Город-государство Венеция переживал столь длительный период расцвета, что горожане ощущали благосклонность судьбы к их маленькой республике. В Средние века и позднее, в эпоху Возрождения, почти монопольное право Венеции на торговлю с Востоком сделало ее богатейшим европейским городом. При благоприятном республиканском правлении венецианцы наслаждались свободами, едва ли ведомыми другим жителям Италии. Но в XVI веке фортуна вдруг отвернулась от них. С открытием Нового Света преимущество перешло к странам Атлантического побережья Европы — Испании и Португалии, а позднее — Голландии и Англии. Венеция не могла выдержать экономической конкуренции, так что ее великолепие постепенно угасало. Последним ударом была потеря средиземноморских владений — острова Кипр, захваченного турками в 1570 году.

Теперь в Венеции разорялись благородные семейства, рушилась финансовая система. Венецианцы знали о своем блестящем прошлом — одни сами застали еще те прекрасные времена, другие слышали рассказы старших о них. Близость славных лет воспринималась как унижение. Венецианцы почти верили, что богиня Фортуна лишь ненадолго отвернулась от них, желая подшутить, но скоро вернутся былые дни. Но пока этот момент не настал, что они могли поделать?

В 1589 году по Венеции прошли слухи о прибытии загадочного человека по имени Брагадино, ученейшего алхимика, обладателя несметных богатств, способного, как говорили, получать золото с помощью некоего таинственного вещества. Слух облетел весь город очень быстро, так как несколькими годами раньше один венецианский дворянин, проезжая через Польшу, услышал пророчество одного тамошнего ученого: Венеция вернет свою былую славу и власть, если сможет найти человека, сведущего в алхимической науке получения золота. Поэтому, как только до Венеции дошло известие об этом Брагадино с его алхимическим золотом (он постоянно держал в руках звякающие золотые монеты, а его дворец был набит золотыми предметами), многие начали мечтать: с его помощью город снова будет преуспевать.

Самые родовитые венецианцы собрались и вместе отправились в Брешию, где проживал Брагадино. Их провели по дворцу, а затем хозяин продемонстрировал благоговейно замершим гостям свой талант: взяв горсть каких-то минералов (на вид обычных камней), превратил их в несколько унций сверкающего золотого песка. В венецианском сенате готовились обсуждать предложение официально пригласить Брагадино в Венецию за счет города. Но в это самое время стало известно, что то же самое собирается сделать и герцог Мантуи. Рассказывали о блистательном и пышном приеме, устроенном Брагадино в своем дворце в честь герцога, упоминали одежду с золотыми пуговицами, золотые часы, золотые блюда и тому подобное. Обеспокоенные тем, что могут упустить Брагадино, сенаторы единогласно проголосовали за приглашение его жить в Венеции, посулив горы денег, необходимых ему, чтобы не отказываться от его шикарной жизни, но с тем условием, если он переедет незамедлительно.

Вскоре таинственный Брагадино прибыл в Венецию. Его колючие темные глаза, сверкающие из-под густых бровей, и два громадных черных мастифа, бывших при нем повсюду, производили впечатление мощи и неприступности. Он выбрал для своей резиденции роскошный дворец на острове Гвидекка. Его приемы, дорогую одежду и все его прихоти оплачивала республика. Венецию охватила алхимическая лихорадка. На уличных перекрестках продавали уголь, аппараты для дистилляции, воздуходувные мехи, алхимические трактаты. Каждый занимался теперь алхимическими опытами — каждый, кроме Брагадино.

Алхимик, казалось, не спешил начинать производство золота и спасать Венецию. Как ни странно, это лишь способствовало росту его популярности, доходящей до поклонения. Желающие повидать знаменитость стекались со всей Европы и даже из Азии. Шли месяцы, на Брагадино со всех сторон сыпались дары. Но никаких признаков чуда, которого доверчиво ждали от него, чуда, которое вознесет Венецию на былую высоту, по-прежнему не было. Наконец горожане начали проявлять нетерпение, вопрошая, когда же он возьмется за дело. Вначале сенаторы просили не торопить его — капризного, как сам дьявол, алхимика надо было улещивать. Но забеспокоились и дворяне и потребовали показать, как окупается дорогостоящее вложение города.

Брагадино свысока разговаривал с сомневающимися, но удостоил их ответа. Он сообщил, что на монетном дворе города им уже размещены значительные объемы таинственной субстанции, с помощью которой он получал золото. Он мог бы использовать всю субстанцию разом и получить количество золота, превышающее исходную субстанцию в два раза. Однако чем медленнее идет процесс, тем большее количество золота можно получить. Если не мешать процессу идти семь лет, вес золота превысит исходное количество субстанции не менее чем в 30 раз. Многие сенаторы были согласны ждать столько, сколько укажет Брагадино. Но другие возмутились: еще семь лет терпеть этого господина, что живет за их счет, как король, ни в чем себя не ограничивая! Так же были настроены и рядовые граждане Венеции. В результате враги алхимика потребовали, чтобы он продемонстрировал доказательства своих слов: пусть производит столько золота, сколько сможет, да поскорее.

Надменно, явно оскорбленный сомнениями в его искусстве, Брагадино ответил: «Венеция своим нетерпением предала меня и будет поэтому наказана, а я считаю себя свободным от обязательств». Он уехал из города, сначала в Падую, затем, в 1590 году, в Мюнхен по приглашению герцога Баварского, который, как и жители Венеции, знавал дни богатства и славы, но был расточителен и разорился, а теперь мечтал вернуть состояние с помощью алхимика. Брагадино запросил не менее выгодные условия, чем в Венеции, и вся ситуация повторилась в точности.

Похороны львицы

Супруга Льва скончалась.

Всё вдруг заволновалось, заметалось,

К царю летят со всех сторон

Слова любви и утешенья.

Весь двор в слезах от огорченья.

А царь — оповестить повелевает он

О том, что похороны вскоре.

В такой-то день и час быть всем, кто хочет, в сборе,

Чтоб видеть мог и стар и мал

Печальный церемониал.

Кто хочет?

А зачем скрывать такое горе,

Когда сам царь ревет с зари и до зари,

Да так, что эхо у него внутри.

У львов ведь нет иного храма.

И следом семо и овамо

На всех наречиях придворные ревут.

Под словом

«двор» я мыслю некий люд

Веселый, горестный, а впрочем, равнодушный

Ко всем и ко всему, зато царю послушный,

Любым готовый стать, каким монарх велит,

А если трудно стать, так хоть бы делать вид,

Свой цвет менять пред ним и обезьянить даже.

Придворные точь-в-точь рессоры в экипаже!

Но мы ушли от похорон.

Не плакал лишь Олень. А мог ли плакать он?

Нет, он был отмщен. Ведь вот какое дело:

Его жена и сын — их эта львица съела.

Так мог ли плакать он? А льстец один донес,

Что слышал смех его, но не заметил слез.

А гнев царя, еще и Льва к тому же,

Как Соломон сказал, всего на свете хуже.

Но ведь Олень читать-то не привык,

И что ему до чьих-то слов и книг!

И Лев ему рычит: «Презренный лесовик!

Смеешься? Плачут все, а ты затеял вздорить!

Не буду когти о тебя позорить.

Эй, Волки, все сюда, за королеву месть!

На тризне надлежит вам съесть

Изменника!» Тогда Олень в испуге:

«Но время слез прошло! Я плакать сам готов

О вашей, государь, достойнейшей супруге.

Но я видал ее на ложе из цветов,

И я узнал царицу сразу.

Я следую ее приказу.

“Мой друг! — она рекла. — Настал мой смертный час.

Боюсь, что призовут как плакальщика вас.

К чему? Когда я там, в блаженных кущах рая,

В Элизии живу, среди святых святая.

Но царь поплачет пусть. В блаженной вышине

Его слеза отрадна мне”».

Весть мигом разнеслась повсюду.

Все в крик: апофеоз! Он был свидетель чуду!

Олень помилован, представлен к орденам.

Прельщайте лестью высших саном,

Сном позабавьте их, платите им обманом.

Немилость высшего страшна лишь дуракам.

Приманку проглотил — и другом станет вам.

Жан Лафонтен