ГЛАВА 36

Позже, когда все уже разбрелись на ночь, я вижу при свете последних углей, что ко мне приближается исполинский силуэт.

— Ты тут прямо как дитя в люльке, — говорит Чудище.

Я оглядываюсь на громадные корни, протянувшиеся справа и слева, и сравнение нравится мне.

— Святая Матрона держит меня на руках, — говорю я.

В самом деле, я уверена, что чувствую, как пульсируют корни, тянущие из земли пропитание.

Рыцарь осторожно, оберегая больную ногу, опускается наземь подле меня.

— Ну как? — спрашивает он. — Все свои ужасные грехи уже исповедовала или еще есть?

Я поневоле радуюсь, что он с таким легким сердцем принял мои предыдущие заявления. Кажется, боги послали мне замечательный случай окончательно облегчить душу. Я радуюсь темноте, окутавшей нас. В ней даже само биение жизни звучит несколько приглушенно.

— Увы, есть. — Я набираю побольше воздуха в грудь. — Ты взялся ухаживать за той, на ком лежит ответственность за гибель твоей сестры.

Мгновение проходит в тишине, потом другое и третье, а он все молчит. Я во тьме пытаюсь рассмотреть его лицо. Может, моя откровенность шокировала его? Вызвала такое отвращение, что он дар речи утратил?

— Ты слышал, что я сказала?

— Да, — выговаривает он так медленно, словно на веревке вытаскивает каждое слово из глубокого колодца. — Но я уже знаю, насколько горазда ты себя очернять. Много ли тебе лет было тогда?

— Четырнадцать, — шепчу я.

— И это твоя рука нанесла смертельный удар?

— Нет.

Чудище задумчиво кивает:

— Подскажи, каким образом четырнадцатилетняя девочка могла в одиночку остановить д'Альбрэ?

— Я могла бы кому-нибудь рассказать, — выговариваю с мукой.

— Кому? — с тихой злостью спрашивает Чудище. — Где бы ты нашла такого силача и ловкача, чтобы мог перехватить его руку? Среди воинов, давших клятву служить ему? Среди его вассалов и домочадцев, связанных такими же клятвами? Кто пошел бы против столь опасного и могущественного государя, как д'Альбрэ, да еще и по просьбе какого-то ребенка?

— Но…

— Все, что ты тогда делала — или не делала, — диктовалось необходимостью выжить. Рассказать что-то кому-то значило объявить, что тебе известно обо всем происходящем в доме д'Альбрэ, то есть навлечь на себя опасность еще худшую. Или я не прав?

— Дело не только в этом. Я не была с ней доброй. Когда мои братья жестоко шутили над Элизой или дразнили ее, я смеялась так же громко, как и они.

Чудище скрипит зубами. Похоже, я наконец убедила его в своей глубокой греховности.

— А что случилось бы, если бы ты не смеялась?

— Тогда у Элизы был бы настоящий друг, который стоял бы с ней рядом, вместо того чтобы удирать при малейшей опасности.

Он перегибается через корень, близко наклоняясь к моему лицу:

— Если бы ты не смеялась вместе с гаденышами-братьями, ты стала бы их следующей мишенью.

Я хочу возразить, но он поднимает ладонь:

— Только не забывай, я видел тебя спящей и знаю, какая тьма преследует тебя. И я уверен, что лишь малая часть ее — твоя собственная. Повторюсь: все, что ты тогда делала или не делала, объяснялось необходимостью выжить.

Мы долго и напряженно смотрим друг на друга, потом я не выдерживаю:

— Ну почему ты никак не поймешь, что я не заслуживаю твоего прощения?

Он смеется — хрипло и очень невесело:

— Бог, которому я служу, почти так же темен, как твой, дорогая моя. Кто я такой, чтобы кого-то судить!

Глядя в глубину его глаз, я вижу там смутное отражение пережитых им битв и боевого исступления, которым он знаменит, и начинаю кое-что понимать. Чудище не понаслышке знает тот мрак, с которым я пытаюсь бороться.

Мы долго сидим молча в густеющей темноте. Я почти не различаю его лица, свет рдеющих углей не дотягивается сюда.

— Расскажи, как умерла моя сестра, — произносит он наконец. — Я хочу знать.

Он имеет святое право на это, но сердце почему-то припускается вскачь, и словно бы огромная рука сжимает мою грудь, не давая вдохнуть. Но, клянусь всеблагим Мортейном, это самое меньшее, что я обязана сделать для Чудища. Я закрываю глаза и силюсь воззвать к своей памяти, но передо мной словно захлопывается железная дверь, а когда я все-таки одолеваю ее, в лобную кость изнутри бьет жгучая боль, а сердце грозит порваться в клочья о ребра.

Я помню страшные крики… помню кровь…

И разверзается жуткая черная прорва, грозящая поглотить меня целиком.

— Не могу… — шепчу я.

Выражение его лица неуловимо меняется, он разочарован во мне, и это физически ощутимо.

— Нет-нет, — торопливо пытаюсь я объяснить. — Я не то чтобы не хочу или скромницу изображаю… Я правда вспомнить не могу! Не дается! Только по крошкам, по частям… А как пытаюсь все воедино сложить — чернота…

— Что ты все-таки помнишь?

— Крики помню. И кровь. И кто-то бьет меня по лицу. И тут я понимаю, что это я все время кричала… — Огромная рука крепче сдавливает мои легкие, перед глазами затевают пляску черные точки. — Вот и все.

Он молча глядит на меня. Я отдала бы много лет жизни за то, чтобы как следует увидеть сейчас его лицо, понять, что у него на уме. Потом его рука протягивается сквозь тьму, мою кисть накрывает большая теплая ладонь, и это прикосновение дышит таким пониманием, что я чуть не плачу.

На другое утро в пути нас застает дождь. Сперва крупные редкие капли, потом над нами разверзаются все небесные хляби. Однако привал мы себе позволить не можем. Никто не жалуется, но похоже, что только угольщикам ливень действительно нипочем.

К середине утра лесная подстилка совершенно раскисает, и отряд еле тащится. Но пока остается возможность хоть как-то передвигаться, нельзя ее упускать. Это наш долг! Возможно, д'Альбрэ уже расположился под стенами Ренна и подает сигнал засланным вредителям. Мортейн всеблагой, пожалуйста, сделай так, чтобы все они оказались нами выловлены! Если же нет, пусть Дюваль и Дюнуа пребудут настороже!

Еще одна лошадь падает, поскользнувшись в грязи, а потом мы теряем час, вытаскивая из глубокой лужи тележное колесо. Чудище все-таки решает, что бурю следует переждать, и рассылает разведчиков на поиски укрытия.

Довольно скоро они возвращаются.

— В миле отсюда к северу есть пещера, — докладывает Лазаре. — Такая большая, что поместятся все, и лошади тоже.

Конь де Бросса беспокойно переступает с ноги на ногу.

— Эта пещера известна с древности, господин мой, — говорит он Чудищу. — Там всякие символы на стенах и заброшенные алтари. Но я не уверен, что девяти святым по нраву придется наше вторжение.

Я смеюсь — больше для того, чтобы они не услышали, как стучат у меня зубы от холода.

— Мы, стоящие здесь, служим Смерти, Войне и Темной Матери, — говорю я. — Кого еще нам бояться?

Де Бросс смущенно отводит глаза, а Чудище велит двигаться к пещере. Я не огорчусь, пожалуй, если пещера окажется зевом, ведущим в преисподнюю. Адские жаровни нам бы точно пригодились.