Адам
Стены твердые, пол бетонный, вентиляционное отверстие в потолке — шириной с мою руку, да к тому же закрыто решеткой. Выбраться отсюда можно только через дверь, когда ее открывают и закрывают. Делают это только те люди, которые приносят мне еду и забирают пустой поднос. С того раза, когда Савл приходил поиздеваться надо мной, он больше не появлялся. Рядового, который передал мне записку от Сары, я тоже не видел.
Не спускаю глаз с солдат, запоминая, что именно они делают, когда входят в мою камеру. Схема одна и та же: снаружи вооруженный солдат отпирает дверь, второй, который несет еду, входит в камеру, держа поднос обеими руками. Перед тем как войти, он смотрит, где именно я нахожусь, затем ставит поднос на возвышение, где я сплю, и, пятясь, выходит в коридор, ни на секунду не спуская с меня глаз. Дверь не закрывается, чтобы второй солдат снаружи мог все видеть.
Когда они только открывают дверь, то возникает небольшая заминка. Вот в это время и надо нанести удар. У того, кто несет поднос, руки заняты, так что, думаю, с ним я справлюсь легко. Тот, у которого ключ, не будет стрелять в меня, когда между ним и мной стоит его напарник, но потом сделает это без колебания… если только я не использую поднос в качестве оружия. Можно заехать им в лицо второму, толкнуть его на первого и бежать.
Быстрота и неожиданность — вот что главное.
У меня будет только одна попытка.
Сколько сейчас времени, я не знаю. По еде тоже ничего не поймешь, потому что приносят каждый раз одно и то же. Значит, придется сделать это в следующий раз, когда они войдут.
Надо подготовиться. Усаживаюсь на край кровати, сжавшись как пружина, но в этой позе долго не просидишь. Хожу по камере, но так я трачу драгоценную энергию. Снова заставляю себя сесть, сосредоточиться на мыслях о Саре, но от этого голову словно разрывает на куски. Как только я начинаю думать о том, что может произойти, крышу сносит окончательно. Перевожу мысли на Савла. Стоит вспомнить его самодовольную ухмылку, чувствую, что кровь закипает. Мы оказались в этом переплете из-за него. Надо остановить его любой ценой. Я должен защитить людей, которых люблю.
Я потерял так много близких и не хочу потерять еще и Сару. Я люблю ее и знаю, что она любит меня. Если ее не будет, жизнь теряет смысл. Когда люди умирают, они уходят насовсем. Мне ли этого не знать.
Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить маму. Она все ускользает и ускользает от меня. Не могу дотянуться до нее. Наконец у меня получается, но в памяти всплывает совсем не тот образ, который я хотел бы видеть.
Она сидит в кровати, и от нее осталась одна лишь тень. Лицо осунулось, глаза запали. Она подзывает меня к себе. Мне страшно от того, как сильно она изменилась. Осторожно забираюсь на кровать. Боюсь пихнуть ее неуклюжим локтем или коленкой. Она обнимает меня костлявой рукой и склоняет ко мне голову. У нее пахнет изо рта, и кажется, что она пытается выдохнуть из себя все химикаты, которые закачали в нее врачи. Я напряжен и едва владею собой.
— Что такое, Адам? Что случилось? Ты сплошной комок нервов.
Что случилось? Мой мир распадается на куски. Ты больна, мама. Ты умираешь, но никто не говорит об этом вслух.
— Ничего…
— Успокойся. Подумай о хорошем. Где бы ты хотел быть прямо сейчас? Куда мы с тобой отправимся?
Голова отказывается думать. Я не хочу никуда идти с ней в том состоянии, в котором она сейчас. Я бы лучше вернулся на несколько лет назад, в то время, когда она была просто мамой, как любая другая, в то время, когда она еще не болела. Но тут есть одна закавыка: никогда она не была похожа на любую другую маму, потому что она всегда была самой веселой, самой чокнутой, короче говоря — лучшей мамой на свете.
— Пойдем на пляж, мам.
Пляж Уэстона в нескольких сотнях метров от нашего дома. С тем же успехом можно пытаться перебраться на другую сторону земного шара — мама не в состоянии встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы дойти до набережной.
— Сегодня солнечно, Адам?
— Да, но не очень жарко.
— Хочешь мороженое?
— Давай сначала дойдем до пляжа. Сейчас прилив.
— Да что там идти-то? Всего каких-то полмили…
— Мы не пойдем, мама, а побежим.
— Точно! Спорим, я первая добегу?
— Ни за что! Я уже убежал далеко вперед.
— Тогда подожди меня. Держи меня за руку…
— Нет, ты должна догнать меня…
Мы бежим по ровному песку к мерцающей серебристой кромке, почти беззвучно омывающей берег. Я нарочно сбавляю шаг, пока она не хватает меня за плечо.
— Я тебя поймала!
И мы бежим, взявшись за руки, вперед и вперед, в морские волны…
Открываю глаза. Я в пустой камере, один.
Почему она ушла? Почему оставила меня? У меня от нее ничего не осталось.
Снова закрываю глаза и слышу наши голоса. Мы произносим те самые слова, которые я прочел в ее письме. Она написала его, зная, что умирает: «Надеюсь, ты меня помнишь, но если начнешь забывать, как я выглядела или какой у меня голос или еще что-нибудь, это ничего. Помни только саму любовь. Остальное не важно».
Помни любовь. Остальное не важно.
У меня все еще есть ее любовь. Никто и ничто не сможет отнять ее у меня. Даже смерть.
И у меня есть люди, которых я люблю, и которые любят меня.
Этого Савл и не понимает. Просто не понимает. Сколько бы жизней он ни прожил, он так и не разобрался в том, что по-настоящему важно.
Возможно, от этого он стал более опасным. Возможно, от этого он стал уязвимым. Я не знаю этого, но я точно знаю, что есть у меня. У меня есть любовь, а это то, за что стоит бороться.
То, ради чего стоит умереть.
