ГЛАВА 20
Я лежу в постели. В голове все еще невнятно гудят голоса царедворцев — вечер в замке был долог. Вроде бы много нового я узнала, но в сущности — совсем ничего.
Дюваль по-прежнему остается для меня загадкой. Если он изменник, как подозревают канцлер и аббатиса, то кому служит?
Он явно ненавидит и д'Альбрэ, и посланника Франции. Но если вдуматься, подобную ярость подделать достаточно просто. А вот таким свирепым защитником, каким он выступает по отношению к сестре, прикинуться куда как сложнее. Я вспоминаю его угрюмо сжатые губы и бешенство в глазах. Да из них чуть искры не летели! Он очень неплохой актер, но это даже для него слишком.
А значит…
А значит, все мои умозаключения рассыпаются в прах.
Остается предположить, что Дюваль на самом деле таков, каким хочет казаться. Верный брат и заступник, готовый костьми лечь, но короновать сестру на герцогство и благополучно выдать ее за сильного человека, способного встать рядом с ней против наседающих французов.
Похоже, что именно таким его видит юная герцогиня.
Сказав себе, что утро вечера мудренее, я закрываю глаза и гоню заведомо бесплодные мысли. И что же? Взамен передо мной возникают два розовых червя в черноте бороды — толстые, мясистые губы графа д'Альбрэ!
Гвилло. Вот кого напоминает мне д'Альбрэ. Несколько постаревшего и разжиревшего Гвилло. Вот почему от его вида и прикосновения меня аж затрясло!
Я широко раскрываю глаза в темноте спальни. Боюсь, нынче ночью меня будут мучить кошмары. Возможно, я, как раньше, увижу перед собой Гвилло, а может, меня ждет нечто новенькое, навеянное знакомством с д'Альбрэ? Поживем — увидим.
Слышу по ту сторону двери слабейший шорох, и сердце пропускает удар, а в голове вспыхивает: Дюваль!..
Тем не менее моя рука ползет под подушку, к стилету. Береженого, как говорится, бог бережет.
— Я-то думал, мы через это уже перешагнули, — раздается в потемках низкий голос Дюваля.
Я отрываю голову от подушки, чтобы определить, где он находится.
— Ты, может, и перешагнул, а вот я — нет пока.
Он ворчит:
— Как же мне это надоело!
Он движется. Угли, не до конца рассыпавшиеся в очаге, помогают проследить его путь от двери к креслу возле окна. Это еще можно перенести. Я совсем не рада его видеть — ну ничуть не рада, ни капельки! — однако спорить с ним все же лучше, чем смотреть поганые сны про Гвилло или д'Альбрэ.
— Зачем ты пришел?
— Исполнить еженощный долг по отношению к юной возлюбленной.
При этих словах я чувствую некий трепет глубоко в недрах своего естества. Что он мог бы означать?.. Я лишь понимаю, что он пугает меня ненамного меньше, чем ночные кошмары.
— Господин мой, я слишком устала для словесных ристалищ.
— И я тоже, — доносится из потемок. — Спи. Я посижу здесь часок-другой, потом уйду.
Я зеваю:
— Так долго?
Он отвечает не без лукавства:
— Надо же поддерживать репутацию.
Я тщетно силюсь понять, что он имеет в виду. Вновь зеваю и щиплю себя: я не хочу пока засыпать.
— Почему твой отец пообещал выдать дочку за графа д'Альбрэ? Невеста, за которой дают в приданое целое герцогство, могла бы рассчитывать на жениха и получше! А он… он же омерзителен!
Дюваль долгое время молчит, но наконец отвечает:
— Отец сделал это от отчаяния, желая спасти то самое герцогство. У него недоставало войск, чтобы остановить французов. Д'Альбрэ согласился вывести в поле свои полки, но поставил условие.
— Потребовал руки герцогини!
— Вот именно. Потребовал себе на ложе мою сестру.
Я попросту не нахожу слов. Оказывается, продают не только крестьянских девчонок вроде меня, но и знатных особ, разница только в цене. Меня продали за три сребреника, Анну — за герцогство, а в остальном никакой разницы нет.
— Вероятно, отец полагал, что проживет еще долго и сможет как-нибудь предотвратить этот брак, — говорит Дюваль. — По крайней мере, мне нравится так думать.
В его голосе звучит глубоко запрятанная боль, и я понимаю: он ощущает то давнее предательство так же остро, как я.
— Я не сомневаюсь, что ты прав, господин мой, — произношу тихо.
Откуда у меня вдруг появляется это желание утешить его?
— Знаешь, — говорит он, — я однажды поклялся: пусть д'Альбрэ ревет во все горло и грозит самыми страшными карами, а сестренку он получит только через мой труп!
Я против воли восхищаюсь Дювалем. Вот бы его папаша-герцог выказал хоть половину такой заботы о дочурке!
Установившаяся между нами кратковременная идиллия кажется мне подозрительной, но, к счастью, задерживается ненадолго.
— Хватит вопросов, Исмэй, — говорит Дюваль. — Не то я придумаю верный способ заставить тебя умолкнуть!
Я сразу вспоминаю беспокоящую игру, которой мы прошлой ночью с ним занимались. В его голосе звучит веселье, и я начинаю подозревать, что он думает о том же. Проверять как-то не хочется. Я устраиваюсь под покрывалами и закрываю глаза. Уверена, что не смогу уснуть, пока Дюваль сидит в комнате, но попытаться обмануть его можно. Вдруг поскорее уйдет?
…Я заперта в погребе у Гвилло. Моя щека прижата к полу, мои ноздри обоняют земляной запах. Что-то наваливается сверху, еще глубже вдавливая меня в грязь. Я выворачиваю шею и вижу над собой Гвилло. Он мерзко улыбается и теребит завязки ширинки. Навалившаяся тяжесть все невыносимей, мне заводят за спину руки, вот-вот кости затрещат! Кто держит меня? Волосы падают на лицо, но я вижу глаза: тусклые черные глаза графа д'Альбрэ! Его толстые длинные пальцы задирают мне юбку, пока Гвилло хохочет в потемках. Я извиваюсь и бьюсь, силясь сбросить его, но он лишь сильней выкручивает мне руки и вновь прижимает к земле. «Нет!..» — кричу я. Кое-как высвобождаю одну руку и скребу пальцами землю, пока не отыскиваю рукоять припрятанного кинжала. Я тотчас хватаю его и, перекатившись, всаживаю клинок в горло д'Альбрэ.
Он отвечает жутким ругательством. По моей руке течет горячая кровь. Я ухожу из его захвата, отбрасываю волосы с лица.
…И вижу Дюваля, сидящего на кровати. Он смотрит на меня, держа руку у воротника, и между пальцев сочится кровь.
А я сжимаю в ладони рукоять кинжала.
— Боже правый, — произносит он. — Я всего лишь пытался тебя разбудить! Ты так кричала во сне.
— Еще чего, — отпираюсь я.
И смотрю то на его шею, то на свой клинок.
— Я тебя будил, а ты пырнула меня!
Дюваль вне себя, и я его не виню.
— Проклятье! — вырывается у меня.
Я стряхиваю остатки сна, и меня охватывает раскаяние. Бросаю кинжал на постель и выпутываюсь из покрывал. Вижу, что Дюваль старается не замарать их кровью. Я бросаюсь к умывальнику и смачиваю полотенце холодной водой.
— Дай посмотрю, — прошу я, возвращаясь к нему.
— Кажется, ничего серьезного, — говорит он, приподнимая подбородок и подставляя мне шею. — А вот любимую рубашку я погубил.
Я бережно вытираю его шею и ключицу:
— Нечего подкрадываться ко мне, когда я сплю.
— Ты всхлипывала и кричала. Если я правильно понимаю, тебе снилось что-то очень доброе и хорошее и ты предпочла бы досмотреть сон до конца?
Тут я вспоминаю кошмар, и мне становится жарко.
— Нет, — уступаю я. — Нет, пожалуй. — Я уже стерла с его шеи почти всю кровь: рядом с ключицей пролегла царапина в два дюйма длиной. — Ну надо же, промазала, — бормочу я. — Надо больше упражняться!
Дюваль разражается смехом:
— Ты промазала только потому, что била спросонья, да и я довольно увертлив.
Он умолкает, и я очень остро осознаю, в какой несообразно интимной позиции мы с ним оказались. Мы сидим на постели, соприкасаясь коленями. Моя ладонь лежит у него под горлом, и я слышу, как уверенно стучит его сердце. Глаза Дюваля, темные в ночи, не отрываются от моего лица.
Пытаясь справиться с неловкостью, я отнимаю полотенце от его шеи и сворачиваю его. В моей ладони еще отдается биение его сердца.
— Не хочешь рассказать, что тебе снилось? — спрашивает он. — Легче станет.
Негромкий голос полон сочувствия и приязни. Вот так у людей самое сокровенное и выпытывают.
— Я… не помню. Все уже рассеялось.
— Лгунишка, — произносит он до того тихо, что я не уверена, услышала или мне померещилось. На всякий случай я не поднимаю взгляда от окровавленного полотенца.
Какое-то время мы молчим, потом Дюваль снова подает голос.
— Дальше я сам, — говорит он.
И забирает у меня полотенце, по ходу дела коснувшись моих пальцев своими. Потом он встает, оставляя меня одну на кровати. Тепло его крепкого тела больше не спасает от ужасов, которые мне могут присниться.
Я вдруг чувствую себя очень несчастной, хотя сама толком не пойму отчего. Я обхватываю себя руками:
— Мне жаль, господин мой. На самом деле я вовсе не хотела поранить тебя.
Произнеся это, я сама удивляюсь: ведь чистую правду сказала! И это при том, сколько сил я положила, пытаясь избавиться от него!
Он вдруг улыбается в темноте.
— Тот, кто заводит интрижку с убийцей вроде тебя, должен быть готов к ласкам острого лезвия. Спокойной ночи, Исмэй!
И он выходит за дверь, а я падаю обратно в постель. Что со мной происходит? Что снедает меня, нестерпимый жар или холод?.. Ничего понять не могу!
Наутро Луиза входит ко мне, как-то по-особому улыбаясь. В руках у нее кувшин горячей воды. После ухода Дюваля я так и не заснула, и она застает меня вполне бодрствующей.
— Доброе утро, дорогая!
— Доброе утро, Луиза! — Я потягиваюсь и вылезаю из-под одеяла. Мое полотенце унес Дюваль, так что вместо обтирания я зачерпываю воду горстями и плещу на лицо. — Мои вещи не привезли? — спрашиваю я, торопливо промокая руки и лицо подолом рубашки.
— Нет, барышня, еще не привезли, — отвечает она, расправляя покрывала.
— Значит, придется сегодня надевать темно-серое платье.
Луиза молчит, и я оглядываюсь. Мортейн милосердный! Она рассматривает кровавый потек на простыне! Могу представить, что она себе вообразила.
Делая вид, будто ничего не произошло, я спешу в гардеробную. Луиза присоединяется ко мне, на лице материнская забота.
— Госпожа в самом деле уверена, что хорошо себя чувствует и готова к дневным трудам? Может, еще воды принести? Или приказать, чтобы ванну наполнили?
— Спасибо, — говорю я. — Никогда еще не чувствовала себя так отменно!
Пожилая женщина гладит меня по руке.
— Все будет хорошо, — понизив голос, обещает она. — Поверь, эта боль ненадолго.
Тут я окончательно убеждаюсь: увидев кровавое пятно на простыне, она сделала именно тот вывод, которого я страшилась больше всего. Я жарко краснею.
Докажи теперь кому, что мы с Дювалем не любовники!
