Глава 10. Два интригана

Понаблюдай Ивашка Болотников за грязным дервишем, который покинул свое полуразваленное убежище, он сильно удивился бы. Оборванец, часто оглядываясь назад, быстро спустился вниз по замысловато петлявшим между надгробиями дорожкам и покинул кладбище. При этом его походка — о, чудо! — вдруг стала легкой и стремительной, а хромота куда и девалась.

Дальнейший путь дервиша лежал в направлении собора Святой Софии. В свое время император Юстиниан пригласил известных архитекторов — Анфимия из Тралеса и Исидора из Милета, собрал тысячи и тысячи рабочих. Со всех концов великой империи везли материалы и комплектующие, ваятели и каменотесы Эфеса, Афин, Дельф, Египта трудились над колоннами и капителями, а восемь порфировых колонн привезли из храма Солнца в Гелиополисе. Строительство заняло пять лет и обошлось византийцам в тридцать шесть тонн золота. Собор был открыт 27 декабря 537 года.

Он поражал своими размерами. Его огромный центральный купол опирался на мощные столбы через арки, переходившие в полукупола. Это придавало храму удивительную легкость, чему способствовали еще и многочисленные окна по окружности главного купола и в стенах. Опорные столбы изготовили из песчаниковых блоков на свинцовых скрепах, а стены и своды возвели из кирпича.

Внутреннее оформление было чрезвычайно богато: малахитовые и порфировые колонны, отделка ценными видами мрамора, тонкая резьба по камню… И великолепная мозаика. Сияющий в пронизанном светом из многочисленных окон сумраке золотой фон, и на нем — библейские фигуры и сюжеты, написанные удивительно достоверно.

В 1453 году завоевавший Константинополь султан Мехмед II повелел превратить собор в мечеть, сотворив при этом самолично первую молитву во славу аллаха. К собору пристроили четыре минарета и он превратился в мечеть Айя-София. Изображения христианских святых в соборе закрасили или уничтожили, их заменили орнаменты и огромные щиты с надписями арабской вязью. А в главном нефе появился михраб и минбар — кафедра с узкой лесенкой. Оттуда имамы проповедовали учение своего пророка. Кроме того, в зале появилось и особое место для султана — максура.

Но если территория Айя-Софии содержалась в чистоте и порядке, то прилегавшие к ней кварталы строений византийской эпохи представляли собой довольно унылое зрелище. Дома и когда-то красивые виллы ромеев постепенно разрушались, старинные мостовые приходили в негодность, сады давно зачахли и состояли большей частью из наиболее выносливых фруктовых деревьев, практически дикорастущих, с мелкими, негодными плодами.

Многие здания вообще развалились, и камень, из которого их строили, предприимчивые жители Истанбула стали использовать для возведения новых жилищ. Улицы Старого города казались щербатым ртом древней старухи, так много стояло на них разрушенных и полуразрушенных домов и общественных зданий византийской эпохи. И все же в некоторых старых строениях жизнь продолжала теплиться, а кое-где даже бурлила.

Лишь ступив на мостовую Старого города, дервиш расслабился и пошел неспешной походкой. Казалось, что он даже стал выше ростом. В этот вечерний час людей на улицах было немного. Подданные турского султана предпочитали развлечениям на стороне тепло и уют семейного очага. И потом, никто не мог дать гарантий, что не найдется какой-нибудь башибузук, которому захочется посчитать в твоем кошельке.

Однако дервишу такие проблемы не грозили. Что взять с нищего? К тому же полусвятого. Даже самые отъявленные головорезы, не говоря уже о ворах, опасались стать святотатцами.

Так он дошел до внушительных каменных ворот, от которых остались лишь помпезные колонны из кирпича с обвалившейся штукатуркой и сводчатый проем, и, зорко посмотрев по сторонам, юркнул во двор, сплошь заваленный обломками капителей, фрагментами каменных барельефов, битым кирпичом и прочим строительным мусором. Из всего строения — во времена Византии это было какое-то общественное здание — в более-менее сносном состоянии находилась только апсида* с остатками стены. Дервиш к ней и направился.

Войдя в апсиду, он не без некоторого усилия сдвинул тонкую плиту, прикрывавшую в полу небольшое аккуратное отверстие прямоугольной формы. После этого дервиш зажег с помощью кремневого кресала факел, который лежал на камнях, и начал спускаться вниз — туда, где царил полный мрак.

Оказалось, что отверстие служило входом в весьма необычное и огромное по размерам подземелье. Огонь факела в руках дервиша освещал лишь одну его сторону, левую, к которой прилепилась узкая каменная лестница. А с другой стороны, ничем не огороженной, находилась гулкая пустота.

Дервиш спускался осторожно, прижимаясь к стене и ощупывая ногами каждую ступеньку — от времени они выглядели словно изъеденные древоточцами. Его спуск продолжался долго. Казалось, лестнице не будет конца. Можно было подумать, что она ведет в преисподнюю.

Но вот он наконец ступил на плиты, устилавшие невысокий выступ, — подножие лестницы, и облегченно вздохнул. Имелся еще один вход в это подземное убежище, более удобный и безопасный, но дервиш пользовался им очень редко, так как он находился в оживленном городском квартале, возле Айя-Софии, и ему не хотелось по глупому небрежению открыть тайну подземелья какому-нибудь зеваке.

Оказавшись внизу, дервиш почувствовал себя гораздо уверенней. Факел высветил ряд высоченных колонн, который терялся в чернильной темноте. Они поддерживали свод. Таких колонн в подземелье было очень много, целый лес. Они стояли через каждые две сажени.

Основанием колонн служили мраморные блоки, часто с рельефными изображениями разных чудовищ. Одно из них оказалось Медузой, змееволосой богиней древних греков; по легенде, любой смертный, взглянув на нее, обращался в камень. Османы, сто пятьдесят лет назад строившие этот подземный зал, использовали для оснований колонн камни из общественных зданий Константинополя.

Лестница находилась в углу подземелья, и от нее начинался уклон вниз. Уже в десяти шагах от выступа, на котором стоял таинственный дервиш, свет факела отражался в воде, заполнившей дно подземелья, — чистой, пресной и прозрачной.

Когда-то подземелье было водохранилищем-цистерной, где находились запасы воды на случай длительной осады города вражескими войсками. Теперь оно не заполнялось, как прежде, почти доверху, но все равно местами толща воды достигала восьми локтей.

Дервиш повернул направо и пошел вдоль стены — посуху. Вскоре он оказался перед нишей в стене, похожей на пещерку. Здесь оканчивался водовод, заполнявший цистерну. Теперь он стоял сухим. Таких водоводов Ванька насчитал добрый десяток, и некоторые из них по-прежнему находились в рабочем состоянии, однако водой они наполнялись только в период дождей.

Ниша, облюбованная Ванькой, была размером с небольшую хижину. Воткнув факел в щель между камнями, дервиш сноровисто распаковал свой сидор и вывалил оттуда связку дубовых дров. От них было мало дыма, а горели они долго и жарко. Посреди пещерки находился очаг, обложенный со всех сторон заборчиком из камней, а над ним, на треножнике, висел изрядно закопченный казанок. Дервиш сложил часть поленьев «домиком» и зажег огонь под казанком.

Неожиданно груда тряпья в дальнем конце пещерки зашевелилась и из-под нее выбрался совершенно заросший черной бородищей изрядно исхудалый человек. Он несколько диковато глянул на дервиша и пробормотал по-гречески:

— Диавол…

— Ты чего ругаешься? — Дервиш ухмыльнулся. — Али проголодался? Так мы это враз исправим. Вот, телятинки принес, правда, она не парная, а два дни пролежала в котомке, потому немного пованивает, но это ничего, хлёбово из этого мясца получится, что надо. Счас сварю. Скусно будет, не сумлевайся. Наешьси от пуза.

— Выпусти меня отсюда, изверг проклятый!

— Вот ты честишь меня на все заставки, а напрасно. Ведь я мог поступить с тобой и по-иному, не по-божески. Чик ножичком по горлу — и в развалины. А там бродячие псы вмиг сожрали бы тебя с потрохами. Кто потом на Страшном суде твое тело по кусочкам собирать будет? Смекаешь? То-то. Я ить не враг тебе, а, можно сказать, благодетель твой… гы-гы-гы… — Дервиш рассмеялся. — Ты пока жив-здоров, накормлен, напоен, спишь, как сурок…

Между собой они разговаривали на турском языке, который дервиш, как это ни странно, коверкал нещадно. Видимо, он не был коренным жителем Истанбула.

— Сплю, потому что ты поишь меня маковым молоком! — огрызнулся чернобородый.

— Так ведь оно пользительно. Мне самому в детстве мамка давала, чтобы я не орал, как оглашенный. Фрукту хочешь? На, поешь, пока хлёбово подоспеет… — Дервиш бросил своему собеседнику большое краснобокое яблоко.

Пленник (на то, что чернобородый мужчина являлся пленником, указывала длинная цепь, которой его приковали за ногу к большому, неподъемному камню) жадно схватил подачку и принялся грызть сочный плод. Тем временем дервиш налил из большого горшка-танура воды в казанок, бросил туда мясо и какие-то приправы — листочки, зернышки и корешки. Вскоре вода в казанке забулькала, закипела, и ароматный мясной дух заполнил пещерку, вызвав у пленника обильное слюноотделение.

Дервиш достал из небольшого горшочка три пригоршни муки, бросил ее в бульон и спустя считанные минуты уже разливал по большим пиалам мучную болтушку; мясо он разделил между собой и пленником по-честному — пополам.

Наевшись до отвала — хлёбово и впрямь оказалось сытным, дервиш звучно рыгнул и начал переодеваться. С брезгливой миной на лице он снял свое тряпье и вынес его из пещерки, потому что дух от одежды исходил совсем уж козлиный. Затем искупался в водоеме, благо далеко идти не требовалось, и, возвратившись, стал облачаться в платье греческого покроя. Перед этим он зажег две свечи и в пещерке стало значительно светлей.

Дервиш надел бархатные красные шаровары и длинный халат из светло-серого шелка, затканного нежно-зелеными листочками, поверх которого повязал широкий пояс из зеленой материи в широкую красную полоску. Затем он накинул на плечи легкий светло-зеленый плащ, отороченный по воротнику, бортам и на манжетах куньим мехом, и завершил переодевание водружением на голову высокой конусообразной шапки широкой частью вверх, которая полностью скрывала его волосы. Она чем-то напоминала боярские шапки московитов, только ее сделали из плотного серовато-зеленого фетра. Обулся дервиш в добротные сандалии с загнутыми вверх носами, изготовленные из мягкой козлиной кожи.

Когда дервиш на глазах пленника превратился в греческого торговца-фанариота, чернобородый мужчина в отчаянии застонал и закрыл лицо руками, чтобы преобразившийся дервиш не увидел его слез.

— Перестань ныть! — грубо сказал недавний дервиш, прилаживая перед бронзовым, хорошо полированным зеркалом усы. — Попался в силки — сиди и не трепыхайся. Спроворим дельце — отпущу. Так уж и быть, пожалею тебя, сердешного… — В последних словах дервиша послышались вкрадчивые нотки, от которых за версту несло фальшью.

— Ты ответишь за это! Никто не смеет так грубо обходиться с мужчинами из рода Маврокордато!

— Ой-ой, испужал! Да у нас в Московии дают на полушку целый воз таких, как ты, сушеных. Хоть ты и Маврокордато, а дурак. Чего ввязался в смутное дело? Али в заднем месте засвербело? Денег много захотелось… Это понятно. Мне они тоже не помешают. Князь обещал — озолочу. Вот не знаю, верить ему али нет… Что скажешь, грек? Молчишь… Правильно делаешь. Не зли меня. Сегодня у меня трудный день. И чего это мой шустрый земеля за мной увязался? Неужто купцы слежку заметили? Тогда худо дело… Может каша не свариться. Ладно, что-нибудь придумаем. Ваньку на хромой козе не объедешь…

Это был московский старьевщик Ванька Грязь, который поступил в услужение к князю Николаю Радзивиллу. Обоз князя все-таки опередил посольство Мишенина и Коробейникова и прибыл в Истанбул на полторы недели раньше московских купцов. Радзивиллу повезло не только с тем, что по дороге до Крыма не случилось никаких происшествий, но и с попутным ветром, благодаря которому нанятый им карамурсал* преодолел Сурожское море* гораздо быстрее, чем можно было предполагать.

Выйти на Маврокордато князю помог тайный агент ордена иезуитов, о котором говорил Юрий Радзивилл. Ну, а то, что он очутился в подземелье, было заслугой Ваньки. Единственной серьезной проблемой для Сиротки и его людей стали шпионы султана. Они следили за всеми иностранцами, не выделяя из них кого-либо особенно, но от этого Иван Грязной (как теперь именовали московита слуги Радзивилла) не испытывал облегчения. Его главной задачей было все время держать в поле зрения Трифона Коробейникова со товарищи, следить за ними, чтобы вовремя перехватить посредника, о котором рассказал под изрядным нажимом плененный Маврокордато. Но как это сделать, не привлекая к своей персоне пристального внимания со стороны султанских ищеек?

Пришлось искать выход и предприимчивый Ванька, конечно же, нашел его. Он давно не считал себя греком — это его прадед приехал в Московию, но греческий язык знал неплохо. Так повелось в его семье, несмотря на то, что греческая кровь в жилах Ваньки и его родителей была изрядно разбавлена русской.

На самом деле его звали Иоаннос Гресь. Но офени обычно обходились прозвищами, вот и стал он именоваться Ванька Грязь; и не только благодаря созвучию фамилии и прозвища, но больше из-за своей неряшливости, ставшей среди офеней притчей во языцех.

Ванька решил уйти из просторного караван-сарая, где расположился Николай Радзивилл, и поселиться где-нибудь в городе, слившись с толпой. А маскироваться он умел. Так он убивал двух зайцев: развязывал себе руки и мог «доить» князя в полное свое удовольствие и с большим размахом, требуя денег для подкупа нужных людей.

Его план оправдал себя в полной мере. Николай Радзивилл не жалел золотых на поиски Копья, поэтому вскоре Ванька Грязь почувствовал себя богатым человеком. Он даже сумел вложить часть полученных от Сиротки денег в совместное торговое предприятие с одним небогатым греком-фанариотом. Они познакомились случайно, в бане, и это он предложил Ваньке недорогое жилье в Старом городе, в таком месте, куда редко заглядывали султанские ищейки.

Нужно отметить, что не все греки-фанариоты были состоятельными людьми, хотя торговля и ростовщичество считались их основным занятием в империи османов. Прочно стояли на ногах лишь несколько родов — Панайоти, Маврокордато, Ипсиланти, Мурузи, Суццо, Караджа, Ханджерли и еще две-три фамилии. Остальные перебивались сущим мизером, однако на фоне простых жителей Истанбула, в том числе и османов, они выглядели богачами. За это греков (как и евреев) не любили, им завидовали и при каждом удобном случае старались проверить содержимое их кошельков; иногда ради этой цели даже снимали голову с плеч.

Первый греческий богач Михаил Кантакузен, прозванный османами Шайтан-оглу, в свое время получил от султана монополию на торговлю пушниной с Московским царством. Он зарабатывал шестьдесят тысяч полновесных золотых дукатов в год. Но в 1578 году купца казнили, а его имущество конфисковали.

Новое жилище Ваньке понравилось. Это был просторный двор за высоким, кое-где порушенным каменным забором в старой части Истанбула, окруженный со всех сторон неказистыми хибарами и домишками (среди них были даже двухэтажные), в которых ютились бедняки. Хибар насчитывалось так много, что выборный старшина сообщества сдавал свободные за деньги всем желающим, независимо от национальности и вероисповедания. Поэтому по вечерам двор напоминал землю сразу после вавилонского столпотворения, так много звучало в нем разных языков и наречий.

Однако народ жил дружно. Кто чем занимался, сразу трудно было понять. Хотя Ванька подозревал, что многие из его соседей не в ладах с законом. Но ему пришлось по душе, что никто не интересовался, каким образом его собеседник зарабатывает себе на хлеб насущный. Этот вопрос был во дворе под запретом. Люди в общественном «караван-сарае» жили незлобивые, нежадные и делились последним.

Но самой главной, интригующей загадкой двора оказалась… ловля рыбы среди камней! Когда Ванька увидел этот процесс, у него глаза полезли на лоб. Картина впечатляла — вечер, закат, десятка два мужиков посреди двора с удочками, оснащенными колокольчиками. Они покуривали трубки, с удовольствием пили кахву, которую готовили там же, на камнях, и вели неторопливую беседу, не сильно озабочиваясь своим занятием; просто отдыхали. Лески удочек исчезали в многочисленных дырках, прогрызенных в каменных плитах неумолимым временем.

Неожиданно у одного тренькнул звонок, у другого, третьего… Быстрые ловкие подсечки, и по двору рассыпалось живое серебро; три больших рыбины исполняли свой последний танец перед довольно загалдевшими рыболовами. Ванька как сел от неожиданности на первый подвернувшийся камень, так и остался там сидеть с открытым от изумления ртом. Ему показалось, что перед ним какое-то чудо, сродни тому, что Христос явил апостолу Петру и неудачливым рыбакам, единым словом наполнив сети рыбой настолько, что они стали рваться под тяжестью улова.

Однако вскоре все разъяснилось. Соседи не стали скрывать, что давно таким образом разнообразят свой довольно скудный стол. Где-то глубоко внизу, как они предполагали, протекает река, а может, там находится озеро, — этот вопрос особо не волновал людей. Главное, что в водоеме много рыбы. Чтобы она легче ловилась, жители «общественного» караван-сарая подкармливали рыбу пищевыми отходами, и она была вкусной и жирной.

По здравому размышлению Ванька не очень поверил в существование мифической реки или даже озера. Земля в Истанбуле сухая, каменистая, дожди выпадают редко, а до гор с их ледниками и заснеженными вершинами, откуда река могла брать начало, далеко. Как может существовать под землей зарыбленный водоем, если в него не поступает в достаточных количествах свежая вода?

Ванька Грязь был смекалистым малым. Он тут же вспомнил, что в русских крепостях существуют подземные цистерны для сбора дождевой воды. Во время осады им цены нет. Но если под двором находится такая же цистерна, то значит, где-то должен быть вход в нее, крупное отверстие, через которое можно попасть внутрь. А иначе как воспользоваться запасом воды при необходимости? И Ванька начал искать.

Поиски продолжались недолго. Первый вход в подземное водохранилище, с узкой лестницей, готовой рухнуть в любой момент, он отыскал в соседнем дворе. А второй, более капитальный, находился в районе оживленного квартала возле Айя-Софии. Ванька определил это лишь тогда, когда исследовал цистерну изнутри.

Конечно же, этими сведениями со своими соседями он делиться не стал. Оказалось, что местами прохудившаяся крыша — свод подземного водохранилища — является двором, на котором и располагался «общественный» караван-сарай.

Цистерна являлась идеальным убежищем — два входа-выхода и всегда под рукой пресная вода, что в сухом Истанбуле, насквозь просоленном штормовыми морскими ветрами, ценилось очень дорого. А когда Ванька наткнулся на пещерку — выход водовода, то и вовсе обрадовался. Он не поленился и осмотрел (насколько это возможно) часть водозаборного тоннеля. Его обложили кирпичом, и он представлял собой целый лабиринт с множеством ответвлений. Куда они шли, Ванька побоялся исследовать, чтобы не заблудиться. И потом, мало ли какие твари могут обитать в водоводе.

Чтобы исключить неприятные неожиданности, Ванька заложил его камнями, и вскоре стараниями пронырливого московского старьевщика ниша приняла обжитой вид (если, конечно, полатями можно было считать туго набитый сеном большой чувал, прежде служивший обшивкой тюка, а печью — очаг с треногой и казанком). Он притащил сюда два коврика (одним занавесил кладку, закрывающую водовод, а второй положил на пол), горшки-плошки-сковородки, продукты (муку, соль, орехи, крупу и чай) и маскировочный гардероб в саквах. Приличная одежда, которую носили горожане, была первой и главной покупкой Ваньки на цареградских рынках.

Еще Ванька запасся оружием (прикупил два пистоля) и порохом. А с засапожным ножом он и так никогда не расставался, прятал его на теле, потому как в Истанбуле никто сапог не носил.

В Истанбуле Ваньке везло, как никогда раньше. Грек-фанариот Маврокордато, которому продавец Копья поручил предварительно связаться с московитами, попал к шпиону князя Радзивилла в руки, словно глупая пичуга в силки. Выждав, пока грек отошлет с оказией цидулку в Палестину, он сцапал его за шиворот и утащил под землю.

Конечно же, испуганный Маврокордато, которому подземная цистерна показалась рекой Стикс перед входом в преисподнюю, а вонючий грязный дервиш — перевозчиком Хароном, выложил Ваньке все как на духу. Князь Радзивилл, обрадованный новостям, которые принес ему шпион, отвалил Ваньке целых пять золотых дукатов, из-за чего неофит пришел в полный восторг и мысленно поклялся служить Сиротке честно и верно до самого гроба.

Клятва эта была забыта уже на следующий день. Ванька Грязь принадлежал к тому типу людей, которые считают, что словом можно распоряжаться как угодно: мое слово — сам его дал, сам и заберу обратно. А уж что касается клятвы в верности Радзивиллу, то о ней и говорить нечего. Русский человек на хорошем подпитии может дать десяток клятв, о которых на следующий день и не вспомнит.

Радзивилл не знал, каким образом Ванька добыл ценные сведения о Копье. Этот вопрос интересовал его поскольку, постольку. Но он явно не одобрил бы действий своего шпиона по отношению к роду Маврокордато, к которому принадлежал пленник Ваньки. Это была могущественная семья, обидеть которую значило навлечь на себя большие неприятности. Узнай греки-фанариоты, что похититель купца из рода Маврокордато принадлежит к свите Радзивилла, в первую голову не поздоровилось бы самому Ваньке, а затем и князю.

Впрочем, родственники купца пребывали в растерянности. Они не знали, что и думать, ведь тело исчезнувшего (если предположить, что его убили) так и не нашли. Семья даже думала, что купец мог отправиться в какую-нибудь срочную тайную поездку (что случалось не раз), не терпящую огласки. Поэтому поиски пока велись вяло, что вполне устраивало Ваньку.

Он мог убить пленника, даже намеревался. Тело грека, спрятанное в водоводе, не найдут до скончания века. Но Ванька Грязь, отличавшийся поистине иезуитским складом ума, быстро смекнул, что живой Маврокордато для него гораздо ценнее и полезнее. Бывший офеня понимал, что для вельможного князя, маршалка Речи Посполитой, какой-то безродный московит никто, ничто и звать никак. Поэтому Радзивилл может в любой момент с легкостью избавиться от него.

А чтобы этого не случилось, Ваньке нужно было держать в рукаве серьезный козырь. Им-то и мог стать бедный Маврокордато. (Который, кстати, понятия не имел, из-за чего заварился весь сыр-бор; его использовали лишь как звено в цепочке.) Если князь по какой-либо причине сдаст Ваньку, то он утащит за собой в могилу и самого Радзивилла. Стоит только первому попавшемуся асес-баши сказать, что он похитил Маврокордато по приказу князя. А султан долго разбираться не будет. Для него любой гяур* хуже собаки. Враз головы полетят — и его, Ванькина, и ясновельможного князя. Все легче идти на тот свет в хорошей компании…

В этот вечерний час оживленная жизнь на улицах Истанбула царила лишь в центральной части Старого города. Собственно говоря, Ваньке до центра было рукой подать. Он натаскал в цистерну досок и сбил плот, благодаря которому и переправлялся ко второму выходу — близ Айя-Софии; в темное время суток Ванька Грязь не боялся, что кто-то заметит, откуда он появился.

Улица Диван-Иолу была ярко освещена. Нефтяные светильники висели через каждые тридцать шагов, а если в доме находилась еще и кофейня или харчевня, то светильников было несколько.

Ванька Грязь возле кофейни даже не замедлял шаг. Он терпеть не мог черную бурду, которую новый знакомый Ваньки, берестейский купец Мордко, называл коффой. И с кальяном у него любовь как-то не сложилась, хотя ради маскировки он иногда заказывал и то, и другое, чтобы не сильно выделяться среди жителей Истанбула, ведь чаще всего шпион Радзивилла надевал на себя маску добропорядочного грека-фанариота. А истанбульские греки по своим привычкам и предпочтениям мало чем отличались от османов.

Он шел в одну их харчевен, которую держал знакомый Мордка, еврей-романиот. Там у Ваньки была назначена встреча с берестейским купцом. Он хотел попросить его помочь в решении проблемы с цепким соглядатаем московских купцов, Ивашкой Болотниковым. Ванька и Мордко познакомились как бы случайно, однако бывший офеня был битый жох и не очень поверил горячим утверждениям еврея, который благодарил своего Бога за «нечаянную» встречу с земляком; точнее, почти земляком.

Их объединяло лишь то, что оба владели русской речью, не исповедовали ислам и были в Истанбуле чужаками. Впрочем, Мордко в турской столице чувствовал себя как рыба в воде. Ваньке даже начало казаться, что в Истанбуле почти все торговцы — евреи, настолько много их торчало в лавках и разных конторках на улицах города и на всех рынках.

Оба хотели использовать друг друга в корыстных целях. Как это нередко бывает среди отъявленных циников, они и не скрывали своих намерений: Ванька — потому что ему нужно было на кого-то опереться в чужом враждебном окружении, а Мордко — по причине того, что он сразу раскусил характер бывшего офени и понял, что перехитрить слугу князя Радзивилла ему просто не удастся; это могло быть даже опасно, а значит, лучше играть в открытую.

Внутри харчевня не впечатляла, несмотря на то, что находилась на центральной улице Истанбула. Просторное помещение с резными колоннами из кипариса было отделано деревянными панелями, которые давно побил древоточец. Казалось, что коснись к ним — и они рассыплются в прах. Ванька осторожно, бочком, чтобы не наткнуться на колонну (ему казалось, что если ее толкнуть, то она упадет, а вслед за этим обрушится потолок), пробрался в дальний угол, где уже трапезничал Мордко. Он уплетал за обе щеки жирный кебаб и запивал бузой*.

Уж в чем-чем, а в еде Мордко себе не отказывал. Его массивное тело и крепкий организм постоянно требовали действенной подпитки. Поэтому он редко посещал харчевни собратьев, отдавая предпочтение заведениям греков-фанариотов с их вкусной и сытной едой. Но в харчевне на Диван-Иолу он уже стал своим, поэтому для него готовили отдельно, по особому заказу.

— Будешь?.. — дружелюбно спросил Мордко, указав глазами на блюдо с кебабом.

— А то… — ответил Ванька Грязь и сглотнул слюну; аппетитный даже с виду кебаб — это не примитивная болтушка, сваренная с мясом не первой свежести. — Только, Христа ради, скажи своему приятелю, пусть не разбавляет раки водой. Это же не хлебное вино получается, а какое-то пойло для скота.

— Скажу, скажу… — успокоил его Мордко, и вскоре на столе появилось еще одно блюдо с кебабом и зеленью, а также запотевший кувшинчик с турской водкой; впрочем, вместе с ней подали и воду — на всякий случай.

Насытившись, Ванька звучно рыгнул, от чего Мордко слегка поморщился. С детства воспитанный изрядно образованным Шаулом Валем, он приобрел манеры шляхтича, хотя и старался это не показывать. Но «с волками жить, по-волчьи выть», поэтому Мордко умел подлаживаться под любую компанию, везде считался своим, хотя ему иногда и претили грубые нравы собеседников и сотрапезников.

— Как там твой князь? — нарочито небрежным тоном спросил Мордко. — Не обижает?

— Нет, с челядью он добр, — ответил Ванька. — Да и не слуга я ему, — добавил он не без некоторой фанаберии.

Ванька Грязь и впрямь не считал себя слугой князя. Он был как бы вольнонаемным. А это уже совсем другой статус. Тем более теперь, когда у него пошли торговые дела с греком-фанариотом, Ванька и вовсе стал самостоятельным. Главная его задача на данном этапе — довести до победного конца порученное ему дело и выкачать из Радзивилла побольше денег.

— Да, да, конечно… — сказал Мордко, улыбаясь своей широкой открытой улыбкой.

В отличие от собеседника, который понятия не имел, что замыслил его новый приятель, берестейский купец знал, что Ванька имеет прямое отношение к тому тайному и, судя по всему, очень важному делу, ради которого ясновельможный князь, великий маршалок литовский, бросил все свои дела и отправился за тридевять земель. Но что оно собой представляет, Мордко никак не мог выяснить.

Он злился, горел желанием разорвать Ваньку голыми руками, однако бывший офеня даже не заикался о своих проблемах, хотя Мордко не раз закидывал в его сторону свой частый невод, надеясь наконец выудить ту рыбу, из-за которой загорелся весь сыр-бор с его поездкой в Истанбул. Он понимал, что только Ванька может дать ему ценные сведения о цели путешествия князя Радзивилла, но все ухищрения и хитрости берестейского купца оказывались тщетными.

Это еще больше подогревало любопытство Мордка, и он старался почаще встречаться с Ванькой, предоставляя ему безвозмездные услуги и одолжения различного рода. Наперсник Шаула Валя уже понял, что Ванька очень любит дармовщину и намеревался поймать бывшего офеню на этой, такой понятной ему, страсти. Вот и сейчас он заявил, что угощает его за свой счет, отчего Ванька расплылся в довольной улыбке. Но она появилась на его физиономии лишь на мгновение.

В следующий момент Ванька заявил со всей возможной серьезностью, отчего на его конопатом лице появилось трагическое выражение:

— Нужна твоя помощь, Мордко…

— Что-то случилось? — Берестейский купец изобразил сочувствие.

— Может случиться.

— Ты же знаешь, что я всегда готов услужить тебе.

— Твои собратья в состоянии найти в Истанбуле двух-трех человек, которые не задают лишних вопросов, а делают за деньги все, что им поручено?

Мордко насторожился. Уж не хочет ли слуга князя Радзивилла втащить его в какое-нибудь сомнительное дело, откуда дорога лишь одна — на плаху?!

— Наверное… таки да… — ответил он осторожно. — Но смотря для чего.

Ванька Грязь догадался, что тревожит Мордка, и улыбнулся; он вовсе не собирался лишать жизни Ивашку Болотникова. Убийцы и те, кто их нанимал, в Истанбуле долго не заживались.

— Не сумлевайся, — сказал он, — дело чистое, без крови. Мне очень мешает один человек, московит. Нужно срочно от него избавиться.

— Как?

На лице бывшего офени появилась такая хитрая ухмылка, что Мордко подумал: «Ох, не хотелось бы мне оказаться на месте того московита!».

— Так ты поможешь или нет? — ответил Ванька вопросом на вопрос.

— М-м… в общем, да… помогу. Помогу! — уже тверже подчеркнул Мордко.

Ванька, сам не подозревая того, дал ему отличный шанс разузнать, зачем, кроме поклонения святым местам христиан, князь Радзивилл отправился в свое путешествие. Интрига мгновенно сложилась в голове берестейского купца, и теперь он шел к намеченной цели без тени сомнения.

— Ну, а коли так, — сказал Ванька, — тогда слушай…

Они доверительно склонились друг к другу и их тихий заговорщицкий шепот не могли уловить даже чуткие уши султанского шпиона. Он сидел неподалеку и делал вид, что погрузился в дрему, изображая из себя изрядно нагрузившегося «львиным молоком» пьянчужку.