13

Чета прогуливалась по дорожке. Мужчина впереди, женщина немного позади. Стоял чудесный весенний вечер. Солнечные лучи пронизывали поверхность моря. Но откуда-то издалека надвигался ливень. Впрочем, казалось, что на этот раз красота природы не особенно волнует пару. Они шли быстрым шагом, и похоже, мужчина был в подавленном настроении. Он безостановочно говорил. Женщина молча слушала и старалась не отставать.

Их было хорошо видно из окна. Вечернее солнце навеяло воспоминания о молодости, о том времени, когда мир начал становиться бесконечно запутанным и трудно постижимым.

Когда начались все несчастья.

Первый университетский год он закончил с блестящими результатами и летом поехал на родину. Все каникулы проработал в газете, писал статьи о послевоенном подъеме Лейпцига. На собраниях рассказывал о том, как проходит обучение, обращал особое внимание на культурные и исторические связи Исландии с этим городом. Даже встретился с партийными руководителями. Они пророчили ему большое будущее. Он же хотел скорее вернуться в Германию. Ему казалось, что у него есть нечто большее, чем у других, — призвание. Ведь говорили же, что будущее открывает перед ним большие возможности.

Наконец осенью он уплыл, и вот уже приближались рождественские праздники. В исландском землячестве Рождество ждали с нетерпением, некоторые получали из дома посылки с традиционными лакомствами — копченым мясом, соленой и вяленой рыбой и тому подобным. Иногда присылали и книги. Карл уже получил свою посылку, и аромат копченого мяса наполнил все общежитие, когда он отваривал шикарный окорок, посланный с фермы его дяди на севере около Медвежьего озера. В ящике еще оказалась бутылка исландской водки, которую Эмиль быстренько прихватил.

Только Рут могла позволить себе съездить на праздники домой. После возвращения с летних каникул она одна-единственная по-настоящему тосковала по родине, и когда их землячка уехала на рождественские праздники в Исландию, все решили, что вряд ли стоит ждать ее возвращения. В старой части города стало почти безлюдно; немецкие студенты разъехались по домам в другие города Германии. Учащиеся из соседних стран получили разрешение на выезд и смогли достать дешевые билеты.

Поэтому на кухне за праздничным столом с копченой рулькой собралась не такая уж большая компания. Эмиль поставил водку посередине, на почетное место, как он выразился. Двое оставшихся в общежитии шведов принесли картошку, кто-то еще — красную капусту, и Карл умудрился приготовить неплохой гарнир к мясу. Заглянул Лотар Вайзер, «опекун», и его пригласили к столу, потому что он особенно тесно дружил с исландцами. Лотар любил поговорить и вообще был приятным человеком. Он увлекался политикой и иногда выуживал из них, что они думают о Лейпциге, об университете, о Социалистической единой партии Германии, о ее генеральном секретаре Вальтере Ульбрихте и о его плановой экономике. Не кажется ли им, что Ульбрихт слишком заигрывает с советским правительством? Лотара интересовало и их мнение о венгерских событиях. Американские империалисты пытались расстроить дружеские отношения Советского Союза и Венгрии с помощью антикоммунистической пропаганды и радиопередач. Особенно восприимчивой к пропаганде Лотар считал молодежь, ослепленную до такой степени, что она уже была не в состоянии распознать реальные намерения западных капиталистов.

— Мы что, не можем просто расслабиться? — возмутился Карл, когда Лотар принялся рассуждать об Ульбрихте. Осушив рюмку, он тут же скорчился и заявил, что всегда терпеть не мог исландскую водку.

— Ja, ja, natürlich, — засмеялся Лотар. — Хватит о политике.

Они общались с ним по-исландски. Он утверждал, что выучил язык в Германии. Похоже, Лотар очень способный, думали исландцы, раз говорит на их языке почти так же хорошо, как на своем родном, притом ни разу не побывав в Исландии. Друзья спрашивали его, каким образом ему удалось достичь такого высокого уровня произношения, а он объяснял, что слушает записи, в том числе радиопередачи. Особенно забавно в его исполнении звучала песня «Баю-баюшки-баю».

«Сгущаются тучи» — любимая фраза, которую Лотар повторял бесконечно.

В посылке Карла оказались еще два письма с новостями из Исландии о том, как прошла осень, прилагались вырезки из газет. Все обсудили происходящие на родине события, а потом кто-то вспомнил, что Ханнес, как обычно, так и не явился.

— Мда, Ханнес, — насупился Лотар.

— Я ведь говорил ему о вечеринке, — заметил Эмиль, опорожнив рюмку водки.

— Почему он такой скрытный? — спросила Храбнхильд.

— Уж точно, скрытный, — подтвердил Лотар.

— По-моему, это странно, — сказал Эмиль. — Он не показывается на собраниях Союза молодежи, я никогда не видел его на субботниках. Ханнес что, слишком благородный для разбора завалов? Мы разве ничего не стоим по сравнению с ним? Считает себя лучше нас? Томас, ты ведь разговаривал с ним?

— Мне кажется, Ханнес занят только учебой. — Томас пожал плечами. — Ему ведь остался последний год.

— О нем всегда говорят так, точно он какая-то шишка в партии, — встрял Карл. — Только и слышно, что Ханнес станет большим руководителем. Здесь он себя не слишком-то проявил. Думаю, за нынешнюю зиму я встретил его раза два от силы, и то он едва поздоровался со мной.

— Да, мы редко его видим, — согласился Лотар. — Он нелюдим. — Немец покачал головой и, скорчив гримасу, выпил водку.

Тут они услышали, как внизу на первом этаже хлопнула входная дверь. Кто-то торопливо поднимался по лестнице, и в темноте коридора показались три фигуры — двое мужчин и женщина. Они тоже были студентами. Карл был с ними немного знаком.

— Мы узнали, что вы отмечаете Рождество за традиционным исландским ужином, — сказала девушка, когда незнакомцы вошли на кухню и увидели накрытый стол.

Мясо еще осталось, и сидевшие за столом освободили место для вновь прибывших. Ко всеобщей радости, один из гостей вытащил две бутылки водки. Юноши представились, они были из Чехословакии, а девушка — из Венгрии.

Она села рядом с Томасом, и юноша вдруг растерялся и постарался не глядеть на нее. Когда девушка вышла из темноты коридора на свет и он рассмотрел ее, его наполнило неожиданное, неизвестное ему до того чувство, с которым предстояло разобраться. Произошло нечто странное и удивительное. Его охватила особенная радость. Настроение стало приподнятым, но вместе с тем он был смущен. Ни одна женщина до сих пор не оказывала на него такого воздействия.

— Ты тоже из Исландии? — спросила она на превосходном немецком, повернувшись к нему.

— Да, я из Исландии, — заикаясь на каждом немецком слове, промямлил Томас, несмотря на то что неплохо говорил на этом языке. Он поспешно отвел взгляд, осознав, что смотрит на нее не отрываясь, с того момента как она села рядом с ним.

— Что это за ужас? — спросила девушка, указав на баранью голову посреди стола, к которой еще никто не притрагивался.

— Распиленная баранья голова, закопченная на огне, — объяснил он. От его слов она наморщила нос.

— Кто же этим занимается? — удивилась незнакомка.

— Исландцы. На самом деле очень вкусно, — несколько неуверенно добавил он. — Язык и щеки…

Томас осекся, сообразив, что все это звучит не слишком аппетитно.

— А глаза и губы вы тоже едите? — допытывалась она с неприкрытой брезгливостью.

— Губы? Ну да, едим. И глаза тоже.

— Должно быть, у вас очень мало еды, раз вы дошли до такого, — посочувствовала девушка.

— Наш народ был очень беден. — Томас кивнул.

— Меня зовут Илона, — представилась незнакомка, протянув руку. Он пожал ее руку и сказал, что его зовут Томас.

Один из юношей, пришедших с Илоной, окликнул ее. Его тарелка уже была наполнена картофелем и копченым мясом, как и тарелка их товарища. Он предлагал своей приятельнице поторопиться и последовать их примеру, сказав, что угощение очень вкусное. Илона встала, взяла тарелку и отрезала кусок мяса.

— Мясом не пресытишься, — сказала она, усаживаясь на свое место.

— Точно, — охотно согласился Томас.

— М-м-м… вкуснятина, — проговорила Илона с набитым ртом.

— Во всяком случае, вкуснее бараньих глаз, — добавил Томас.

Они веселились до утра. До других студентов тоже дошли слухи о вечеринке, и общежитие стало наполняться народом. Отыскали старый граммофон, кто-то принес пластинку Фрэнка Синатры. К исходу ночи принялись по очереди петь национальные песни представленных в компании народов. Началось с того, что Карл с Эмилем исполнили печальную элегию на слова Йоунаса Хадльгримссона. После пришедших посылок из дома обоим взгрустнулось. Затем запели венгры, чехи, шведы и, наконец, немцы, а потом и студент из Сенегала, тоскующий о жарких африканских ночах. Храбнхильд хотела определить самые красивые слова в каждом языке. Вспыхнул бурный спор, а потом они договорились, что представитель каждого народа должен встать и произнести что-нибудь самое значимое из того, что было сочинено на его родном языке. Исландцы оказались единодушны. Храбнхильд, поднявшись, продекламировала поэму — самое красивое произведение исландской литературы за всю ее историю.

Исполнение было настолько эмоциональным, что, несмотря на то что мало кто понимал по-исландски, все притихли, а когда Храбнхильд закончила и склонилась в глубоком поклоне, раздались аплодисменты.

Томас и Илона все еще сидели рядом за кухонным столом. Девушка смотрела на него, ожидая разъяснений. Он рассказал ей о поэте, описавшем долгий переход через центральную пустынную часть Исландии одного юноши в сопровождении юной девушки, в которую тот был влюблен. Молодой человек знал, что у их любви нет будущего, и с такими грустными мыслями, опечаленный, торопился домой в свою долину. В небе светилась Венера, указывавшая им путь, но вдруг звезда любви исчезла за облаками, и юноша подумал, что, хотя они и не могут быть вместе, их любовь все же вечна.

Илона смотрела на него во все глаза, внимая каждому слову, и, то ли находясь под впечатлением истории про печального юношу, то ли увлеченная рассказом Томаса, то ли разгоряченная исландской водкой, она вдруг поцеловала его прямо в губы так страстно, что ему показалось, будто он заново родился.

Рут не вернулась в Лейпциг после рождественских праздников. Она написала каждому из своих университетских приятелей отдельное письмо. В письме к Томасу говорилось о том, что ее не устраивают условия быта, и он понял, как ей все надоело. Возможно, ее мучила тоска по дому. В общежитии они обсудили между собой эту новость, и Карл признался, что скучает по Рут. Эмиль понурился, а Храбнхильд обозвала ее дурехой.

Когда Томас снова встретил Ханнеса на лекции по сопротивлению материалов, он спросил, почему тот не пришел к ним в общежитие на вечеринку. Через двадцать минут после начала занятия дверь открылась, и в аудиторию вошли трое студентов, представившись активистами Союза свободной немецкой молодежи и попросив ненадолго внимания. Вместе с ними был еще один студент, которого Томас иногда встречал в библиотеке. Он изучал немецкую литературу, так казалось Томасу. Юноша смотрел в пол. Молодой человек, возглавляющий группу, назвался секретарем Союза молодежи. Он принялся говорить о солидарности студенчества и напомнил о четырех принципах, на которых строится обучение в университете: овладение премудростями марксизма, применение их на практике, участие в субботниках, организуемых Союзом свободной немецкой молодежи, и пополнение прослойки специалистов, которые должны найти применение знаниям каждый в своей области.

Секретарь обернулся к студенту и объявил, что тот сознался в том, что слушал вражеские голоса, но дал обещание прекратить это. Юноша поднял глаза, сделал шаг вперед, повинился в своем преступлении и заверил, что впредь не будет ловить западные радиопередачи. Эти программы, по его словам, испорчены мировой империалистической системой и пронизаны капиталистической алчностью. Он предостерег сидящих в зале от прослушивания такого рода программ и посоветовал внимать только передачам из стран Восточной Европы.

Секретарь Союза молодежи поблагодарил его и обратился к аудитории с просьбой повторить данное студентом обещание не слушать вражеские голоса. Присутствующие торжественно поклялись в этом. Затем секретарь повернулся к преподавателю и извинился за беспокойство. После этого процессия покинула аудиторию.

Ханнес, сидящий в двух рядах от Томаса, обернулся и посмотрел на него. В его взгляде одновременно обозначились и глубокая грусть, и негодование.

Когда лекция закончилась, Ханнес первым вышел из аудитории. Томас поспешил за ним, нагнал и довольно жестко спросил, в чем дело.

— В чем дело? — удивился Ханнес. — По-твоему, все так и должно быть, так, как сейчас произошло? Ты разве не видел этого бедолагу?

— Когда? Сейчас? — растерялся Томас. — Нет, я… Ну, естественно, нужно… Мы должны…

— Оставь меня в покое, — прошипел Ханнес. — Слышишь? Оставь меня в покое!

— Почему ты не пришел на вечеринку? — спросил Томас. — Тебя считают высокомерным.

— Чушь собачья! — выругался Ханнес, ускоряя ход, точно хотел избавиться от собеседника.

— Что происходит? — не унимался Томас. — Почему ты так реагируешь? Что случилось? Что мы тебе сделали?

Ханнес остановился в коридоре.

— Ничего. Вы мне ничего не сделали, — ответил он. — Просто я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я заканчиваю учебу весной, и все. На этом все! Я уеду домой, и все закончится. Все это представление! Ты что, ничего не замечаешь? Ты не видел, как они обошлись с тем студентом? Ты хочешь, чтобы в Исландии было так же?

Ханнес зашагал прочь.

— Томас! — услышал он голос позади себя и, обернувшись, увидел Илону, махающую ему рукой.

Он улыбнулся ей. Они договорились встретиться после занятий. На следующий день после праздника Илона снова пришла в общежитие, нашла его, и они стали регулярно встречаться. В тот день парочка долго бродила по городу. Наконец они уселись на скамейку около церкви святого Фомы. Он рассказал ей о двух знаменитых исландских поэтах. Друзья однажды посетили Лейпциг и сидели на этой же самой скамейке. Один из них скончался от туберкулеза. Другой стал великим национальным писателем.

— Ты всегда такой печальный, когда говоришь о своих исландцах. — Илона улыбнулась.

— Просто меня потрясает осознание того, что они ходили по тем же улицам, что и я. Два знаменитых исландских поэта.

Томас заметил, что пока они сидели около церкви, Илона проявляла беспокойство и даже страх. Она постоянно озиралась по сторонам, точно искала кого-то.

— Что-то не так? — спросил он.

— Тот человек…

Она замолчала.

— Какой человек?

— Вон там, — прошептала Илона. — Не оборачивайся, не смотри туда. Я его видела вчера, только не помню где.

— И кто же это? Ты его знаешь?

— Я никогда его раньше не видела, а теперь встречаю во второй раз за два дня.

— Студент?

— Не думаю, он не подходит по возрасту.

— И что тебя беспокоит?

— Не знаю, — призналась Илона.

— Думаешь, он тебя преследует?

— Да нет. Ладно. Пойдем.

Илона не жила в студенческом общежитии, а снимала комнату в городе, и они направились туда. Томас попытался выяснить, идет ли за ними тот мужчина, но его не было видно.

Комната Илоны находилась в маленькой квартире, принадлежащей вдове. Хозяйка работала в типографии. По словам Илоны, эта исключительно любезная женщина позволяла ей перемещаться по квартире как вздумается. Немка овдовела во время войны, потеряв мужа и двух сыновей. Томас увидел их фотографию на стене. На сыновьях была немецкая военная форма.

В комнате стопками лежали книги, немецкие и венгерские газеты и журналы. На столе стояла истерзанная печатная машинка. Еще имелась раскладушка. Илона вышла на кухню, а он принялся листать книги. Нажал несколько раз на клавиши печатной машинки. На стене над раскладушкой висели фотографии, и Томас решил, что, наверное, это родные Илоны.

Девушка вернулась с двумя чашками чая и толкнула ногой дверь, чтобы та закрылась. Илона осторожно поставила чашки на стол около машинки. Они, очевидно, были очень горячими.

— Как раз остынут, — сказала Илона, подошла к нему и поцеловала долгим и жарким поцелуем.

Томас был несколько ошарашен, но обхватил ее и принялся жадно целовать, пока оба не повалились на раскладушку. Она стала стягивать с него свитер и распускать брючный ремень. Он был совершенно неопытен, хотя интимные отношения с девушками у него уже были. Первый раз — после окончания средней школы, а второй раз — во время ежегодного праздника в редакции газеты, где он работал. Но эти опыты были какими-то неполноценными. Он был крайне неловок, но, похоже, Илона знала, как надо действовать, и Томас с радостью предоставил ей инициативу.

Илона оказалась права. Когда он соскользнул на бок после того, как она приглушенно простонала, чай уже остыл и его можно было пить.

Через два дня в пивном ресторане «Погреб Ауэрбаха» Илона говорила только о политике, и они в первый и последний раз поссорились. Она начала с того, что принялась рассуждать о русской революции, переродившейся в диктатуру, а диктатура всегда опасна, в какой бы форме она ни проявлялась.

Томас не хотел ей противоречить, хотя прекрасно знал, что она не права.

— Победа над немецким нацизмом стала возможна благодаря сталинской индустриализации, — изрек он.

— Да, и Сталин же заключил пакт с Гитлером, — усмехнулась Илона. — Диктатуру питает страх и раболепство. Посмотри, что происходит сегодня в Венгрии. Мы не свободная нация. Коммунистические режимы систематически устанавливались под эгидой Советского Союза. Никто ведь не спрашивал у народа, чего он хочет! У нас должно быть право самим решать свою судьбу, но у нас такой возможности нет. Молодежь сажают за решетку. Некоторые исчезают бесследно. Говорят даже, что людей отсылают в Советский Союз. У вас ведь, в вашей стране, находятся военные части? Что бы ты сказал, если бы они устроили государственный переворот силой оружия?

Томас затряс головой.

— Ты уже видел, как здесь проходят выборы? — продолжала она. — Они называют их свободными, а у самих представлена только одна партия! Где же тут свобода? Если ты придерживаешься другого мнения, тебя посадят в тюрьму. Это что? Социализм?! Кого еще может выбрать народ на этих «свободных выборах»? Интересно, почему забыли о позапрошлогоднем восстании, подавленном Советами, когда стреляли в людей прямо на улицах, в народ, желавший перемен?

— Илона!

— А слежка друг за другом? — негодовала она, распаляясь все больше и больше. — Они поворачивают все так, будто это нам же на пользу. Мы должны шпионить за своими друзьями, родственниками, знакомыми, чтобы они не впали в антикоммунистическую ересь. Если тебе известно, что твой однокурсник слушает западные передачи, ты обязан доложить об этом, и его выведут перед всеми каяться. Детей побуждают доносить на родителей.

— Партии требуется время, чтобы приспособиться, — защищался Томас.

Когда первые впечатления от Лейпцига немного улеглись и им открылась неприкрытая реальность, исландцы стали обсуждать между собой здешнюю жизнь. Томас пришел к определенным выводам относительно системы слежки, установленной в этом обществе. Так называемое наблюдение за соседями заключалось в том, что каждый гражданин должен был шпионить за окружающими и доносить о несоциалистическом поведении или высказываниях. К этому прибавлялись диктатура коммунистической партии, ограничение свободы слова и печати, обязательное участие в собраниях и шествиях. Томас считал, что партия не должна скрывать методы своего воздействия, напротив, ей нужно признать, что в переходный период требуется определенное принуждение, чтобы добиться цели и построить социалистическое государство. Происходящие перекосы можно оправдать только временными условиями. В будущем не потребуется прибегать к подобным методам. Тогда люди поймут, что социализм — самая лучшая форма организации общества.

— Народ запуган, — изрекла Илона.

Он затряс головой, и они поругались. Томас никогда ничего толком не слышал о том, что происходит в Венгрии. Илона обиделась, что он ей не поверил. Томас пытался прибегнуть к аргументам, которые слышал на собраниях в Рейкьявике из уст партийных руководителей и в молодежном движении и которые вычитал из произведений Маркса и Энгельса, но все было впустую. Она лишь смотрела на него и повторяла одно и то же: «Нельзя закрывать на это глаза».

— Империалисты одурманивают вас своей пропагандой, настраивая против Советского Союза, — доказывал Томас. — Они хотят разрушить связи между государствами коммунистического толка из страха перед ними.

— Неправда, — повторяла Илона.

Оба замолчали. Допили пиво. Он злился на Илону. Только в консервативной исландской прессе Томас встречал подобную клевету на Советский Союз и страны Восточной Европы. Но он был хорошо знаком с пропагандистской машиной Запада. Она прекрасно работала у него на родине. В том числе по этой причине в странах социалистического лагеря были ограничены свобода слова и свобода печати, и Томас считал, что такое решение оправданно в период социалистического строительства, прерванного мировой войной, и никогда не воспринимал это как подавление свободы совести.

— Не будем ссориться, — предложила Илона.

— Не будем, — согласился Томас, положив деньги на стол. — Пойдем?

Как только они вышли из пивной, Илона слегка толкнула его. Он посмотрел на нее. Она пыталась ему что-то объяснить с помощью мимики, таинственно кивая в сторону бара.

— Он там! — прошептала она.

Томас посмотрел в ту сторону и увидел мужчину, которого Илона подозревала в том, что он преследует ее. Он сидел в пальто и пил пиво с таким видом, точно не замечал их. Тот же самый человек, которого они видели около церкви святого Фомы.

— Я поговорю с ним, — предложил Томас.

— Нет, — остановила его Илона. — Не стоит. Пойдем отсюда.

Через несколько дней Томас снова встретил Ханнеса в читальном зале и подсел к нему. Ханнес, не поднимая головы, продолжал что-то конспектировать карандашом в тетради.

— Она разозлила тебя? — спросил Ханнес, не прерывая своей работы.

— Кто?

— Илона.

— Ты знаком с Илоной?!

— Я знаю, кто она. — Ханнес посмотрел на него. Его шея была обвязана толстым шарфом, а на руках надеты перчатки без пальцев.

— Тебе известно, что мы встречаемся? — удивился Томас.

— Это уже всем известно, — произнес Ханнес. — Илона — венгерка, и она не настолько наивна, как мы.

— Как мы?

— Ладно, забудь! — отмахнулся Ханнес, снова вернувшись к своим записям.

Томас наклонился над столом и выхватил тетрадку. Ханнес с удивлением посмотрел на него и попробовал отобрать тетрадь, но не смог.

— Что происходит? — спросил он. — Что за выходки?

Ханнес посмотрел на тетрадь, потом на Томаса.

— Я не желаю участвовать в том, что здесь происходит, — проговорил он. — Я хочу уехать домой и забыть этот дурацкий фарс. Мне все стало ясно уже тогда, когда я пробыл здесь еще меньше, чем ты.

— Но ты все еще здесь.

— В Лейпциге хороший университет. Кроме того, прошло какое-то время, прежде чем я понял, какая тут ложь во всем, и воспротивился этому.

— Что же я ничего не замечаю? — спросил Томас, предвидя ответ. — Что ты понял? Почему я не вижу того же?

Ханнес посмотрел ему прямо в глаза, потом обернулся по сторонам, взглянул на тетрадь, которую Томас все еще держал над головой, и снова посмотрел ему в глаза.

— Только не сдавайся, — сказал он. — Придерживайся своих принципов. Не сворачивай с пути. Поверь мне, на этом не заработаешь. Если ты чувствуешь себя хорошо при всем этом, тогда все в порядке. Дальше искать не стоит. Неизвестно, что найдешь.

Ханнес протянул руку за тетрадкой.

— Поверь мне, — повторил он. — Забудь все.

Томас отдал ему тетрадку.

— А Илона?

— Ее тоже забудь, — посоветовал Ханнес.

— К чему ты клонишь?

— Ни к чему.

— Почему ты так говоришь?

— Оставь меня в покое, — огрызнулся Ханнес. — Оставь меня в покое!

Через три дня Томас находился в лесу за городом. Они с Эмилем записались в «Общество любителей спорта и техники». Эта спортивная организация, открытая для всех желающих, предлагала заниматься и верховой ездой, и автомобильными гонками, и еще многим другим. Студентам рекомендовалось принимать участие в коллективных работах и субботниках под эгидой Союза молодежи. Осенью одну неделю следовало посвятить уборке урожая, во время каникул или один раз за семестр требовалось ходить на разбор завалов, отработать на производстве, добыче угля и тому подобном. Можно было отказаться, но тот, кто не участвовал в общественно-трудовых мероприятиях, ставил себя под удар.

Томас размышлял об этой организации, стоя в лесу вместе с Эмилем и другими своими товарищами. Им предстояло провести целую неделю под открытым небом и, как выяснилось, заниматься по большей части военной подготовкой.

Такова была жизнь в Лейпциге. В действительности все оказывалось не таким, как представлялось поначалу. За иностранными студентами следили, чтобы они не высказывались открыто о том, что могло бы скомпрометировать принимающую их страну. На обязательных собраниях им вдалбливали социалистические ценности, а что касается добровольных общественно-трудовых мероприятий, так их только называли…

Со временем они свыклись со всем этим, как они говорили, «бредом». Временное явление, повторял Томас. Его товарищи не проявляли подобного оптимизма. Обнаружив, что «Общество любителей спорта и техники» не что иное, как закамуфлированная военная организация, он потешался в глубине души. Но Эмиля такое открытие не забавляло. Он не видел в этом ничего веселого и в отличие от других не считал происходящее вокруг «бредом». Жизнь в Лейпциге не казалась ему потешной. В первый же вечер, когда они с товарищами растянулись в палатке, Эмиль признался в горячем желании построить в Исландии социалистическое общество.

— У нас на родине не должно быть неравенства. В такой маленькой стране, как Исландия, все запросто могут быть равны.

— И ты мечтаешь о таком же социализме у нас, как здесь?

— А почему нет?

— Со всеми вытекающими? Слежкой, паранойей, цензурой, безумием?

— Ей уже удалось обработать тебя?

— Кому?

— Илоне.

— То есть? В каком смысле «обработать»?

— Забудь!

— Ты что-то знаешь про Илону?

— Нет, — отмахнулся Эмиль.

— Сам бегаешь за девчонками. Храбнхильд рассказывала мне про Красный Крест.

— Чушь!

— Ага!

— Расскажи-ка лучше про свою Илону. Как-нибудь, — потребовал Эмиль.

— Она не такая фанатичная, как мы, по-другому смотрит на эти вещи и хочет исправить ситуацию. В Венгрии ведь происходит то же самое, что и здесь, с той лишь разницей, что там молодежь не молчит. Они борются с перегибами.

— Борются с перегибами? — взорвался Эмиль. — Чушь собачья! Посмотри, как живет народ! Он под каблуком у американской военщины. Дети голодают. Люди с трудом добывают самую обычную одежду. Но при этом заплывшие жиром капиталисты по-прежнему богатеют. Разве это не абсурд? Что ж с того, что приходится устанавливать слежку за людьми и временно ограничивать свободу слова? Это нужно, чтобы исправить несправедливость. Требуется приносить жертвы. Что же делать?

Эмиль смолк. Снаружи тоже было тихо-тихо, и стояла кромешная тьма.

— Я сделаю все для победы исландской революции! — провозгласил Эмиль. — Чтобы устранить несправедливость!

Он стоял у окна, смотрел на лучи солнца, на радугу вдалеке и улыбался, вспоминая то самое «спортивное общество». Он представил Илону, громко смеявшуюся на рождественской вечеринке, когда они ели копченую баранину, и как будто почувствовал ее влажный поцелуй на своих губах. В памяти всплыли строки из поэмы про звезду любви и печального юношу, ночевавшего в долине.