Скотт понимал, что его люди раздражены, поэтому молча и до конца выслушал их словесные экзальтации и только тогда хриплым голосом шкипера прокричал: «Снимаемся с якоря, джентльмены!». А затем еще более громко и нахраписто, словно отдавал команду штурвальному, штурману и прочим корабельным чинам, уточнил: «Курс — юг, юго-восток! Всем стоять по местам! Штурман, следить за курсом!»

— Опять «юг, юго-восток»? Какого дьявола мы там забыли? — едва слышно пробормотал унтер-офицер, никогда раньше не задумывавшийся над маршрутом, устанавливаемым начальником экспедиции. Однако, встретившись с суровым, вопросительным взглядом капитана, молча подчинился, занимая свое место в санной упряжке.

Капитан уже не раз замечал, как переход к морской терминологии и корабельным командам почти мгновенно дисциплинировал и базовую команду экспедиции, и ее полярную группу. Чем это вызвано, он не знал, но мог предположить, что, очевидно, каждый англичан в душе остается моряком, то есть срабатывает веление предков.

Пройдя более шести трудных миль по вязкому снегу и при температуре минус тридцать, они устроили себе второй завтрак, а заодно определились с местонахождением. Расчеты указывали на то, что теперь их стоянка находится в трех четвертях мили от полюса.

— Самое время соорудить прощальный гурий, — молвил Отс, отличавшийся сегодня несвойственными ему молчанием и замкнутостью. — Как считаете, капитан?

— «Прощальный гурий»? — бодро отреагировал Скотт. — А что, абсолютно точное определение.

Покончив с трапезой, капитан тут же принялся нарезать лопаткой плиты спрессованного снега, чтобы оставить после себя еще одну «метку бытия». Остальные полярники один за другим присоединялись к нему. Работать на тридцатиградусном морозе было, как всегда, трудно, однако на сей раз полярные странники явно увлеклись: гурий получился высоким, массивным, но только… слишком уж похожим на надгробный памятник.

Уловив это, Скотт, который первым решил осмотреть творение рук своих со стороны, подумал, что именно к такой форме самовыражения и стремился каждый из этих людей — предельно уставших, разочарованных, сломленных поражением.

«Если нам суждено погибнуть в этом „ледовом безумии“, — подумалось капитану, — то первый излом нашей судьбы, несомненно, определился еще таким, у палатки Амундсена. Возможно, когда-нибудь исследователи будут справедливо утверждать, что наш путь к гибели начинался именно там, где у норвежцев завершался путь к величию и славе».

Они водрузили флаг на вершине гурия, сфотографировали его, а затем сами сфотографировались под этим священным полотнищем империи. Когда же группа двинулась дальше на юг, Скотт извлек этот флаг из снежной тумбы, старательно свернул и спрятал в вещмешок.

— Понятно, именно это полотнище вы и намерены вручить королеве Александре, — с романтическим огнем в глазах молвил Бауэрс.

— Если будет на то воля Господа.

— Обязательно будет, коль уж была воля королевы.

Пройдя еще с полмили на юг, полярные странники обнаружили еще один врытый в снег полоз от саней. Радость, вызванная этим неожиданным открытием, могла бы показаться странной только тому, кто никогда не познавал на себе, что такое сотни квадратных миль снежной пустыни, когда даже столь скромная «метка бытия» предстает весточкой из иного, живого и животворящего мира. А ведь всем казалось, что после прощания с палаткой Амундсена их взору уже не может открыться ничего такого, что бы свидетельствовало о пребывании на этой «мертвой планете» кого-либо, кроме них.

Но самое удивительное, что к полозу оказался прикрепленным сверток ткани, в котором была еще одна записка Амундсена. Норвежец вежливо уведомлял капитана Скотта и его спутников о том, что в двух милях от полюса находится их палатка. Хотя теперь, после возвращения из лагеря соперников, эта записка никакого значения уже не имела, капитан Скотт сказал:

— Когда вернемся в Европу, нужно будет не только поздравить Амундсена с победой, но и особо поблагодарить за его джентльменское поведение. Если бы мы наткнулись на этот полоз раньше, записка могла бы сориентировать на поиск оставленного им лагеря.

— К тому же именно этот полоз, очевидно, указывал на точное расположение полюса, — поддержал его Бауэрс, который, как всегда в подобных случаях, принялся определять координаты их стоянки. — Хотя, по моим расчетам, наш флаг следует установить на три четверти мили севернее этой точки, что увеличит вероятность приближения к идеальному определению полюса.

— То есть, я так понимаю, что ни мы, ни норвежцы так до конца и не будем уверены, что ступили ногой не просто на очередную ледовую плиту, а на лед Южного полюса? — попытался ухмыльнуться потрескавшимися губами ротмистр Отс.

Прежде чем что-либо ответить, лейтенант вопросительно взглянул на Скотта. Даже в том приподнятом состоянии духа, в котором они, как исследователи, должны были ощущать себя на вершине планеты, ротмистр не изменял своей натуре и продолжал предавать сомнению все, что только способно было ему поддаваться. Именно его скептицизм заставлял Бауэрса нервничать во время каждого сеанса вычислений, и только прирожденная сдержанность лейтенанта, да еще, возможно, разница в чине и джентльменское воспитание позволяли группе избегать сколь-нибудь серьезных трений между этими двумя офицерами.

— Каждый из нас волен иметь свое собственное мнение, джентльмены, — пришел на помощь штурману капитан Скотт. — Однако смею заверить: лично у меня нет никаких сомнений относительно того, что наши предшественники-норвежцы действительно достигли полюса и выполнили всю намеченную программу. Это принципиально, господа. Именно таким будет официальное мнение нашей экспедиции после возвращения в цивилизованный мир науки, прессы и имперских интересов.

— …А также злой молвы и хитроумных газетных сплетен, — уточнил ротмистр. — Кстати, об этом самом Пири, который то ли побывал на Северном полюсе, то ли вообще даже близко к нему не подходил. Мне доводилось кое-что слышать о нем из разговоров в офицерской среде. Судя по всему, это опытный проходимец, но не более того. Хотя и Фредерик Кук тоже особого доверия не вызывает.

— Не лучше ли оставить научный спор между этими исследователями на рассмотрение нашей академической науки? — миротворческим взглядом обвел своих спутников доктор Уилсон.

— Все мы, господа, должны придерживаться той правдивой точки зрения, что начальник экспедиции, — вообще не стал реагировать на реплику ротмистра Бауэрс.

— Подтвердить успех Амундсена и его спутников — это вопрос чести, — продолжил тем временем Скотт. — Я не желаю, чтобы его пребывание на полюсе подвергалось таким же сомнениям, каким подвергается пребывание на северном полюсе исследователей Фредерика Кука и Роберта Пири.

Но пока его спутники вели научно-географические споры, унтер-офицер Эванс, он же «мастеровой» экспедиции, выдернул полоз из ледяного тела и, используя кусок материи, из тех, которой полярники обычно застилали палаточный пол, принялся сооружать парус, который при попутном ветре помогал бы им тянуть сани. И вскоре капитан убедился, что на санях это неуклюжее на вид изделие вдруг начало выполнять ту же функцию, что и парус, установленный на баркасе. Убеждаясь в этом, то один, то другой полярник восклицал: «Как же мы раньше до этого не додумались?! Унтер-офицер, вы гений! Может, вы еще и крылья к саням приделаете, мыслитель вы наш?!»

Преодолев с помощью паруса три четверти мили, полярники установили жердь с британским флагом, тем, который должен был остаться на полюсе.

Как только полотнище взвилось на ветру, полярники встретили подъем «Юнион Джека», выстроившись перед ним, а когда настала пора уходить на север, к базовому лагерю, каждый из них лично попрощался с флагом, задумчиво постояв перед ним и на прощание отдав честь. Отныне эта часть Антарктиды становилась частью их родины, их памяти, их души.

Запись в дневнике, которую оставил в тот вечер капитан Скотт, была особенно пространной, насколько вообще могли быть пространными записи, сделанные в жутких полярных условиях. И завершалась она словами: «Мы соорудили гурий, подняли наш бедный, униженный английский флаг и сфотографировались. На таком морозе сделать все это было нелегко… Итак, мы повернулись спиной к цели своих честолюбивых устремлений, и перед нами предстали восемьсот миль непрерывного пешего похода с грузом. Прощайте, золотые мечты!»