Глава 5. Ивашко Болотников
Богдан Бельский приказал строго-настрого, чтобы подготовка посольства в Царьград и Святую землю шла тайно. Трифон недоумевал — пошто так? Али кому завидно станет? Так ведь тот же самый Василий Позняков ходил туда и ни от кого не скрывался. Тем более что у разбойников, шаливших на дорогах, руки коротки до посольского поезда — полсотни стрельцов дают в охрану.
Денег и мягкой рухляди, конечно, царская казна выделила немало: церкви Великомученицы Екатерины на Синайской горе назначено 500 рублей, цареградскому патриарху Иеремии — 600 рублей и сорок соболей; на раздачу нищим и монастырям в Царьграде и его окрестностях — 1000 рублей; Ватопедскому монастырю на Афоне — 800 рублей, Хиландарскому — 700 рублей, Пантелеймонову монастырю — 500 рублей и прочим монастырям — 2000 рублей. В Пантелеймонов монастырь велено передать ризу и стихарь, а в Хиландарский — полное облачение.
Всеми делами денежными с казной и бумажными с Посольским приказом занимался Мишенин. Задачу Трифон имел иную — подготовить обоз. Путь был неблизким, а значит, и возки должны быть крепкими, новыми, и лошади выносливыми, да чтобы без скрытых изъянов; а уж с челядью и вовсе вышла морока.
У всех купцов имелись не только приказчики, но и личная охрана. Не являлся исключением и Трифон. Однако так получилось, что Коробейников договорился заранее и дал слово, что после Рождества поведет обоз в Астрахань. А слово купеческое — не воробей: вылетит — не поймаешь. Не выполнишь уговор — потеряешь честь. И теперь Трифон ломал голову, как ему быть. Все выходило на то, что нужно посылать в Астрахань старшего сына, Матвея. А путь туда еще опасней, чем в Святую землю. Разбойного люда столько расплодилось на земле Русской, что купцы в дальний путь собирались, как в военный поход.
Поэтому Коробейников, немного повздыхав и помаявшись, отдал всех своих самых надежных людей и охрану сыну; Матвей был ему дороже собственной жизни. И пришлось купцу набирать слуг среди московского люда. Но поди знай, кто чем дышит, хотя без рекомендации уважаемых купцов ни один чужой человек не мог попасть в посольский обоз.
Но главный вопрос — с повозками и лошадьми — Трифон намеревался решить лично, без подсказок; опыта для этого у него хватало. Сани заказывать уже поздно — близился конец зимы. Поэтому Коробейникову пришлось немного поломать голову над тем, какой из трех типов грузовых возов — фурманский, немецкий или армянский — выбрать. Трифон остановился свой выбор на армянском возе, в который запрягали восемь лошадей и который обладал большой грузоподъемностью; на него можно нагрузить до семидесяти пудов. А раз так, значит, обоз будет более компактным, что для опасного путешествия немаловажно — охранять легче.
Кроме царских даров и денег Мишенин и Коробейников везли свои товары. Это входило в уговор с Посольским приказом. Товары нужны для маскировки истинной задачи посольства. Иван Михайлович был несколько озадачен тем, что им придется заниматься еще и торговлей, что без предварительного договора с иноземными купцами трудно, но быстро успокоился — какой же купец откажется от нечаянной прибыли?
Богдан Бельский повторил слова государя, настоятельно посоветовав Трифону не посвящать Мишенина в тайну, ради которой Иоанн Васильевич в срочном порядке направил посольство в Святую землю. Коробейников был согласен с ним полностью. Государево дело — это очень серьезно. Не приведи Господь, Мишенин, который в последнее время стал по-стариковски болтлив, кому-нибудь откроет царский секрет. Тогда точно кремлевских пыточных подвалов не избежать…
В ясный воскресный день Трифон Коробейников, конюх Первуша и двое слуг отправились на Зацепу, возле которой находился конный торг. Февраль был на исходе, и яркое солнце выжимало из стрех звонкую капель, но обычно грязные Стремянный и Конный переулки, по которым ехали Трифон с конюхом, были еще подмерзшими, и копыта коней стучали весело и звонко.
Обычно летом в этом месте стояла отвратительная вонь, потому что неподалеку находилась самая большая в Москве конская бойня и рынок конского мяса. К тому же рядом, как темное родимое пятно на белом теле, раскинулась Кожевенная слобода, где татары обрабатывали конские шкуры, что не добавляло приятных запахов. Но сейчас в воздухе витал лишь запах дыма от печных труб, да и тот не падал на землю, а торчал столбом, теряясь в лазурной выси — погода стояла безветренной.
Торг, как всегда в воскресные дни, бурлил. Ногайцы совсем недавно пригнали большой табун недорогих, но выносливых и неприхотливых степных лошадей, и простой народ расхватывал их едва не в драку. Ногайская орда поставляла в Москву не только овец и рабочих лошадок, но и восточных скакунов — аргамаков. Однако Трифона они не интересовали; ему нужны были мощные, сильные тяжеловозы.
Конечно, Коробейников мог для посольства истребовать лошадей на конном заводе в селе Хорошеве; «кобыличью конюшню» основал еще отец Иоанна Васильевича. Но к боярину-конюшему и его первому помощнику — ясельничему и на хромой козе не подъедешь, это купец уже знал. Всучат коня с изъяном (а как откажешься?) и мучайся потом с животиной. Собственные заводы имели и богатые бояре, и монастыри, но к ним можно и не соваться — они растили лошадей только для своих хозяйских и военных нужд.
Трифон проигнорировал ногайцев и сразу направился к более дорогим лошадям — тяжеловозам. В этом ряду народ собирался степенный, неторопливый — как торговцы, так и покупатели. Хороший тяжеловоз стоил больших денег, поэтому за него торговались долго, обстоятельно оценивая и стать, и возраст, и игру мышц, и рост, и даже блеск глаз.
Продавались в основном русские лошади. Они считались идеалом коня — крупные, сильные, тучные, но чересчур медлительные. Русские лошади передвигаться могли в основном шагом, лишь изредка переходя на рысь или тяжелый галоп. На отборных русских жеребцах, чепраки, седла и уздечки которых унизаны дорогими украшениями, воевали в основном тяжеловооруженные бояре и родовитые дворяне.
Но Коробейникову нужны были лошади не только сильные, но также выносливые и быстрые, которые в случае нападения разбойников могли как можно скорее покинуть место засады. Поэтому он остановился там, где торговали ливонскими клепперами и литовскими жмудками.
Клепперы считались потомками восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Жмудок причисляли к литовскими лесным лошадям, улучшенных добавлением крови восточных и западных пород. Невысокие, мускулистые клепперы и жмудки не отличались привередливостью по части корма и ели по сравнению с русской породой раза в два меньше, что для путешествия весьма существенно.
Сторговались быстро. Трифон не хотел терять время на пустые разговоры и, долго не думая, сказал свою окончательную цену. Наверное, торговец лошадьми сразу определил в нем серьезного купца, поэтому не стал сильно упираться — московский торговый люд не проведешь, а что касается денег, то он столько и хотел. Тем более что покупатель брал не одну-две лошади, а целый табун…
Однако вернемся на несколько дней назад. В кружале*, что на Разгуляе, собирался народ совсем уж пропащий. Просторная приземистая изба была огорожена дубовым тыном, проникнуть за который мог только человек, знакомый целовальнику, или тот, за кого ручался кто-нибудь из пьянчуг. К избе хозяин кружала пристроил клеть с чуланом, а под клетью вырыл погреб, где за дверями, которые и тараном не прошибешь, хранилось хлебное вино и разные соления-мочения. На дворе возле колоды, похожей на коновязь, — цепь с ошейниками. На нее сажали особо буйных гуляк — пока не придут в себя. Но зимой мало кто упивался до положения риз, поэтому позорное место пустовало.
На закопченных стенах кружала висели два жировых светильника, которые с трудом пробивали морок питейного заведения. По правую руку, в углу, стояла широкая печь, от которой исходило благодатное тепло. Слева, под крохотными подслеповатыми оконцами, расставлены столы и лавки. За прилавком у входа стоял целовальник, плотный мужик лет пятидесяти с лоснящейся круглой физиономией, похожей на масленичный блин. За его спиной виднелись полки, на которых была расставлена питейная посуда: скопкарь, ендова, квасник, ковши малые и большие, кружки и чарки.
В кружале на Разгуляе свято исполняли волю Великого Московского князя — здесь категорически исключалась любая закуска. Единственным послаблением строгого закона был квас. Хитрый целовальник знал, что с квасом человек выпьет значительно больше — прежде чем очутится под столом или на привязи возле колоды.
За дальним столом, в углу, под скверно написанной иконкой, потемневшей от дыма и человеческих испарений, собрались трое забулдыг. Они грустно смотрели на пустые чарки и тихо беседовали.
— Эх, кабы еще алтын*… — сокрушался шустрый рябой малый разбойного вида с жидкой рыжей бороденкой. — То ли вино скверное, то ли выпил мало — ни в одном глазу.
— Уж ты бы помолчал, Потапко, — сердито отвечал ему заросший по самые глаза черной неухоженной бородищей мужик, которого звали Верига. — Это по твоей милости мы вчерась упустили жирного «карася».
— Дык, кто ж знал, что у него в рукаве кистень припрятан?! Во, до сих пор шишка на башке размером с яблоко. Как треснул меня, так я сразу звезды начал считать. Хорошо, что с испугу он не приладился, как следует. Тогда сегодня уже отпевали бы меня.
— Быстрей надыть поворачиваться, — буркнул третий по имени Неупокой. — А насчет отпевания… — Он едко ухмыльнулся. — Зарыли бы тебя, как пса бездомного, на старом погосте, и дело с концом.
Неупокой считался у них за главного. В отличие от Потапко и Вериги, одетых в непотребное старье с чужого плеча и обутых в опорки, на ногах у него красовались добротные и недешевые сапоги, явно снятые с какого-нибудь дворянина. Да и выглядел он посолидней: коротко подстриженная русая борода с проседью, тяжелый взгляд человека себе на уме, зипун с ватным подбоем и всего двумя-тремя заплатками.
Троица промышляла разбоем. У каждого была своя судьба и свои обстоятельства, которые опустили его на самое дно московского общества. Разбойники слыли среди московских татей весьма удачливыми в воровских делах. Шайка существовала уже третий год, а Разбойный приказ никак не мог до нее дотянуться. Наверное, потому, что за всех думал Неупокой, отличавшийся большой осторожностью в делах и грамотностью — он умел читать и писать.
Тати дожидались сумерек. Это самое козырное время для разбоя — когда городская жизнь все еще била ключом, в отличие от ночи, и жирные «караси», многие на хорошем подпитии, сами лезли в расставленные сети.
— Что пригорюнился, народ честной! — вдруг раздался веселый голос над самым ухом Неупокоя; атаман воровской шайки даже вздрогнул и инстинктивно схватился за рукоять засапожного ножа. — Позвольте примкнуть к вашей кумпании.
Все дружно подняли головы и увидели, что возле стола стоит молодой крепкий парень. Одет он был в чистое, бороду брил, потому что она еще не росла, как следует, а усы носил вислые, на казацкий манер. Судя по осанке и уверенному виду, парень состоял в надворной страже какого-нибудь боярина. Тати насторожились. Это птица не из их гнезда.
— Садись… ежели наша кумпания тебе по нраву, — сухо ответил Неупокой.
Атаман чувствовал себя неловко. Надо же — он испугался! Это нехорошо. Что подумают о нем Верига и Потапко? Нужно исправлять положение, но как? Неупокою хотелось отказать парню, но это выглядело бы совсем уж глупо, и он, скрепя сердце, подвинулся на лавке, освобождая место.
— А что, люби добрые, вы такие кислые? — все так же весело продолжал парень. — Али не в кружале сидим?
— Что сам заработал, то сам и пропил… — ответил Верига поговоркой.
— Понятно. Знакомое положение… Хорошо тому пить, чья доля не спит. Считайте, что вам сегодня повезло. Ваша доля бежит мимо, хватайте ее за власы. Я угощаю. Милости прошу, не откажите.
— Дык мы это… завсегда! — радостно воскликнул Потапко.
— А чего ж… ежели от щедрой души… — оживился Верига и бросил вопросительный взгляд на атамана.
Неустрой угрюмо кивнул.
— Поди сюда, мил человек! — позвал парень целовальника.
Целовальник выкатился из-за прилавка, словно колобок, и посеменил к столу.
— Всем по чарке, — распорядился парень, — и ендову квасу. Сидеть будем долго…
Атаман пил да поглядывал на парня. Звали его Ивашко. Неустрой интуитивно чувствовал, что парень не просто так, от щедрот своих, по доброте душевной, устроил им угощение. И это настораживало.
В отличие от атамана, Верига и особенно Потапко пили на дармовщину так, словно год не видели хлебного вина. А Ивашко лишь посмеивался и в очередной раз подзывал целовальника, который сильно обрадовался, что у него появился такой богатый клиент — парень расплатился полновесным рублем, что было весьма необычно для кружала на Разгуляе, где собирались записные пьяницы и нищеброды, у которых больше деньги не водилось.
Ивашко словно подслушал мысли атамана и не стал долго томить его в неизвестности. Он сразу понял, кто в этой компании главный.
— Есть у меня одно дельце… — сказал он доверительно, склонившись к Неустрою. — Хорошо заплачу…
— Смотря что, — коротко ответил атаман шайки.
Он не стал изображать из себя невинность. Судя по обхождению, парень битый, ему не нужно мякину разжевывать, да и он сам не промах, сразу раскусил всю компанию. То, что предложил Ивашко, не вызвало в нем ни подозрений, ни неприятия. Люди состоятельные часто нанимали татей, чтобы свести с кем-нибудь счеты под видом обычного грабежа. Чаще всего такие «заказы» заканчивались смертью заказанного.
Но на этот раз все оказалось иначе.
— Он должен остаться в живых! — несколько раз повторил Ивашко.
— А с кошельком как? — спрашивал Неустрой.
— Отберете — деньги ваши. Но без членовредительства!
— Сколько платишь?
Сторговались быстро — Ивашко не поскупился. У Неустроя даже мысль в голове не мелькнула, что можно деньги у Ивашки взять и обмануть его. Не тот человек. Когда деньги отдавал, он так глянул на атамана, что у того по сердцу мороз пошел. С парнем нехорошо «шутить» нельзя, решил Неустрой. Из-под земли достанет. Интересно, что это за птица? Непрост…
Увы, ответ на этот вопрос он так и не получил — парню не развязало язык даже изрядное количество выпитого хлебного вина. Расплатившись с целовальником и заказав всей компании на посошок еще по чарке, Ивашко ушел. Все было обговорено. Теперь оставалось ждать лишь условного сигнала…
Трифон вертался домой, когда начало темнеть. Он ехал в одиночестве — конюх и слуги повели табун другим, более длинным, но удобным путем. Купец не стал тянуться вместе с ними, он торопился, потому что дел перед отъездом накопилось невпроворот. И откуда их столько набралось?! — удивлялся купец. Будто кто из короба высыпал ему на голову.
Но сокрушался он больше для виду. Коробейников уже знал, что перед длительной поездкой всегда так бывает. Потому что дело, которое при неспешном течении московской жизни можно отложить на завтра, вдруг становилось очень важным, и его требовалось решить обязательно, чаще всего в последний день перед отбытием в дальние края.
«Вот бесовское отродье! — зло выругался купец, когда ему попался на пути большой воз с бревнами, который загородил и так узкую улицу — ни пройти, ни проехать. — Пьяному и до порога нужна подмога».
Колесо телеги попало в глубокую рытвину, воз перевернулся, и толстенные лесины раскатились от одного забора к другому. Судя по бестолковой суетливости возчика, он был пьян в стельку. Мужичок в худом зипуне то причитал, жалея свою судьбинушку, то пытался вытащить на ровное место застрявший воз, то хватался за бревно, намереваясь совершить богатырский подвиг — поднять его и освободить дорогу.
Повздыхав чуток от огорчения, Коробейников нехотя свернул в переулок. Это было плохое решение, но возвращаться назад не хотелось — дурная примета да и далековато. Теперь его путь лежал по самым опасным местам Москвы, где не проходило и суток, чтобы кого-нибудь не ограбили. Но самое главное: Трифон очень удивился бы, вернись он к тому месту, где застрял воз.
Едва купец скрылся за поворотом, как мужичок враз «протрезвел». Он коротко свистнул, и откуда-то появились четверо здоровил, которые мигом перекрыли возом и бревнами тот самый переулок, куда направился Коробейников. И опять разбитной мужичок начал валять Ваньку, изображая отчаяние и жалуясь на свое невезение. Таким образом он завернул нескольких конных и две колымаги, намеревавшиеся ехать по переулку.
Тем временем сумрачный купец ехал в большой тревоге. Какое-то чувство предупреждало его о грядущей опасности, и он терялся, не зная, откуда ее ждать. Трифон уже сто раз пожалел, что свернул в этот кривоколенный переулок, где не оказалось даже мостков. «Слава богу, — думал он, — что земля мерзлая. Иначе тут можно утонуть в грязи».
А темень сгущалась. Мимо проплывали черные заборы, нередко покосившиеся, приземистые лачуги и конные дворы; слышались пьяные выкрики и брань, где-то дрались мужики и трещали плетни, из которых выламывали колья. На одном из подворий пьяный муж гонял жену и она вопила, как резаная. Воздух был насыщен запахами конского навоза, прокисшей бражки, гниющих кож и еще чего-то, совершенно отвратительного.
Напали на Трифона внезапно. Татей словно родили черные заборы, от которых они отделились и набросились на купца.
В мгновение ока его стащили с коня, и проворные руки, привычные к воровскому делу, начали шарить за пазухой, снимать одежду и сапоги. Коробейников был крепким мужчиной и мог за себя постоять, но нож у него отняли сразу, а другого оружия он не имел, да и разбойники оказались силушкой не обижены.
Неожиданно что-то изменилось. Трифон, который лежал, уткнувшись лицом в грязный снег, почувствовал, как татя, сидевшего у него на спине, будто ветром сдуло. Послышался удар, а затем крик боли… и еще один крик, закончившийся предсмертным стоном. Почувствовав, что свободен, купец вскочил на ноги с намерением дать деру (звать на помощь в таких местах бесполезно), но тут же остановился.
Двое разбойников лежали на земле, а третий во всю прыть мчался по переулку; вскоре его поглотила темнота. Похоже, разбойники были убиты, потому что при скудном свете догоравшего дня виднелись казавшиеся черными лужи крови. Над татями стоял молодой парень и вытирал об их одежды окровавленную саблю. При этом он бормотал, не обращая внимания на Трифона:
— Вот псы… Такой клинок испоганил в подлой крови.
— Т-ты… ты к-кто? — запинаясь, спросил купец.
— Жив? — вместо прямого ответа спросил парень и улыбнулся.
Улыбка у него вышла широкой и сердечной, и Трифон сразу почувствовал облегчение. Напряжение мгновенно спало, и он проникновенно сказал:
— Премного благодарен! Я твой должник. Проси, что хошь.
Коробейников пошарил за поясом, где обычно находился у него кошель с деньгами, и огорченно покривился — он исчез. Впрочем, убыток небольшой, подумал он почти весело; после лошадиных торгов и оплаты приказчикам за их труды у него оставалось рублей десять, может, чуть больше. Жизнь куда как дороже.
— Хочу, чтобы ты не застудился, — продолжая скалиться, сказал парень. — Оденься и обуйся, господин хороший. Иначе замерзнешь… али заболеешь.
Только при этих словах своего спасителя купец вспомнил, что стоит на снегу в одних чулках и без кафтана; и сапоги, и шапка, и кафтан валялись неподалеку, в сугробе под забором. Он быстро оделся и поймал коня; он отбежал недалеко, до соседних ворот, где нашел клок сена.
— Как тебя зовут? — спросил Трифон.
— Ивашко я, Болотников, Исаев сын, — охотно ответил парень.
— Так как же я смогу тебя, Ивашко, отблагодарить за свое спасение? Нехорошо будет, если окажусь неблагодарным человеком, это грех.
— А ты кто?
— Я купец, «гость», — гордо подбоченившись, ответил Коробейников.
— О, мое почтение… — Парень поклонился. — Что ж, ежели у тебя есть такие добрые намерения, возьми к себе на службу.
Трифон насторожился — уж не гуляка ли этот парень, промотавший отцовское наследство? Таких молодцев и на пушечный выстрел нельзя подпускать к торговым делам.
— А из каких краев будешь? — спросил купец. — Пошто просишься в услужение? Али своего двора нет?
— Нету. Воевал я… был ранен, а когда вернулся домой, то нашел лишь пепелище. Крымчаки пожгли. Отца и мать убили, брательника в полон увели. Вот и остался я гол как сокол, без гнезда родного и безо всякой надежды. Не возьмешь в услужение, запишусь в стрельцы. А куда денешься?
— Ну, коли так… — Коробейников задумчиво пожевал ус; с виду парень будто бы грамотный, и храбрости ему не занимать; нужно подумать. — Вот что, приходи завтра… — Он обрисовал, где находится его дом. — Сразу после заутренней. Потолкуем обстоятельней. Придешь?
— А то как же! — обрадовался Ивашко. — Обязательно приду.
— Что ж, прощевай, добрый человек. Поеду я.
— Погодь! — воскликнул Ивашко. — Возьми мою саблю. Мало ли что еще может приключиться по пути.
— А ты как?
— Не волнуйся… — Парень снова широко улыбнулся. — Я бегаю хорошо. И засапожник у меня востро отточен.
На том они и расстались. Подождав, пока купец отъедет на приличное расстояние, Ивашко легонько пнул носком сапога одного из «мертвецов».
— Вставайте, лежебоки, — сказал он и рассмеялся. — Вы прям как скоморохи. Картину изобразили, даже я поверил, что все заправдошно.
— Зипун вот кровью изгваздал… — ворчал Неупокой, вытаскивая из-за пазухи проколотый острием Ивашкиной сабли бычий пузырь, который был наполнен свиной кровью. — Ты махнул сабелькой, а у меня душа в пятки ушла, думал, конец мне. Ан, нет, попал точно.
— А меня по горлу полоснул — и ничего, я не испужался, — весело доложил Верига, снимая с шеи разрезанную саблей толстую свиную кишку, в которой тоже находилась кровь. — Не успел… гы-гы-гы… — заржал он облегченно.
— Где Потапко? — спросил атаман. — Он отобрал у купца кошель с деньгой.
— А вот он я! — воскликнул Потапко и затряс перед его носом кошельком Трифона; послышался мелодичный звон монет. — Четырнадцать рубликов!
— Когда посчитать успел? — удивился и одновременно обрадовался Неупокой — «улов» оказался выше всяких ожиданий и надежд; а если учесть приплату со стороны Ивашки за услугу, то татьба сегодня и вовсе удалась на славу.
— Ежели дело касается денег, то я быстр, как ветер, — ответил, ухмыляясь, Потапко и передал кошель атаману.
— Ну что, мы в расчете? — спросил Ивашко.
— Премного тебе благодарны, — ответил атаман. — Ежели еще надумаешь чего учудить, то знашь, где нас можно найти. Мы завсегда готовы.
Они попрощались и разошлись в разные стороны, довольные и собой, и партнерами, и захватывающим уличным представлением.
«…Городок Орша каменной, стоит на реке Непре с Литовскую сторону, а верх на стене и на башне древяной. В городе церковь Воскресение Христово, да в посаде с Литовские стороны три церкви: церковь во имя Всемилостиваго Спаса, церковь Пречистые Богородицы, церковь Николы Чудотворца. А со Смоленские стороны на посаде у реки Непра на берегу церковь пророка Илии, да за посадом церковь святые мученицы Пятницы».
Трифон оторвался от дневника, испил кружку квасу, — после ужина томила жажда. Мельком посмотрев на образа, — святые смотрели сурово и требовательно, словно дьячок, который учил его чтению и молитвам по «Псалтири» и «Часослову» — и снова взялся за перо:
«Городок Борисов древян, невелик, поменьше Дорогобужа; под ним река Березина, с реку Одрев, да около пруд; а от городка, едучи к Мечиску, мост древяной через реку и через пруд, в длину его сажен с двести.
О королевском городке Менске*. Городок Менск древяной, худ, в ином месте развалился, величиною с Вязьму, а под ним река Сыслан поменьше реки Березыни, да пруды.
О городе Слутцке Литовском. Городок Слутцк невелик, поменьше Коломны, древяной. Около городка острог, а в остроге торги да двор, церковь каменная да полаты каменные, да на посаде ратуша велика каменная; под нею подклет и погреба, а над погребами с надворья — лавки, над лавками сверху светлицы.
О Дунае реке и о походе в Турские улусы. Есть река Дунай, вельми широка, в иных местах и глубока добре, и островиста, а в других местах мелка и песчана и песок в ней вельми бел, а в иных местах ил, и вода в ней светла; поперек ея верст с восемь, а в иных местах и шире и уже. Идет она из Сербские земли скрозь Шпанскую землю и Турскую. А у турского царя, шпанского короля, и у цисарского, и у волошеского река Дунай — рубеж.
О Турской мечети и о дервишах. Апст есть посад, а в нем сделана турская мечеть; слывет у них как Чюкмасы. Около мечети, что монастырь, ограда каменная, а вместо изб у них палаты каменныя, и поварни в стене поделаны. Живут в тех палатах турки-дервиши вместо чернцов; усы, брады и брови они бреют. Ходят иные в платье, носят кафтаны обинные и чюги, и колпаки, и тафьи; а другой ходит в одних портках, да овчину целую на себя положит; а есть им дают два раза в день. Тут же сделаны палаты каменные, великие, для проезжих людей. Станет в одной палате человек с пятьдесят с лошадьми, и тем приезжим людям дают есть дважды днем — с утра четырем человеком по блюде поставят патоки да по хлебу человеку; а к вечерни каши похлебать, да к каше на человека по кости мяса; каши крутые, пшена сорочинского, с коровьим маслом. А коням сыплют по мере ячмени. Те места устраивает турский царь, и его паши проезжих людей кормят до трех дней, а лошадям дают ячмень. Если кто проезжий решит стоять больше трех дней, тому не станут давать ничего».
Купец снова потянул к себе кувшин с квасом, выпил и сплюнул: все-то не так у этих басурман! Квас поставить не могут толково. Кислятина. Ни резкости, ни вкуса медового. Трифон прислушался. За стенами караван-сарая трещали сверчки, фыркали кони возле коновязи, где-то лениво брехали псы, храпели конюхи, которым не положено ночевничать под крышей; на улице стояла теплынь и они спали кто на возах, а кто просто на охапке сена, подложив под голову потник.
Кабы домой сейчас, в постель мягкую, пуховую, да чтобы жонка рядом… Эх, далека ты, земля милая, Русская!
Повздыхав немного, Трифон истово поцеловал нательный крест, подлил масла в светильник, потянулся до хруста в костях, бросил взгляд на Юрия Грека, который спал, разметавшись в постели как дите малое, и продолжил свои труды:
«Повесть о Царьграде. Царьград каменной велик, стоит меж двух морей — Чернаго и Белаго, кабы на стрелице. На двух стенах у него от моря семь врат, а на третьей стене от поля — четверо врат; пристанище корабельное против больших врат с Белаго моря. И если от врата пойти прямо улицею до торговища на площади, то на площади стоит столп червленый — багров, велик и высок, а под ним много чудесных мощей. Верные люди сказывают, что столп поставил царь Константин Флавиян и святых мощи под тот столп положил, да под ним же и Ноева секира, чем делал он ковчег. На том же столпе стоял ангел божий и держал в руце своей скипетр, хранил им Царьград. Но Божьим повелением за грехи рода человеческого пришли турки под град и по велению Божию тот образ архангелов поднялся на небо. Турки же взяли град и ныне в нем царствуют. А против того столпа храм велик, Софеи Премудрости Божия, и служит в нем Цареградский патриарх. Звону нет, потому что отнял турской царь, а за храм и за службу патриарх дает великий откуп каждый год золотыми; а в иных монастырях старцы тоже откупают божественное пение…».
На постели зашевелился Юрий. Приподнявшись на локте, он бессмысленно уставился на Трифона невидящими глазами, а затем его веки закрылись, голова упала на подголовник, обитый толстой кошмой и обтянутый изрядно потертой тафтой, и Грек снова захрапел. Купец посмотрел в его сторону и по-отечески улыбнулся; все-таки сладили они дело до отъезда, и теперь Юрий стал зятем, полноправным членом семьи Коробейниковых.
«А еще многая народы живут под турским царем: люди аравийские, люди аравийские халдейского языку, люди амилицкие, трухменские люди, курты, греки, арнаутские люди, болгары, серпы, русские люди, христианские люди уненгерской земли, а еще мунтяны и валахи…».
И тут Трифона словно что-то укололо под сердце. Он вздрогнул и посмотрел на крохотное зарешеченное оконце, возле которого сидел и где стоял туалетный столик, приспособленный Коробейниковым под письменный. Прямо на купца из чернильной темени смотрели чьи-то большие глаза. В них отражался огонек светильника и они казались зенками какого-то дьявольского создания.
«Изыди!..», — прошептал непослушными губами купец и перекрестился. Наваждение исчезло. Трифон осторожно выглянул в оконце, которое не было застеклено, но увидел лишь большой фонарь над воротами караван-сарая, служивший маяком для путников.