Глава 10. Александровская слобода, январь 1565 года
Сизая, непроницаемая взгляду мгла рвала местность на куски. Перед глазами путников то внезапно, будто из ниоткуда, появлялся дремучий лес, то вдруг возникала из упавшего на землю снежного заряда деревенька, утопающая в снегах, то под копытами коней появлялось девственно чистое поле, упирающееся в небо, а по нему шла невидимая дорога, которую можно было найти лишь по вешками, пометившим обочины… Иногда раздавался приглушенный колокольный звон, и метель каким-то хитрым образом начинала строить прямо из снежинок и воздуха симпатичную церквушку. Ее побеленные стены растворялись в снежных вихрях, и казалось, что над землей висят только купола с крестами.
Дикое величие русской зимней природы наповал сразило испанцев, доселе не видевших ничего подобного. Немало поскитавшиеся на своем веку авантюристы, которым сам черт не брат, тем не менее почувствовали себя крохотными, слабыми букашками, ползущими по огромной ладони ледяного великана. А он хохочет, забавляется, иногда по-разбойничьи свистит, нагоняя ужас на несчастных южан, которые только и мечтали добраться до какого-нибудь жилища, сесть возле очага и выпить добрую кружку подогретого вина.
Они добрались до места, хотя уже и не чаяли — больно уж природа разбушевалась. Слобода, длинные валы и стены которой таяли во мгле, выросла перед ними словно сказочный город. На какое-то мгновение крепость стала похожа на слиток золота, потому что уходящее на покой солнце все-таки сумело прорвать низко нависшие над землей тучи и послало прощальные лучи на Александровскую слободу. Даже ветер утих ненадолго, и обоз втянулся в ворота словно свадебная процессия — под колокольный звон и приветственные крики стражи. Федька Басманов предоставил кому-то из своих подчиненных заниматься размещением иностранцев, а сам с похвальной поспешностью подался на доклад к великому князю.
Было это две недели назад… Фернан Пинто шел по Слободе в скверном настроении. Об испанцах словно забыли. Их определили на постой, регулярно снабжали продуктами и добрым вином, совсем не похожим на то, что привозил им в Москве жуликоватый Афанасий Пуговка, но на этом все и заканчивалось. С какой стати царь выделил из всех иноземцев именно испанскую миссию и приказал привезти в Александровскую слободу? Неужели это просто прихоть самодержца? Как, каким образом соблазнить царя на доверительный разговор?
В полной задумчивости фидалго дошел до высокой, недавно построенной церкви-колокольни и резко остановился, словно наткнулся на невидимую глазу преграду. Площадь перед церковью (она была неимоверной высоты, по подсчетам Антонио де Фариа, около двухсот футов) полнилась народом. Это было удивительное строение, хотя бы потому, что крышу церкви соорудили в виде шатра, а не луковкой, как обычно ведется у московитов. Но и это еще не все — внутри нее скрывалась другая церковь, более древняя.
Церковь использовалась также в качестве дозорной башни. С этой целью на колокольне была устроена сторожевая галерея, через арки которой далеко просматривались окрестности. Народ на площади стоял, задрав головы вверх, а в проеме арки виднелась человеческая фигура… с крыльями за плечами! Фернан Пинто даже глаза протер — уж не почудилось ли ему?! Нет, точно, стоит человек… и готовится лететь! Но это ведь невозможно! Эти московиты точно сумасшедшие!
— Кто это, кто таков?! — вопрошали люди.
— Смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп, — отвечал угрюмый мужик в изрядно прохудившемся тулупе; подув на иззябшие руки, он с осуждением продолжил: — Вишь, што удумал… Аки птица взлететь намереваетси. Крылья сделал из дерева, воском обмазал, да в гусином пуху обвалял. Представление показать решил самому царю. Вона государь стоит с боярами. В Покровской церкви молился за нас, грешных, в палаты свои вертается…
Фернан Пинто проследил взглядом за указующим перстом мужика и действительно увидел царя в окружении немногочисленных приближенных. Был среди них и Федька Басманов. Фидалго начал проталкиваться через толпу поближе к Иоанну Васильевичу — может, заметит. Просто подойти и выпросить у великого князя аудиенцию он не мог. И не потому, что боялся. Плод должен созреть. И потом, ему нужен не краткий, ни к чему не обязывающий разговор, а долгая, обстоятельная беседа.
Крючок с наживкой Пинто уже забросил. Он знал, что царь московитов очень любопытен, весьма грамотен и начитан. Его интересовало все, что творится в мире. И Фернан Пинто начал рассказывать знакомым боярам (в тесной Слободе испанцы очень быстро перезнакомились со всем царским двором) о своих похождениях. Рассказчик он был великолепный, зимние вечера были длинными и скучными, и на посиделки к гишпанцам теперь стремилось много царевых слуг. Тем более что гишпанцы всегда выставляли вино и угощенье. Дело оставалось за малым — чтобы какой-нибудь наушник доложил царю, о чем говорят на дружеских сборищах, которые устраивал Фернан Пинто. А что так оно и будет, фидалго совершенно не сомневался. Вот только клюнет ли великий князь на хитроумную наживку?
Человек на колокольне, дождавшись сильного порыва ветра, как-то нелепо подпрыгнул, словно пытаясь таким образом набрать высоту, быстро-быстро замахал крыльями… и полетел! Это было невероятно. У Фернана Пинто глаза полезли на лоб. А смерд Никитка все летел и летел и не думал падать. Наверное, ему помогала в этом сама нечистая сила, потому что вдруг подул такой сильный ветер, что у многих зевак сдул шапки. Вскоре Никитка исчез за стенами, а затем спустя какое-то время дозорные стрельцы, наблюдавшие за полетом смерда с колокольни, закричали:
— В сугроб упал! На берегу речки!
— Разбился?! — спрашивали снизу.
— Живой! Встал… крылья поломанные собирает.
— Ах ты, мать честная!.. — вскричал кто-то в толпе. — Вишь оно как!
— Да-а… Чудеса… — гудела толпа. — Аки пресветлый ангел взлетел…
Великий князь, услышав, что говорят, нахмурился.
— Таких чудес нам не надобно! — резко сказал он, да так, что все услышали. — Человек не птица — крыльев не имеет, а коли кто выдумку бесовскую к рукам приставит и противу естества творит, то за сие содружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову. Тело бросить свиньям на съеденье, а выдумку после священной литургии огнем сжечь!
В толпе воцарилось мертвое молчание. Царь окинул всех хищным орлиным взором, благо стоял на возвышении, и, заметив Фернана Пинто, что-то сказал Федьке Басманову. Тот с пониманием кивнул, и царская процессия двинулась дальше. А Басманов поспешил к фидалго.
— Государь наш, Иоанн Васильевич, приглашает тебя вечером в свои покои. Будь готов, боярин, я пришлю за тобой человечка, — молвил Басманов, слегка кивнул, изобразив поклон, и побежал догонять царя и бояр.
Вот оно! Свершилось! Несмотря на морозный ветер, который заползал под одежду и напрочь вышибал оттуда тепло, фидалго бросило в жар. Он хотел вернуться в свою комнату, чтобы немедленно поделиться столь приятной и желанной новостью с Антонио де Фариа, но сумел взять себя в руки и пошел дальше по слободе, чтобы собраться с мыслями. И потом, бывший пират, конечно, ему друг, но никто не даст гарантию, что тарелки весов, на которых лежит их дружба и служение Антонио де Фариа святой инквизиции, не могут дать крен в сторону его преосвященства дона Фернандо Вальдеса.
Конечно, то, что задумал Диего Лайнес, ни в коей мере не противоречило задаче и целям инквизиции, скорее наоборот — только способствовало, но Фернану Пинто было слишком хорошо известно о соперничестве этих двух великих людей, и кто знает, как посмотрит дон Фернандо Вальдес на «самовольство» его посланников. Ведь задача у миссии совсем другая…
Александровская слобода была настоящей крепостью. Укрепленная высоким валом, глубоким рвом и дубовыми стенами, она могла выдержать длительную осаду. Фернан Пинто не заметил в Слободе большого количества воинов, они стояли на постое в окрестных деревеньках и посадах. А в самой крепости находились в основном бояре и их слуги, царские приказы, немного стрелецкой стражи и сотни две конных дворян. Но днем Слобода напоминала муравейник, так много саней направлялось к ней со всех сторон. Холопы везли съестные припасы — муку, крупу, мясо; смерды — сено и овес для лошадей, дрова; купцы — разные вина, соленую рыбу и заморские деликатесы; ремесленники — оружие и доспехи, зелье для огненного боя; портные — одежду для войска; сапожники — обувь…
И в самой Слободе народ трудился не покладая рук. Здесь были кузница, чтобы ковать лошадей, мастерская для починки оружия, каморка шорника — вдруг понадобится срочно обновить узду или седло, большая поварня — для простого люда и стрельцов, малая поварня — царская; конюшни, где обретался вместе с конюхами старый опытный коновал, палаты, которые занимали иноземные лекари. Наконец, в Слободу переехала и часть Охотничьего приказа с огромными сторожевыми меделянами.
Фернан Пинто шел и любовался строениями Александровской слободы. Он никогда не думал прежде, что в этой варварской, заледеневшей стране могут быть такие чудеса. Чего стоил лишь один монументальный и торжественный Троицкий собор — дворцовый храм Александровской слободы. Здание имело форму куба и необычную толщину стен — не менее семи футов. В них были прорезаны узкие окна, и фидалго совершенно не сомневался, что собор может длительное время выдержать любую осаду. Сочетание яркости красного кирпича, из которого был выстроен собор, и белого камня в отделке придавали собору особую стройность и торжественность. А украшавшая его утонченная фряжская резьба — три орнаментальных пояса в верхней части фасадов и на барабане под главой — могла составить честь любому испанскому храму. Не менее богатым и пышным было и внутреннее убранство дворцового храма. Его стены украшала великолепная роспись, посвященная Богоматери. Как рассказали Фернану Пинто, собор строил сам Алевиз Новый, великий фряжский мастер.
А были еще царские палаты с трапезной для «малых приемов», богатому убранству которых могло позавидовать даже любимое творение короля Филиппа II — дворец Эскорил, строительство которого уже съело кучу денег. Но больше всего испанцев поразили подвалы дворцов Александровской слободы. Они не только уходили глубоко вниз, но поднимались кверху высокими и мощными белокаменными сводами и имели красивой формы окна, выходящие наружу.
Ниже подвалов существовали еще и мрачные подземелья с коридорами, куда ходу иностранцам не было. Там находились пыточная и тюремные казематы. О них рассказал Митька Бобер, который поневоле попал вместе с испанцами в Александровскую слободу. Фернан Пинто представил его как слугу; он не мог оставить его в Москве, боялся, что Митьку могут убить тамплиеры — ведь они знали его в лицо. А то, что охота на Бобра продолжится, он совершенно не сомневался.
Федька Басманов, когда ему представили новоиспеченного слугу, скривился недовольно, но махнул рукой и дал согласие — «пущай езжает». Но видно было, что боярский сын отнесся к Митьке с подозрением, поэтому Бобер старался поменьше шляться по Слободе и сидел в поварне, где у него быстро образовались друзья-товарищи — такие же любители хлебного вина и разных сказок, как и он сам.
Именно Митька поведал Фернану Пинто и де Фариа, что в этих подземельях кроме тюремных камер существует еще и тайный ход из царского дворца к реке Серой — той самой, на берегу которой приземлился на своих чудо-крыльях незадачливый смерд Никита. Ход настолько широк, что в нем можно проехать на тройке лошадей до Старой Слободы или к речке. А еще есть подземный коридор, соединяющий Александровскую слободу со Стефано-Махрищским монастырем, что находится неподалеку, в селеньице Махрино. И будто бы царь мог внезапно появляться в стенах монастыря и при желании столь же внезапно исчезать.
Веры в россказни Митьки Бобра было немного, но, здраво поразмыслив, Фернан Пинто решил, что, скорее всего, под подземными ходами народ разумел систему шлюзов и каналов, которые наполняли оборонительный ров и большие пруды на Государевом дворе Слободы, в которых ловили рыбу для царского стола. Возможно, и впрямь существовала большая «труба» для забора воды из реки, по которой можно было выбраться за стены.
Все время, что испанцы пробыли в Александровской слободе, царь предавался многочасовым моленьям. О чем он просил Господа или о ком — никому не было ведомо. Иоанн Васильевич уединялся в Покровской церкви, а бояре стояли подле нее, сумрачные и неразговорчивые, и казалось, совсем не замечали непогоды и морозца, который изрядно пощипывал лица. Впрочем, в теплых поддевках и боярских шубах никакой мороз не был страшен.
А по вечерам, после молитвы, великий князь слушал в своих палатах певцов и музыкантов, среди которых были воистину золотые голоса — Иван Нос и Федор Христианин. Поговаривали, что сам государь принимал участие в сочинительстве музыки — писал стихиры. Но об этом говорили глухо, а завидев испанцев, тут же умолкали, словно разговор был о чем-то срамном. Лишь Митька Бобер, прикинувшийся ягненком и став своим среди челяди, вносил в уши идальго самые свежие новости, о которых было ведомо даже не всем боярам.
Так испанцы узнали, что третьего января в Александровскую слободу приезжала избранная народом делегация духовенства, бояр и прочих сословий во главе с митрополитом Афанасием. Московский люд потребовал, чтобы царя уговорили вернуться на престол, угрожая, что в противном случае они государственных лиходеев и изменников сами «потребят». Ведь все дела в Москве пресеклись, суды, приказы, лавки и караульни опустели. Как жить дальше?! Но в ответ на слезные мольбы челобитчиков сменить гнев на милость Иоанн Васильевич долго молчал, а затем не очень любезно ответил, что подумает. С тем избранные и воротились в Москву несолоно хлебавши. Уж как они отчитались перед народом и что им на это сказали люди, про то было пока неведомо…
Фернан Пинто никогда так сильно не волновался. Когда его ввели в опочивальню великого князя, ноги у фидалго начали сами по себе подгибаться, и он едва не рухнул на колени, не дойдя до постели. В палате никого, кроме их двоих, не было. Федька Басманов, который ввел Пинто в опочивальню, повинуясь знаку Иоанна Васильевича, тихо исчез за дверью.
— Садись, Федор Даниилович, — указал царя на мягкий табурет неподалеку от постельного ложа.
Фернан Пинто с благодарностью поклонился и не сел, а почти упал на атласное сиденье, набитое пухом. Словно вырубленное из темного камня лицо великого князя с орлиным носом, освещенное несильным колеблющимся светом трех свечей, было мрачным и грозным, а в глазах горели алые дьявольские огни. Впрочем, возможно, это просто почудилось фидалго, потому что голос Иоанна Васильевича был мягким и доброжелательным.
Царь полулежал, полусидел, опираясь на подушки. Он был в синем парчовом халате, подвязанном красным поясом, и шитых золотом туфлях с загнутыми вверх острыми носами. В руках великий князь держал большую книгу, и Фернан Пинто сразу узнал, что это за произведение. О нем однажды рассказал Афанасий Пуговка как о любимой книге царя московитов. Подьячий даже описал ее внешний вид: красный сафьяновый переплет, украшенный жемчугами, а на верхней крышке закреплен золотой крест с изумрудом по центру.
Это было «Сказание о князьях владимирских». В ней выводилось происхождение русской княжеской династии от римского императора Августа. Якобы в одну из подчиненных ему областей на берега Вислы он послал своего брата Пруса, который и основал род легендарного Рюрика. Один из наследников Августа, Пруса и Рюрика, древнерусский князь Владимир Мономах получил от византийского императора символы царской власти: шапку-венец, драгоценные бармы-оплечья и другие дары. С той поры этим венцом и венчались на княжение все последующие русские князья.
— По здорову ли будешь? Может, какие жалобы есть? — спросил великий князь.
— Благодарю, Ваше Величество, все у меня хорошо. И на здоровье не жалуюсь. — Фернан Пинто практиковался в русском языке каждый день, поэтому говорил на нем уже вполне прилично, и толмач во время беседы с царем Московии не был нужен.
Фидалго очень не хотелось, чтобы тот елей, который он собирался подпустить Иоанну Васильевичу, попал в чужие уши.
— Слыхал я, что ты много путешествовал, в разных странах бывал. Самых дальних, о коих нам почти ничего не известно. Так ли это?
— Да, Ваше Величество, так.
— Вот хочу тебя попросить, чтобы ты просветил меня, раба грешного. Знаю, мир велик, и многое нам не ведомо. Человек зело любопытен… — Тут чело великого князя омрачилось, и он добавил (при этом голос его стал жестким): — Иногда во вред самому себе и другим людям. — Похоже, царя вспомнил полет смерда Никиты. — Но познавать другие страны — это похвально. Ибо у каждого народа есть свои достоинства, и грех не воспользоваться чужим опытом… ежели он не противоречит Святому Писанию.
Фернан Пинто мигом сбросил волнение. Теперь от его красноречия зависел успех замысла как генерала ордена иезуитов, так и самого фидалго, который внес в первоначальный план существенные поправки.
— Марта одиннадцатого числа 1537 года я покинул родину с армадой, состоявшей из пяти кораблей, на которой не было флагмана, а каждый корабль подчинялся только своему командиру. Все эти суда, следуя обычным для каждого курсом, по милости Господа нашего, прибыли благополучно в Мозамбик. Там мы застали на зимовке корабль «Святой Михаил», капитаном и владельцем которого был Дуарте Тристан. Корабль этот отплыл впоследствии на родину с весьма ценным грузом, но по пути исчез бесследно, и по сию пору неизвестно, что с ним произошло, как за прегрешения наши это часто случалось на путях в Индию…
Речь Фернана Пинто текла легко и свободно, его лицо горело вдохновением, которому поддался даже царь. Видимо, романтическая натура русского самодержца взяла верх над мрачными мыслями, и теперь Иоанн Васильевич был всецело под влиянием рассказчика.
— … Капитаном фустыбыл мой приятель, и я решил попытать с ним счастья, поскольку он всячески заверял меня в своей дружбе и в том, что мне с ним легко будет за короткий срок изрядно разбогатеть… чего я тогда желал больше всего на свете. Поверив его обещаниям и соблазнившись этой надеждой, я не взвесил, сколь дорого зачастую обходится такое предприятие и какому риску я подвергаю свою жизнь. А между тем опасность была велика, как это стало ясно впоследствии из того, что с нами случилось в наказание за грехи наши, да и предпринято было плавание в неблагоприятное время года. Тем не менее я с другом моим отправился в поход на судне, носившем название «Силвейра». С нами шла еще одна фуста. Оба судна вышли из крепости Диу и пустились в совместное плавание на исходе зимы, идя против муссонов в прохладную погоду с обильными ливнями. На заходе солнца мы приметили парус, за которым погнались с такой стремительностью, что уже к смене первой ночной вахты настигли его. Наши капитаны решили, что враг не так уж силен и следует приложить все усилия, чтобы нанести ему возможно больший урон нашей артиллерией, чтобы взять его на абордаж. Так и было сделано. Господу нашему было угодно, чтобы на рассвете, после того как из экипажа в восемьдесят человек на вражеском корабле было убито шестьдесят четыре, он сдался сам. А те, что остались в живых, почти все бросились в море, считая, что лучше утонуть, нежели сгореть от горшков с порохом, которые мы в них метали. Уцелело не более пяти тяжелораненых, из коих один был капитан.
* * *
Иоанн Васильевич пошевелился. Фернан Пинто услышал, как он тихо пробормотал себе под нос: «Горшки с порохом… Зело интересная выдумка».
— Когда капитана подвергли пытке, он рассказал, что эскадра Великого Турка уже вышла из Суэца с намерением захватить Аден. Кроме того, капитан признался, что он — ренегат, уроженец Серденьи на Майорке, сын купца по имени Пауло Андрес и что четыре года назад перешел в магометанство из-за любви к одной гречанке мусульманской веры, на которой после женился. Оба капитана стали предлагать ему вновь обратиться к истинной вере и сделаться христианином. Но он отказался так решительно и с таким безрассудством, словно родился и воспитался в этой проклятой вере и всю жизнь только одну ее и знал. Видя, что этот несчастный нимало не желает просветиться в истинах святой католической веры, о которых ему толковали, и упрямо коснеет в безумном своем ослеплении, капитаны сильно распалились от гнева. Движимые святою ревностью ко славе Божьей, они приказали связать ренегата по рукам и ногам и, навесив ему на шею тяжелый камень, бросить в море. Где его и забрал дьявол, чтобы мучить в аду вместе с Магометом, в которого он так упрямо верил. Судно со всеми оставшимися в живых тоже было пущено ко дну, поскольку груз его состоял из мешков с краской, напоминающей наш индиго; лишь солдаты взяли себе несколько штук камелотовой ткани на одежду…
Время летело незаметно. А Фернан Пинто все говорил и говорил… Когда в своем повествовании он добрался до Тартарии, великий князь заинтересованно сказал:
— По твои словам, земля эта близка к границам земли Русской. Так ли это?
— Совершенно верно, Ваше Царское Величество. Живущие там народы малочисленны и неизобильны, тем не менее они имеют много всякой птицы и зверей с красивым мехом: соболей, куниц, бобров, горностаев, бурых медведей, волков и диких лошадей, а также большое количество зайцев. Есть там зверь, которого они зовут росомахой — величиной с восьмимесячного теленка и столь же коварный, как львы или тигры африканских пустынь. Обычаи у некоторых племен, живущих в Тартарии, весьма странные с точки зрения европейца. Удрученный летами отец семейства, когда чувствует себя неспособным к промыслам и езде на оленях, приказывает убить себя ради счастливой жизни своего потомства, а тело съесть. Этот обряд отцеубийства дети исполняют вместе с шаманом с особенным благоговением. А еще рассказывали (сам я этого не видел), будто у этих народов есть идол — огромная Золотая баба, которой они все поклоняются. В утробе этой идолицы виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук. Кроме того, вокруг Золотой бабы стоят какие-то инструменты, издающие постоянные звуки, словно играет много труб. Я думаю, что это происходит от сильного и непрерывного дуновения ветра — идол стоит на возвышенности.
— А кто правит этими народами?
— Местные князья. Но армий у них нет, лишь небольшие вооруженные дружины, так что завоевать их не представляется делом особенно многотрудным. К тому же эти князья постоянно ссорятся друг с другом, враждуют и сильно обижают своих подданных.
— Везде одно и то же… — Царь вдруг подхватился и сел, свесив ноги со своего ложа. — Одно и то же! Помню, было мне восемь лет, когда некоторые подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя, ибо отец мой умер. О нас, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сразу ринулись к богатству и славе, при этом перессорившись друг с другом. Чего только они ни натворили! Сколько воевод, бояр и доброжелателей нашего отца перебили! Дворы, села и имущество наших дядей взяли себе и водворились в них. А сокровища матери перенесли в Большую казну, которую потом расхитили самым коварным образом. Говорили, будто все пойдет детям боярским на жалованье, но вместо этого присвоили. На деньги те потом наковали для себя гору золотых и серебряных сосудов и начертали на них имена своих родителей, будто это было их наследственное достояние. Воры, воры и христопродавцы! — От большого волнения голос великого князя стал немного хриплым. — Потом напали на города и села, мучили различными жестокими способами жителей, без милости грабили их имущество. А как перечесть обиды, которые они причиняли своим соседям? Всех подданных считали своими рабами, своих же рабов сделали вельможами, делали вид, что правят и распоряжаются, а сами нарушали законы и чинили беспорядки, от всех брали безмерную мзду и в зависимости от нее говорили так или иначе. Хороша ли такая верная служба? Со дня кончины нашей матери шесть с половиной лет не переставали они творить зло! И нынче продолжается то же самое. Нет на них никакой управы. Во всем видна их измена! В этом ли состоит достойная служба бояр и воевод, что они, собираясь в такие стаи, убивают наших бояр и родственников, грабят казну? И так ли душу свою за нас полагают, что постоянно жаждут отправить государей своих из мира сего в вечную жизнь? Нам велят свято чтить закон, а сами этому закону следовать не хотят! Как быть дальше, как поступить?!
Вот он, долгожданный момент! Или сейчас, или никогда!
— Ваше Величество, позвольте слово молвить… — Фернан Пинто постарался добавить в глаза верноподданического блеска, который так любят наблюдать у нижестоящих начальники и правители разных рангов.
— Говори… — Иоанн Васильевич обессиленно откинулся на подушки; похоже, его неожиданная речь была криком исстрадавшейся души.
— Думаю, вы знаете о святой инквизиции, которая в меру сил своих и возможностей защищает веру от разных еретиков…
— Да, мы об этом слышали. Разное, — подчеркнул царь. — Но какое отношение инквизиция имеет к тому, о чем я говорил?
— Самое непосредственное. Святую инквизицию создал блаженный Томас Торквемада в 1479 году. Он был великолепным оратором. Ораторский талант Торвемада начал проявлять, поступив в доминиканский монастырь Сан-Педро. И вскоре по округе разнеслась молва не только о красноречии, но и благочестии молодого монаха — он не ел ни мяса, ни рыбы, носил грубую шерстяную хламиду и спал на голых досках. Вскоре он стал духовником королевы. Томас Торквемада быстро превратил инквизицию в мощную организацию с жесткой, почти военной дисциплиной. В каждой испанской провинции были созданы трибуналы во главе с великими инквизиторами. Руководил ими Великий инквизитор всего королевства — сам Томас Торквемада. Иноверцы и еретики могли покаяться в своих заблуждениях и прегрешениях в течение месяца после создания в городе трибунала. В этом случае их освобождали от наказания, но имущество подлежало конфискации. Остальных отправляли в тюрьму и добивались от них признания. Тех, кто искренне раскаивался в грехах, осуждали на вечное заключение. А всех, кто упорствовал в своей ереси, ждала смертная казнь через сожжение. — Фидалго возвысил голос, придав ему пророческое звучание: — Девиз святой инквизиции — Timete Deum et date ille honorem, quia veniet hora judicii ejus. Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его! Кажется, причем здесь вопросы веры и управление государством? Но невозможно умалить степень воздействия, которое оказал Томас Торвемада на Испанское королевство. Его и доныне называют спасителем Испании, которая благодаря очищающему огню инквизиции… — «Что я плету?!» — в ужасе подумал Фернан Пинто, вспомнив севильское аутодафе. «Ради большой цели любые жертвы оправданы!», — откуда-то подсказал ему жесткий, металлический голос Диего Лайнеса; фидалго даже вздрогнул, словно это было и в самом деле. — …Благодаря очищающему огню инквизиции стала владычицей морей и больших заморских территорий.
— Почему так, объясни! — потребовал царь.
Если поначалу он слушал вполуха, о чем говорил Фернан Пинто, то теперь в его глазах снова загорелись опасные огоньки, а лицо потемнело еще больше и затвердело словно железо после закалки.
— Потому что, во-первых, в стране почти не осталось иноверцев и еретиков, которые разлагали государство изнутри, — ответил Пинто. — А во-вторых, никто из дворян (даже самого высокого звания!) и духовных лиц не был застрахован от суда инквизиции. Страх попасть на костер заставлял их беспрекословно подчиняться королевской власти. Ибо всем известно, что безгрешных нет, а значит, каждого человека, независимо от титула и звания, можно отправить на дыбу, в тюрьму или на костер. Блаженный Томас Торквемада добился осуждения на смерть даже двух влиятельных епископов. И все потому, что под его руководством была сильная Организация. Начало ей дали отцы-доминиканцы. Герб доминиканского ордена изображает собаку, которая несет во рту горящий факел. Поэтому сим изображением и созвучностью с «Domini canes» орден неофициально называют «Псы Господни». Этим выражается двойное назначение ордена: охранять церковь от ереси и просвещать мир проповедью истины. Выходя на улицу, доминиканцы надевают черную мантию с черным капюшоном, чтобы показать миру свое смирение.
— Псы Господни… — В страшном возбуждении Иоанн Васильевич соскочил с постели и заходил по опочивальне, нервно похрустывая длинными узловатыми пальцами. — Псы государевы! Пес с факелом во рту… Нет, лучше собачья голова с метлой, чтобы вымести весь сор из избы. Кусать, рвать на куски и мести, мести по всем углам! Черные одеяния, сильная организация, похожая на военный монашеский орден, и беспрекословное подчинение… кому? Игумену, кому же еще. При вступлении в организацию дается клятва… Да, именно так — клятва! Похожая на монастырский обет отречения от всего мирского. Показать всем пример благочестия и верного служения на благо государства! Истинно великая цель!
«Цель оправдывает средства», — вспомнил Фернан Пинто девиз иезуитов, теперь уже в исполнении своего духовного наставника; эту фразу много раз повторял Франциск Ксаверий. Фидалго понял, что достиг своего — зерно, которое он посеял, упало на благодатную почву. Что из него вырастет, Пинто не знал, да и не мог знать, — пути Господни неисповедимы, но большего сделать он уже был не в состоянии — царь потерял интерес к собеседнику, занятый великими замыслами.
Федька Басманов словно понял, что гишпанцу уже пора отправляться восвояси — время было позднее. Он появился в опочивальне великого князя так же бесшумно, как и ушел. Иоанн Васильевич несколько рассеянно попрощался с фидалго, даже не поблагодарив за беседу, позволившую ему приятно скоротать время и взлелеять далеко идущие замыслы, и царский любимец вывел Фернана Пинто из палат во двор.
Фидалго расправил плечи, полной грудью вдохнул морозный воздух, — он уже начал ему нравиться — вытер рукавом вспотевшее лицо (в опочивальне великого князя было хорошо натоплено) и поднял глаза к небу. Оно было черным, но не плоским, а прозрачно-бездонным, как самый дорогой в мире черный бриллиант, и усыпано большими яркими звездами.
И только с запада на Русь надвигалась какая-то серая бесформенная масса. Звезды в той стороне начали тускнеть, а кое-где и вовсе исчезли, и в разыгравшемся после напряженного разговора с царем воображении Фернана Пинто вдруг нарисовалась фигура бредущего по небу монаха в черном одеянии. Это он отбрасывал огромную серую тень; она уже пала на землю и начала пожирать ее блистающий под лунным сиянием белоснежный покров, как саранча. Лица гротескной фигуры опешивший фидалго не видел, потому что голова монаха была под капюшоном. Но вот капюшон истаял, посветлел, и Пинто почувствовал, что его волосы под шапкой зашевелились и встали дыбом — на фидалго смотрел огромными глазищами сам блаженный Томас Торквемада! Фернан Пинто много раз видел черно-белый портрет основателя святой инквизиции, исполненный итальянским гравером.
Фидалго пошатнулся и закрыл лицо руками, не в силах сдержать охвативший его благоговейный ужас. Взгляд Томаса Токрвемады буквально прожигал Пинто насквозь; или ему так показалось с испугу. Спустя какое-то время, немного успокоившись, Фернан Пинто снова бросил боязливый взгляд на небо. Все там было по-прежнему спокойно, — светил месяц, мерцали звезды, — но устрашающая тень от фигуры монаха (как и сам он) исчезла, превратилась в большую серую тучу, наползавшую на Александровскую слободу. «Похоже, к утру разыграется метель», — переводя дух, с облегчением подумал фидалго. Надо же такому привидеться!
Следующая неделя в Слободе выдалась суматошной. Спустя сутки после разговора Фернана Пинто с великим князем из Москвы снова прибыли челобитчики, на этот раз в весьма внушительном составе. Главными послами были избраны святитель Новгородский Пимен и архимандрит Чудовский Левкий. За ними отправились и другие епископы — Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, а также архимандриты Троицкий, Симоновский, Спасский и Андрониковский. Вместе с ними приехали князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский, бояре, окольничие, дворяне и приказные люди — прямо из собрания в палатах митрополита, даже не заехав к себе домой. А еще были в составе челобитчиков многие гости, другие купцы и видные мещане. Царь принял их в полном облачении с грозным выражением на изрядно похудевшем лице — сказались две бессонные ночи.
Митька Бобер, еще тот проныра, быстро доложил испанцам о столь важном и серьезном событии. Он уже вошел в почет у некоторых мелкопоместных дворян, служивших в коннице, которая охраняла Александровскую слободу, и те рассказали ему, как все происходило на царском приеме. Впрочем, новости в сравнительно небольшом замкнутом пространстве Слободы распространялись очень быстро.
— …Он сказал им: «Аз есмь царь Божьим произволением, а не многомятежным человеческим хотением!», — рассказывал Митька, изрядно подогретый хлебным вином. — Ну, тут пастыри наши и бояре снова завели старую песню, начали плакаться: мол, пора, царь-батюшка, в Москву возвращаться, как мы без тебя, то, се, а он им: «Вернусь, если отдадите мне изменников, которые измены чинили и были мне непослушны, дабы я мог положить на них свою опалу, а иных казнить на живот и отобрать их достатки. Желаю учинить в государстве своем мой личный удел — опричнину! Хочу двор опричный поставить себе и весь обиход особый».
Митька бросил многозначительный взгляд на сулею с хлебным вином, и Пинто, нимало не колеблясь, налил ему еще одну чарку. За такие новости он готов был упоить Бобра вусмерть. Неторопливо выцедив спиртное, Митька закусил белорыбицей и продолжил:
— В обчем, все согласились, и царь решил сменить гнев на милость, тока сказал, што пока останется в Слободе, но дела государственные продолжит вершить, а народу пошлет грамотку — штоб не бузотерили и жили в согласии. Отпустил он в Москву и служивых бояр — князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Ивана Ивановича Пронского и других, а также приказных людей; грит, пущай правят они государством по прежнему обычаю…
Увы, Митька так и не нашел толмача Мартина Тромпа. Он и впрямь исчез. Бобер сильно убивался по этому поводу и, чтобы утешить его горе, пришлось отсыпать ему еще и серебра. На том Митька и успокоился. Он точно знал, что из речной полыньи с привязанным к ногам камнем еще никто не выныривал. А уж раки и прочая речная живность постараются, чтобы люди не опознали в утопленнике с перерезанным горлом толмача испанской миссии.
Жизнь в Александровской слободе пошла галопом — началась запись в опричнину. Испанцы смотрели на все широко открытыми от изумления глазами. Казалось, все сошли с ума — челядь бегала туда-сюда, будто ей перца насыпали на язык, больше обычного суетились повара и слуги, постоянно приезжали-уезжали разные люди — от бояр до дворовых, много было иностранцев (услышав про набор в опричнину, они слетались в Слободу, как мухи на мед).
Особо тщательно отбирали тех, кто составлял охранный корпус государя, его гвардию. Сюда брали самых лучших. В охранный корпус должны были набрать пятьсот человек. Не менее тщательно подыскивали преданных царю ключников, подключников, сытников, поваров, помясов и дворовых людей. Этих включали в опричнину только после сыска родства. Тысячу двести опричников, не входивших в охранный корпус, разделили на четыре приказа, или «кельи»: Постельный, ведающий обслуживанием помещений дворца и предметами обихода царской семьи, Бронный (оружейный), Конюшенный, в ведении которого находилось огромное конное хозяйство дворца и царской гвардии, и Сытный — продовольственный.
Запись в опричное войско шла под великим государевым стягом. Его сшили из китайской тафты с одним откосом; середина была лазоревая, откос — белый, кайма вокруг полотнища — брусничного цвета, а вокруг откоса — макового. В лазоревую середину был вшит круг из темно-голубой тафты, а в круге — изображение Спасителя в белой одежде, на белом коне. По окружности круга — золотые херувимы и серафимы, левее круга и под ним — Небесное воинство в белых одеждах, на белых конях. В откосе вшит круг из белой тафты, а в круге — святой архангел Михаил на золотом крылатом коне, держащий в правой руке меч, а в левой — крест. И середина, и откос были усыпаны золотыми звездами и крестами.
Значительная часть территории государства была выделена царем в особый государев удел — опричь. В опричнину отошли лучшие земли и более двадцати крупных городов — Москва, Вязьма, Суздаль, Козельск, Медынь, Великий Устюг и другие. Территория, не вошедшая в опричнину, называлась земщиной. Она сохранила Боярскую думу и свои приказы. С земщины царь потребовал на устройство опричнины огромную сумму — сто тысяч рублей. Но великий князь не ограничил свою власть территорией опричнины. При переговорах с депутацией от земщины он выговорил себе право распоряжаться жизнью и имуществом всех подданных государства.
Опричники давали клятву верности царю, которая гласила: «Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать обо всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую крест!». За свою службу они получали поместья во временное пользование и государево жалованье.
Все опричное войско царь решил сделать конным. Великий князь разбил опричное войско на полки, которые управлялись воеводами и опричным Разрядным приказом. Фернан Пинто уже знал, что пешее войско Московии составляла посошная рать. Кроме того, имелось пешее стрелецкое войско, городовые казаки и дворянская конница. Стрельцы были хорошо обучены и поголовно вооружены пищалями, что ставило их выше западноевропейской пехоты, где часть пехотинцев-пикинеров имела только холодное оружие
Главными закоперщиками опричнины стал отец Федьки Басманова, боярин Алексей Данилович Басманов, родственник покойной царицы Анастасии, боярин Василий Михайлович Юрьев, брат второй жены царя кабардинской княжны Марии Темрюковны, князь Черкасский и князь Афанасий Вяземский. Среди опричников были бояре, а также князья Одоевский, Хованский, Трубецкой и другие.
В начале февраля, второго числа, царь съездил в Москву на несколько дней, чтобы принять власть и объявить народу о своих милостях. Кроме того, при большом стечении народа дьяки зачитали указ великого князя о создании опричнины. Священники, вельможи и простой люд, обрадованный возвращением на трон царя-защитника, многое пропустили из этого указа мимо ушей. А зря…
* * *
После возвращения Иоанна Васильевича в Слободу, с середины февраля последовали первые расправы с заговорщиками. «За изменные дела» казнили боярина князя Александра Борисовича Горбатова и сына его князя Петра, окольничего Петра Головина, князя Сухово-Кашина, князя Дмитрия Шевырева. А бояр Ивана Куракина и Дмитрия Немова царь велел постричь в монахи.
Фернан Пинто ощущал большую радость. Свершилось! И именно так, как он замыслил. Опричники нарядились в черные монашеские одеяния, к шеям своих лошадей привязывали собачьи головы, а у колчана со стрелами — метлу, как знак преданности царю и готовность вымести любую измену в государстве. Теперь жизнь в Александровской слободе регламентировалась уставом, составленным лично Иоанном Васильевичем. И он был даже строже, чем во многих настоящих монастырях.
Царь назвал себя игуменом, князя Вяземского — келарем, а Малюту Скуратова-Бельского — параклисиархом, или пономарем. В полночь все вставали на полунощницу, в четыре утра — к заутренней, на рассвете, в восемь часов, начиналась обедня. Царь показывал пример благочестия: сам звонил к заутренней, пел на клиросе, усердно молился, а во время общей трапезы читал вслух Священное Писание. В целом богослужение занимало около девяти часов в день.
В один из ясных февральских дней, ближе к концу месяца, когда капель, первая предвестница весны, начала ваять под крышами свои хрустальные кружева, в Слободу прибыл небольшой конный отряд. Впереди на мощном жеребце с широкой грудью и огненным взглядом ехал закованный в броню витязь. Мороз уже пошел на убыль, и вместо непременной в условиях русской зимы шубы или овчинного тулупа на его плечах красовался широкий темно-синий плащ с красным подбоем и меховой опушкой.
Фернан Пинто как раз вышел на прогулку, и когда неизвестный воин проезжал мимо, фидалго вдруг ощутил на себе его пристальный взгляд. И он не предвещал португальцу ничего хорошего. За ним, тоже на добром коне, ехал еще один витязь в броне — помоложе. Во внешнем облике этих двух мужей было что-то чужеземное, хотя одежда и воинское облачение на них были русскими, но более пристально всмотреться в них Фернан Пинто не смог, потому что отряд скрылся за пристройкой к палатам, где обреталась челядь.
Едва Пинто возвратился в свою келью, где уже сидел — вернее, валялся на постели Антонио де Фариа, как прибежал Митька Бобер. В его лице не было ни кровинки.
— Здеси ён! — вскричал Митька с порога. — Ну и дела… Што теперь будет?
— Кто это — он? — с ленцой спросил де Фариа.
В отличие от Фернана Пинто, любителя долгих прогулок на зимнем воздухе, бывший капитан пиратов предпочитал горизонтальное положение. Он с тоской размышлял о том, как здорово было бы ощутить под ногами палубу, пусть и не каравеллы, а какой-нибудь крохотной фусты, и подставить лицо южному ветру. И чтобы раб-китайчонок принес ему добрую кружку ароматного брама. А то от неумеренного потребления хлебного вина Антонио де Фариа постоянно пребывал в тоскливом состоянии, когда не хотелось двинуть даже рукой, а во рту запахи как в отхожем месте.
— Степан ваш, Демулин!
— Как?! — в один голос воскликнули испанцы.
— Сам приехал! Вот токи што. В опричну записываться. И свово дружка привел… как его… а, вспомнил! — Андрей Дубок.
— Скорее его зовут Андрэ дю Бук, — проворчал по-испански Антонио де Фариа; наверное, под влиянием русского хлебного вина у него прорезались провидческие способности.
Что касается Стефана де Мулена, то они не сказали Митьке, что это француз, принявший русское подданство, и при Бобре продолжали звать его Демулиным.
— Похоже, ты прав. Интересная новость… — сквозь зубы процедил Фернан Пинто, и по его спине пробежал холодок.
Он припомнил, как Иоанн Васильевич при нечаянной встрече — царь как раз возвращался с обедни — предложил и ему вступить в ряды опричников, посулив богатые поместья и большой земельный удел. Фидалго долго и витиевато благодарил за великую честь, но отказался — в связи с тем, что он исполняет дипломатическую миссию, а это предполагает верность государю, пославшего его со столь важным поручением. Царь милостиво покивал, соглашаясь с доводами Фернана Пинто, но лицо его при этом стало замкнутым и мрачным. Похоже, ответ фидалго не очень ему понравился.
Пинто уже знал, что попасть в опалу царя Московии значило навлечь на себя неисчислимые беды. Будь его воля, он немедля оправился бы восвояси, пока не приключилось какое-нибудь несчастье. Но его, а значит, и миссию, держали сокровища тамплиеров. Их нужно было найти во что бы то ни стало! Или, по крайней мере доказать дону Фернандо Вальдесу, что он сделал все возможное и невозможное для выполнения этой задачи. А такие доказательства мог дать только тайный соглядатай святой инквизиции из числа тех, кто приехал с Фернаном Пинто. Честному слову фидалго дон Вальдес конечно же не поверит.
— Теперь нам добраться до него не легче, чем до китайского мандарина, у которого тысяча телохранителей, — мрачно заявил Антонио де Фариа. — Опричники сейчас в чести у царя; они самые верные из верных его слуг. Поэтому Демулин нам не по зубам. Мы не можем его даже пальцем тронуть, иначе нам отрубят целую руку. И не посмотрят на дипломатический статус. Слыхивал я, как великий князь может обходиться с послами иноземными… Лучше в такую историю не попадать.
Бобер неожиданно хихикнул. Идальго посмотрели на него с удивлением и осуждением. Митька сделал невинное лицо и сказал:
— Я што, я ничего… Тока плохо вы знаете наши порядки. Седни ты на коне, а завтра уже на плахе.
— Ты о чем? — спросил де Фариа.
— Ежели вам нужно просто со свету изжить ентого Степку, то нету ничего проще. Вы тока кликните. Ваши денежки, а уж я постараюсь. Соберу лихих людишек, — у нас их хватает — заплачу золотом, и за золото они вам хоть самого сатану приташшат в мешке.
— Да-а, Митка, башка у тебя варит… — Бывший пират смотрел на своего слугу с удивлением, которое было смешано с восхищением.
Митька Бобер и впрямь был оборотистым. И бесстрашным. Вернись старые добрые времена, Антонио де Фариа с удовольствием взял бы его на свой корабль боцманом. Митька мог поладить с кем угодно, а когда нужно — взять за горло любого и бестрепетной рукой выпустить из него требуху. Он не знал, что такое сомнения и колебания. Есть приказ — есть исполнение.
Про себя, как уже говорилось, Митька рассказывал скупо. Особенно интересовало испанцев, где он выучил немецкий язык. (Кстати, оказалось, что Бобер маракует и в голландском; а еще он знал литовский и польский языки, что для многих русских, особенно тех, кто занимался торговлей, было само собой разумеющимся делом). На что Митька уклончиво отвечал, что будто бы его взял в услужение какой-то немецкий купец, и он пробыл у него на службе около трех лет, что ему приходилось общаться и с голландцами. Но Антонио де Фариа не верил Митькиному рассказу. У Бобра все ухватки были пиратскими. Однако не исключено, что он и впрямь был слугой у немца, но затем из-за какой-нибудь пустяшной обиды (Митька был вспыльчив и себялюбив) перерезал ему глотку и бежал.
— Время пока не пришло, — сухо сказал Фернан Пинто. — А насчет людишек… — Он ненадолго задумался, а затем полез в кошелек и достал оттуда полную пригоршню талеров. — Это ты хорошо придумал. Отправляйся в Москву и собери отряд. Человек двадцать. Только чтобы люди были надежными! И хорошо разумели в воинской науке. То, что у них нет доброго оружия, это не важно. Они его получат. В нужный момент. Коней тоже.
— Между прочим, ваш Степка прибег сюды не зря, — сказал Митька. — Енто он по мою душу явился. Так што пора бы вам уговор наш выполнить…
— Уговор был на то, что ты найдешь гнездо Демулина! — отрезал Антонио де Фариа. — Ищи, свищи, где у него усадьба! Сам он нужен нам постольку-поскольку. А уговор остается в силе. Мало того, у тебя есть шанс получить гораздо больше обещанного. Но это по исполнении. Сначала найди людей стоящих. И языки им или отрежь, или пусть рты свои зашьют! Угощай их, корми, но пейте в меру. Иначе быстро на дыбе окажетесь.
— Эх, ваша светлость… — Митька криво ухмыльнулся. — Нашли чем пужать… Да наш люд сызмала растеть не в колыбельке мягкой, а на дыбе. Распинают бояре нас до хруста, до ломки в костях. Так что не извольте беспокоиться. Все сполню, как надыть. Где меня искать, вам ведомо. Ну а ежели надыбаю, игде ён проживает, гонца пришлю с вестью. Или сам приеду.
— Коня возьми доброго, — сказал Фернан Пинто. — Я прикажу Луису…
Кроме своих непосредственных обязанностей мальчика на побегушках Луис был еще и конюхом миссии.
Митька Бобер уехал, а испанцы остались со своими сомнениями и страхами. Стефан де Мулен и Андрэ дю Бук (если де Фариа не ошибся в своем предположении; будем называть его так) поступили в опричнину и оказались в числе приближенных царя. Было заметно, что Иоанн Васильевич и прежде благоволил к тайным тамплиерам — уж неизвестно, по какой причине. Они и молились вместе, с небольшим «ближним кругом» новоиспеченных опричников.
К сожалению, испанцы не могли уехать из Александровской слободы без соизволения великого князя. Он их сюда призвал, он должен был и отпустить. Фернан Пинто и Антонио де Фариа крепко запомнили, что у московитов такие условности играют очень большую роль. Уехать без разрешения и не попрощавшись (а к царю после того памятного вечера Фернан Пинто никак не мог попасть) значило нанести Иоанну Васильевичу тяжкое оскорбление. Тот, кто отказался преломить с ним хлеб, становился его врагом. А ведь за плечами миссии был еще и король Филипп, который хотел в будущем наладить с Московией не только дипломатические, но и торговые отношения.
Стефан де Мулен и Андрэ дю Бук уже переоделись во все черное, и их трудно было отличить от остальных опричников. Каждый день опричные отряды выезжали из ворот Слободы и с гиканьем, криками «Гойда, гойда!» и свистом куда-то скакали по изрядно разбитым дорогам. Чем они занимались, испанцы не знали, могли только догадываться, потому что по возвращении опричники привозили истерзанных людей, которых бросали в мрачные подвалы. Видимо, там ими занимались палачи. А еще хватало работы прачкам, потому что одежды опричников были изгвазданы в крови, и женщины трудились не покладая рук, часто и по ночам.
Так прошел январь, затем потянулись скучные и однообразные дни следующего месяца… Но вот в конце февраля наступил праздник. В Испании, Португалии, и вообще во всех странах Европы его именовали «карнавалом». Обычно он продолжался десять дней — до первого дня Великого поста, который у католиков начинался в «Пепельную среду», когда сжигали в очаге или на костре все остатки скоромной пищи, чтобы они во время поста не вводили в соблазн. В Испании во время карнавала везли по улицам плуги и бороны, причем нередко для смеха в них впрягали незамужних женщин и девушек.
Фернан Пинто любил карнавалы. Карнавал — это обильные застолья, танцы, маскарады, различные соревнования. Во время карнавала дозволялось нарушать многие запреты: кем угодно переодеваться, в том числе и монахом, или даже надевать женское платье; можно было позволяли себе разные выходки, оставаясь при этом неузнанными. Чаще всего ряженые изображали чертей, ведьм, животных и бестолковых деревенских мужиков, над которыми любили потешаться горожане. А в конце карнавала толстый мужчина, олицетворявший собой Масленицу, выходил на бой с тощей — «постной» — старухой. Разумеется, Пост одерживал верх над Масленицей.
У московитов все было несколько иначе. Во-первых, карнавал здесь длился семь дней и называли его и Масленицей и Сырной седмицей. Во-вторых, испанцы впервые попробовали такую прелесть, как русские блины, которые пеклись и поедались в неимоверных количествах. Московиты говорили: как встретишь Масленицу, так и будешь жить целый год. Поэтому народ устраивал потрясающе веселые гульбища, да такие, что иностранцам, привычным к чопорным католическим нравам, временами становилось не по себе.
В понедельник московиты сделали огромное соломенное чучело, посадили его на шест и носили с песнями и плясками сначала по Слободе, а затем отправились по окрестным деревенькам и посадам. Во вторник все начали ходить по гостям, и испанцам пришлось изрядно раскошелиться, потому что многие бездельники из знакомых боярских сынков сочли своей обязанностью посетить Федора Данииловича, обласканного государем. А в среду началось обильное застолье, и животы у Фернана Пинто и Антонио де Фариа стали напоминать по размерам мельничные жернова. Правда, теперь уже их приглашали в гости, но от этого им легче не стало, потому как гостеприимные хозяева могли обидеться, если не съешь и не выпьешь все то, что тебе предлагают.
Но вот наступил четверг. У московитов он почему-то назывался «разгулом», или «широким четвергом». Испанцы поняли, что такое «разгул», лишь тогда, когда вышли на берег реки Серой. Оказалось, что на льду начались кулачные бои. И Пинто, и де Фариа понимали толк в этом деле, поэтому постарались пробиться в первые ряды зевак, чтобы насладиться силой и удалью кулачных бойцов.
Московиты дрались стенка на стенку. Закоперщиками выступили мальчики из окрестных деревень. Немало было разбитых носов, но никто из драчунов не плакал и не просил пощады. Испанцы здорово этому удивились. Дети московитов были чисто звереныши — они бросались друг на друга с остервенением, словно на злейшего врага.
После них схватились на кулаках неженатые юноши. Эти уже дрались более толково, соблюдая какой-никакой порядок в своих рядах. У них даже были свои «атаманы» — вожаки, лучшие из лучших. Но все равно бой кипел не шуточный. Уступать не хотел никто.
После юношей «стенку» поставили взрослые. Биться намеревались опричники и земщина. Но если опричников было больше, чем нужно, то с другой стороны ряды вышли жидковатые.
— А что, Федор Даниилович, слабо показать свою удаль?
Федька Басманов нарисовался неизвестно откуда, стоял в окружении своих подпевал и скалился.
— Сам государь наш, храни его Господь, пришел полюбоваться на молодецкие игрища, — продолжал Басманов, указав на возвышенность; там стоял расшитый золотом царский шатер, возле которого толпились бояре и стража. — Неужто дрогнешь, гишпанец? Или в вашей земле богатыри не водятся?
В груди Фернана Пинто словно что-то взорвалось. Он потемнел от гнева и ответил:
— Ну, ежели государя потешить…
И, резким движением вырвав из рук Антонио де Фариа свой рукав, — бывший пират хотел удержать своего друга от этого безумного, как он считал, поступка — фидалго направился к стенке земщины. Его встретили приветственными возгласами, а крепкий мужик (явно купеческого сословия), который назвался воеводой бойцов, спросил:
— Драться приходилось?
— Не раз, — коротко ответил Фернан Пинто.
Он не соврал. Фидалго обучался кулачному бою (так же, как и искусству метания ножей) у лучших китайских мастеров. Это умение часто выручало его во время абордажных схваток. Вернувшись домой, он частенько уединялся среди скал за околицей селения Прагал и многократно повторял приемы кулачного боя, чтобы не забыть и держать тело в нужном тонусе; на этом настаивал старый шифу, его наставник.
Фернан Пинто уже подметил основные приемы кулачного боя московитов. Они не были особо оригинальными. Русские бойцы использовали удары колющие — тычком, открытой рукой; рубящие — ребром ладони; и «обухом» — кулаком. Почти как китайцы. То, что нельзя сжать в кулак, это уже не кулачный бой, так гласили правила. Бить можно было в любую часть тела выше пояса, но лучше в голову, в солнечное сплетение и под ребра — под микитки, как говорили русские. Нельзя было бить лежачего и человека с кровотечением, а также использовать хоть что-то, напоминающее оружие; следовало драться только голыми руками. За несоблюдение этих правил следовало строгое наказание. Об этом перед каждой схваткой напоминал специальный распорядитель «разгула», кто-то из бояр.
— Ну а коли так, то стань позади, встретишь «надёжу», — сказал воевода, оценивающим взглядом окинув широкоплечую фигуру гишпанца.
— Что значит «надёжа»? — спросил Пинто.
— Это боец, лучший из лучших. Он должен прорвать наш строй. Сам видишь, народу у них больше, значит, ударят тараном. Мы сделаем так: как только «надёжа» войдет в раж, мы его пропустим внутрь строя, и затем сомкнемся, отрежем от остальных. А дальше он твой, мил человек. Сумеешь справиться с ним, честь тебе и хвала. Нет — бой мы проиграем. Так что держись.
— А почему я? — Фернан Пинто растерялся.
— Дак некому больше, — честно сознался воевода. — Был у нас один… но он в опричнину записался. Вот и суди сам.
Пинто коротко вздохнул, пожал плечами и стал на свое место. Потеха началась.
Все вышло, как предсказывал воевода. Опричники ударили в центр стенки земщины тараном. А острием его был… Андрэ дю Бук! Это был очень сильный и умелый боец. Он укладывал своих противников на лед, как снопы. «Воевода», который стоял в первых рядах, коротко, но сильно свистнул. Бойцы расступились, и Андрэ дю Бук очутился лицом к лицу с Фернаном Пинто.
Дю Бук был моложе фидалго и, видимо, сильнее. К тому же можно было не сомневаться, что он каждый день выполнял физические упражнения и тренировался с оружием. Это был воин, притом первоклассный. Глядя на него, Фернан Пинто дрогнул. Но только на мгновение. Азарт схватки заполонил все его естество, и бойцы столкнулись. Пинто догадался, что Андрэ дю Бук страстно желал встречи с ним — на лице обрусевшего франка появилась улыбка, напоминающая волчий оскал.
Первый удар дю Бука был страшным по силе. Он пришелся в грудь, потому что лицо Пинто прикрыл, подняв руку и выставив локоть. Но отбить удар, как полагалось, согласно наставлениям шифу, фидалго просто не успел — тайный тамплиер ударил очень быстро. Фернан Пинто пошатнулся и едва не грохнулся на землю, но взыгравшее ретивое заставило его крепко сцепить зубы и вспомнить все, что он знал. Поэтому второй удар, уже в челюсть, фидалго пропустил мимо, отклонившись, и сам, в свою очередь, зацедил правой Андрэ дю Буку в ухо.
Удар получился так себе, — Пинто еще не успел сконцентрироваться, как следует, — но на какое-то мгновение он все-таки сбил с панталыку обрусевшего француза. Но тот очень быстро пришел в себя. Рыкнув, как лев, он бросился на Фернана Пинто с явным намерением измочалить его, вбить в землю по макушку. Однако то состояние, которое всегда предшествовало предельной концентрации, наконец даже не вошло, а робко вползло в организм фидалго, и его встречный удар, неотразимый, как молния, пришелся точно в лоб Андрэ дю Буку. Как он не упал, трудно сказать.
Видимо, не зря его долго учили воинской науке, которая гласила: повержен на землю — уже побежден. Потому что в битве в таком случае воина просто притопчут, не дадут встать даже на колени. А значит, витязь должен стоять так, будто он врос в землю корнями.
Оклемавшись, дю Бук обрушил на Фернана Пинто град ударов. Он был еще молод, а потому чересчур азартен в отличие от фидалго, немало перевидавшего на своем веку. Отбив почти все его удары и стоически выдержав те, что ему достались, Пинто вдруг слегка присел, поднырнул под бьющую руку Андрэ дю Бука и ударил навстречу вошедшему в раж юноше точно в солнечное сплетение. И не просто ударил, а вогнал кулак в живот франка на пределе концентрации всех своих физических и духовных сил.
Результат удара он мог предсказать с закрытыми глазами. Андрэ дю Бук не упал, как подрубленный, — нужно отдать ему должное: удар был просто страшный! — а всего лишь опустился на одно колено, уже мало что соображая и мучительно пытаясь вдохнуть глоток свежего воздуха. Но Фернан Пинто не дал ему прийти в себя: следующий удар, косой, сверху, точно в челюсть (кулак по привычке уже двигался к виску, и только огромным усилием воли фидалго перенаправил его на другую цель, иначе дю Бук отдал бы концы) — и молодой витязь опрокинулся на снег, где и затих в полном беспамятстве.
Следствием этой победы стало всеобщее воодушевление земщины. В ее рядах тоже были знатные кулачные бойцы, и спустя совсем короткое время земские в пух и прах разбили опричников — может, еще и потому, что в рядах недавно набранных верных псов государя была преимущественно молодежь, не искушенная в ратном труде. Запели рожки возле царского шатра, и «разгул» мигом прекратился.
Земские окружили Фернана Пинто и в восхищении хлопали его по плечам и спине — победить Андрея Дубка мог только очень сильный боец. Все это знали и отдавали дань поистине эпической победе фидалго. Он был смущен, но в душе радовался; знать, еще не всю его молодую силушку забрали годы, и умение кое-какое, похоже, осталось.
— Да ты, друг мой, не так прост, как кажешься, — весело улыбаясь, сказал Антонио де Фариа. — Не знал я за тобой таких способностей. Конечно, в абордажных боях ты никогда задних не пас, но чтобы так… Поздравляю!
Фернан Пинто не успел ответить, потому что возле царского шатра началась какая-то возня, а затем зычный голос, заглушивший праздничный шум, прокричал:
— Защиты и справедливости!
Над речкой мигом воцарилась тишина; даже воробьи, которые стайками шебаршились возле коновязи, отыскивая в соломе овсяные зернышки, прекратили чирикать.
Перед Иоанном Васильевичем стоял Андрэ дю Бук. Царь, и так недовольный поражением опричнины в «разгуле», нахмурил брови и грозно спросил:
— Кто тебе обиду нанес?
— Он! — Указующий перст дю Бука выбрал из толпы Фернана Пинто.
— Гишпанец?! — Во взгляде царя явственно проступило недоверие. — Когда и как он это сделал?
— Этот человек ударил лежачего! — запальчиво воскликнул Андрэ дю Бук. — У меня есть свидетели!
— Погоди… — Царь пальцем поманил фидалго. — Подойди сюда, Федор Даниилович. Правду ли говорит сей юноша?
Пинто обмер. Фидалго вдруг сообразил, что дю Бук прав. Ведь последний удар — добивание, как и полагалось по всем канонам китайских боевых искусств, — он нанес юноше, когда тот стоял на коленях. А согласно русским правилам кулачного боя этого делать нельзя. Но Фернан Пинто сделал это механически, совершенно бездумно.
— Правду, Ваше Величество, — не стал отпираться фидалго.
И объяснил, почему так получилось.
— Разные народы, разные обычаи… — Царь немного успокоился; видимо, ему понравился честный ответ испанца. — Что ж, коли так случилось, все равно нужно соблюдать правила «разгула». Не нами они созданы, не нам их и отменять. Но Федор Даниилович в посольском чине, он иноземец, а значит, наших правил он мог и не знать. Но в чужой монастырь со своим уставом не суйся. Поэтому я думаю, — он обратил свой взор на Андрэ дю Бука, — что можно назначить Федору Данииловичу виру.
— Я не согласен! — ответил обрусевший француз.
— Уж не хочешь ли ты, чтобы я казнил этого достойного человека?! Уж не хочешь ли ты рассорить меня с моим братом, королем Гишпании?! — Великий князь почернел от гнева.
Но Андрэ дю Бук не испугался. С поразительным бесстрашием глядя прямо в глаза царя, он ответил:
— Мне моя честь дороже жизни! Поэтому я прошу вашего высочайшего соизволения, государь, устроить согласно закону битву на «поле». Я хочу драться не на живот, а насмерть!
Тишина стала еще более мертвой. Царь тоже не размыкал уст. Видимо, он усиленно думал, как быть дальше. Не согласиться с юношей — значит внести разлад в свою новую надежу и опору — опричное войско, чего великому князю очень не хотелось бы. А рискнуть жизнью посла — Иоанн Васильевич конечно же понимал, что Андрей Дубок, сызмала привыкший обращаться с оружием, не оставит немолодому гишпанцу никаких шансов — значило навлечь на себя гнев всех государей Европы. Гнев не столько праведный, сколько наигранный — что им до какого-то безвестного гишпанца; но от этого Москве все равно легче не станет.
— Федор Даниилович, тебя не принуждали силой принять участие в забаве? — наконец с надеждой спросил царь.
— Нет, Ваше Величество, — твердо ответил фидалго. — Все было по моей доброй воле.
— Что ж, ежели так… — Тут великий князь тяжело вздохнул и возвысил голос: — Ежели так, быть по сему! Будет вам «поле». А там… как Господь вас рассудит. Но все должно соответствовать «Судебнику»! Бой проводить при обязательном присутствии стряпчего и поручителей с обеих сторон. По окончании поединка составить нужные бумаги, подписать всеми сторонами и поставить мою печать. Битву назначаю на завтра, после обедни!
Какое-то время народ безмолвствовал, а потом разразился веселыми криками. Какая удача! Кроме праздничного гуляния, они увидят еще и знатный поединок! Притом, не шуточный, а взаправдашний. Гуляй, люди добрые! Веселые забавы пошли своим чередом…
Только в помещениях, отведенных испанской миссии, царило уныние. Солдаты и слуги тревожно перешептывались и едва не на цыпочках проходили мимо двери комнаты, где закрылись Фернан Пинто и Антонио де Фариа.
— Ах, какую глупость ты совершил! — Антонио де Фариа в досаде ударил себя кулаком по колену. — Зачем ввязался в эту глупую драку московитов?!
Фернан Пинто не отвечал. Он сидел возле стола и сосредоточенно работал пестиком — что-то тщательно перетирал в тяжелой медной ступе.
— Между прочим, — продолжал бывший пиратский капитан, — тебе полагается полное воинское облачение (царский челядник уже принес; все это добро я свалил в углу трапезной): щит, кольчуга, доспехи, шлем с забралом, сабля… да такой тяжести, что я с трудом сделал несколько упражнений — кисть онемела. Как ты будешь биться без привычки, надев на себя все это железо?!
— Обойдусь и без железа, — буркнул Пинто, не отрываясь от своей работы.
— Ты в своем уме?! Да этот Андрэ дю Бук, если будешь без доспехов, вмиг покрошит тебя своей саблей на мелкие кусочки!
— Пусть попробует, — меланхолично ответил фидалго. — Моя шпага и не такое видывала. Тебе ли это не знать.
— Да, это так. Но разве можно сравнить, к примеру, доспехи японских пиратов-вако с русским пластинчатым бехтерцом?! А я уверен, что этому Андрэ дю Буку доспехи делал лучший мастер. Те же, что тебе дали, — просто никчемные железки, единственным достоинством которых есть лишь изрядный вес. Они еще и ржавые! Я заставил Луиса, чтобы он начистил их до блеска.
— Зря заставил, — буркнул Фернан Пинто, продолжая увлеченно орудовать пестиком. — Дурная работа…
— Да брось ты это занятие, когда с тобой разговаривают! — разозлился Антонио де Фариа. — Что ты там растираешь?
— Песок, — буднично ответил фидалго.
— Песок?! — У бывшего пирата глаза полезли на лоб. — Зачем?!
— А чтобы был как можно мельче.
— Песок… как можно мельче… — Антонио де Фариа уставился на своего друга во все глаза — уж не свихнулся ли он?
Фернан Пинто рассмеялся, отставил ступку в сторону и сказал:
— А помнишь, как на Гоа меня вызвал на поединок Бешеный Коко. Знатный был боец, я тогда ему по молодости и в подметки не годился.
— Был знатным бойцом. Пока ты не проткнул его шпагой. — Тут Антонио де Фариа вдруг стукнул себя ладонью по лбу и расхохотался. — Ах, сукин сын! Помню я, помню, что ты тогда учудил… Мог бы сказать мне.
— Зачем? Я думал, ты более догадлив. Плесни-ка вина, а то что-то в горле пересохло…
Московиты готовились к поединку всю ночь. Когда Фернан Пинто и его поручитель, Антонио де Фариа, появились на площади перед Покровской церковью, там уже была готова шестиугольная загородка для сражения — несколько столбов, вкопанных в мерзлую землю и связанных нестроганными жердями. Неподалеку плотники сработали помост, на котором поставили небольшой шатер и принесли царское кресло с орлами; ступеньки и сам помост были укрыты ковром.
Народу было полно; толпа запрудила всю площадь. Фернан Пинто посмотрел на небо и подумал: солнце уже по-весеннему яркое — это хорошо. Нужно поставить противника в такую позицию, чтобы солнечные лучи слепили ему глаза. А это было вполне возможно — из всего необходимого набора доспехов фидалго предпочел собственную кольчугу мавританской работы. Она была очень легкой, длиною до колен, и обладала удивительной прочностью и гибкостью, совершенно не стесняя движений. Из оружия Фернан Пинто имел лишь свою шпагу из дамасской стали, испытанную не раз в боях, тонкий трехгранный кинжал у пояса, которым можно было проникнуть в самую узкую щель в доспехах противника (обычно им добивали поверженного врага), небольшой круглый щит и метательные ножи — на всякий случай.
Понятно, что супротив закованного в броню противника они не страшнее хворостины, но фидалго так сжился с ножами, что просто не мог с ними расстаться. И потом, в бою ведь всякое может случиться…
Наконец возле загородки появился и Андрэ дю Бук в сопровождении Стефана де Мулена; народ приветствовал его криками. Ведь он был своим — мало кто знал, что в жилах Андрея Дубка текла французская кровь. При взгляде на облачение противника, Фернан Пинто почувствовал, как ему поневоле становится дурно. Перед ним стояла совершенная боевая машина, защищенная со всех сторон прочной броней.
Дю Бук был одет в бахтерец с рукавами, на ногах — кольчужные чулки, на голове шишак с забралом и кольчужной сеткой вокруг шеи, на руках такие же кольчужные перчатки. Это все было для обороны. А для нападения он держал в левой руке двусторонний — с двумя лезвиями — кинжал-дагу с рукоятью посредине и гардой, защищающей кисть руки. Кроме даги, в правой руке Андрэ дю Бука было короткое копье, а на широком боевом поясе с приклепанными к нему металлическими пластинами, полностью закрывающими живот, висел ухватистый топор. Щитом молодой рыцарь в отличие от Фернана Пинто пренебрег. Впрочем, он был ему не нужен.
— Фернан, дружище, ты пропал… — обреченно шепнул Антонио де Фариа.
— Не хорони меня раньше времени! — зло процедил сквозь зубы фидалго.
— Возьми хотя бы копье!
— И что я буду с ним делать? Меня не учили рыцарскому бою. Мне осталась только одна надежда… — Пинто похлопал себя по поясу, который был скрыт под кафтаном; его он накинул поверх кольчуги, потому что мороз прижимал.
Но вот появился и сам Иоанн Васильевич. Он был непривычно задумчив и медлителен. Похоже, царю не очень нравилась затея с судебным поединком. Но он лично утвердил «Судебник», а значит, попирать собственный закон не имел морального права. И потом, нельзя ведь разочаровывать бояр и чернь, собравшихся повеселиться в праздничный день и поглазеть на диво дивное — бои в «поле» постепенно выходили из русского обычая.
Фернан Пинто и Андрэ дю Бук вошли в загородку, и народ заволновался: что такое, почему один из бойцов не в тяжелой броне?! Или он сумасшедший?! Об этом спросил боярина — распорядителя поединка — и царь, удивленный не менее своих подданных. Услышав ответ, что гишпанец отказался от доспехов и прочего предложенного оружия, великий князь покачал головой, но с этого момента все его внимание было приковано к действиям Фернана Пинто.
Царь и сам был знатным воином. Он умел сражаться любым оружием, и мало кто мог устоять против него. Поэтому Иоанн Васильевич не поверил, что гишпанец сдался без боя. А как иначе судить его действия? Значит, новоиспеченный боярин Федор Даниилович припас что-то необычное. И это предположение очень заинтересовало великого князя.
— Сходитесь! — раздался зычный глас боярина-распорядителя.
И бой начался. Андрэ дю Бук надвигался на фидалго, как железная гора. Он тоже был удивлен и даже несколько обескуражен облачением противника: что скажут люди? Ведь получается, что он сейчас поразит фактически безоружного человека. Но тут юноша вспомнил строгий наказ своего старшего товарища, Стефана де Мулена: испанцы не должны покинуть пределы России живыми! Зачем это нужно, юноша не знал, а спросить не посмел — де Мулен являлся командором тайной московской прецептории тамплиеров. А значит, этот приказ был законом для молодого рыцаря и исполнить его считалось честью.
Поединок со стороны получился похожим на представление вертепа: богатый и знатный боярин, представленный Андрэ дю Буком, гонялся с дагой и копьем за выходцем из простого народа, дураком-простофилей Фернаном Пинто, вооруженным какой-то никчемной тонкой железкой. Народ на площади даже начал свистеть и смеяться над фидалго, посчитав того трусом. Бой постепенно становился похожим на интермедию, в которой муж-рогоносец застал любовника в постели жены и теперь пытается догнать шустрого нечестивца и наказать его. Конечно, на Руси случаи прелюбодеяния были редки (по крайней мере мало кто кричал о них во всеуслышание — позор-то какой), поэтому и представления на эту тему пользовались большим успехом.
Дю Бук кроил воздух клинками даги, пускал в ход копье — и все напрасно. Фидалго, вспомнив уроки китайского шифу, был, как змея, вернее, как текущая вода. Иногда он пользовался щитом, но больше уклонялся и быстро перемещался по загородке, ставя этим своего противника в неловкое положение; а когда ему все же приходилось отбивать удар коварного в опытных руках оружия, его шпага оказывалась на удивление проворной, и только броня спасала молодого рыцаря от ранения, а то и смерти. У Иоанна Васильевича в глазах горел огонь; его так увлекло захватывающее зрелище, что он даже наклонился вперед, словно ему самому хотелось вскочить на ноги и присоединиться к поединщикам.
Но вот наконец Фернан Пинто дождался момента, на который надеялся с самого начала судебного поединка. Он сумел развернуть Андрэ дю Бука так, чтобы солнце било тому прямо в глаза. Конечно, опытный воин — а рыцарь и был таким, несмотря на молодость, — сразу сообразил, чем это ему грозит, и постарался побыстрее уйти с неудобной позиции, но не успел. Пинто нащупал под кафтаном привязанный к поясу мешочек с тем самым песком, который он вчера так усердно превращал в мельчайшую пыль, зачерпнул полную жменю, и швырнул ее прямо в лицо Андрэ дю Бука. Из-за солнечных лучей фигура Пинто как бы растаяла в золотом мареве, и тайный тамплиер не успел среагировать на этот коварный прием. Пыль проникла через решетчатое забрало, засыпала юноше глаза, и он на какое-то время ослеп.
Это фидалго и нужно было. Увернувшись от неуклюжего выпада копьем, наобум, он перехватил руку противника с дагой, сделал подсечку ногой и бросил Андрэ дю Бука через плечо. Молодой человек упал на расчищенную от снега мерзлую землю с таким грохотом, словно рассыпался целый воз железа. Падение ошеломило его; он задрыгал ногами, как жук, которого перевернули на спину, а затем попытался встать.
Но не тут-то было. Фернан Пинто бросился на него, как коршун, придавил к земле, и в его руке появился кинжал. Это был конец для молодого рыцаря. Толпа, до это свистевшая и кричавшая на все голоса, вдруг затихла, и в оглушающей тишине люди услышали, что говорит Андрэ дю Бук:
— Мизерикорд! Мизерикорд!— молодой человек перед лицом неминуемой смерти заговорил по-французски.
Дю Бук и сам не понял, как получилось так, что он запросил пощады. Это был позор для рыцаря, канувшего в небытие Тампля, но жажда жизни заглушила все остальные чувства — юноша не хотел умирать. Так бывает даже с самым закоренелым преступником, отнявшим многие жизни, который бахвалился, что не боится никого и ничего. Но когда приходит его смертный час, он часто превращается в безумное от страха животное и молит оставить его в живых.
Фидалго знал, что может преспокойно убить своего противника — условия поединка «не на живот, а насмерть» позволяли сделать это безбоязненно. Но он медлил. Подняв голову, Фернан Пинто заметил, как смотрит на него Стефан де Мулен. Казалось, что он сейчас присоединится к юноше и крикнет: «Мизерикорд! Пощади, Христа ради!» Краем глаза португалец заметил и выражение лица Иоанна Васильевича. Оно точно не предвещало ему ничего хорошего. Царя явно был не на его стороне.
Фернан Пинто криво улыбнулся, забрал из ослабевших рук молодого человека дагу, поднялся и низко поклонился великому князю Московскому. По рядам опричников, которые до этого тихо роптали: «Не по правилам, не по правилам!.. Пошто глаза песком засыпал?!», пронесся дружный вздох облегчения. А Стефан де Мулен отшатнулся назад и постарался спрятаться за спинами черноризцев.
Царь встал, перекрестился и торжественно молвил, указав перстом в небо:
— Господь рассудил! Вины на тебе, Федор Даниилович, нет!
Ответом ему стали радостные крики праздного люда.
Затем Иоанн Васильевич спустился с помоста и пошел в Покровскую церковь — помолиться. Многие — те, кто был поближе, — пали ниц. За царем-игуменом потянулись и опричники-черноризцы — ближний круг. Площадь быстро опустела, но по домам никто и не думал расходиться. Все высыпали на берег реки Серой, где прямо на открытом воздухе пекли блины, пили горячий сбитень, а на льду кружились карусели и начались кулачные бои один на один. «Сырная седмица» — Масленица все еще досыта кормила и веселила русский народ, у которого так мало было причин и возможностей для веселья и радости.
