К экспедиции на Хат-Пойнт, к своей «аварийной хижине», расположенной в пятнадцати милях от базы, капитан Скотт мысленно готовился давно. Другое дело, что из-за несметного количества дел на базе постоянно приходилось откладывать её. Но теперь, когда, в преддверии зимы, отопительная печь в Экспедиционном доме была установлена, трубы обогрева проложены, плита для приготовления пищи тоже заработала, капитан мог позволить себе и такую вот, тренировочную, перед рейдом к полюсу, разминку.

Поскольку это был воскресный день, Скотт решил взять с собой только Сесила Мирза, подарив остальным время для банных услад, отдыха и написания писем, которые «Терра Нова» должна была доставить в Новую Зеландию.

— Поскольку до Хат-Пойнта всего пятнадцать миль, советую создать упряжку из девяти собак, — предложил Мирз, как только капитан окончательно остановил свой выбор на нем. — В более далекий путь и при более тяжелом грузе полагается впрягать двенадцать-пятнадцать.

— Мы берем с собой только походную металлическую печь, спальные мешки, лом, топор, две лопаты и продовольствия на пять суток. При любом рейде с ночевкой из экспедиционного лагеря следует выходить, имея трехсуточный резервный запас продовольствия, — объяснил Скотт, обращаясь ко всем собравшимся вокруг него офицерам. — Считайте это приказом, который не будет отменяться до конца нашей экспедиции.

— Такой запас легко способен вмещаться в наших рюкзаках, — напомнил Сесил, — вместе с летними спальными мешками.

Капитан потому и остановил свой выбор на Мирзе, что во время недавнего похода тот успел разведать основательно заснеженную дорогу к Хат-Пойнту через мыс Эванса к мысу Ледовый Язык. К тому же он хорошо управлялся с собаками, которые его знали. И хотя лейтенант преодолел не более четырех миль, этого было достаточно, чтобы появилась уверенность, что большую часть расстояния санки пройдут по вполне пригодной, то есть полностью заснеженной трассе.

Солнце поднялось достаточно высоко и светило так, как и должно было светить в воскресный летний день. Словно бы истосковавшись по привычному занятию, ездовые собаки тянули легко, так что на отдельных участках капитан даже позволял себе снимать лыжи и подсаживаться на нарты вместе с Мирзом, экономя при этом силы.

Без каких-либо приключений добравшись до Ледового Языка, полярники обнаружили там почти голый, изъезженный морскими ветрами лед, на котором лишь кое-где виднелись остатки былых снежных заносов. Зная, по описанию Шеклтона, что в этих местах должен располагаться оставленный им склад, они сошли с материковой равнины и поднялись на прибрежный глетчер. Уже через милю Мирз заметил справа по курсу врытые в лед толстые жерди, пространство между которыми было частью заложено тюками прессованного сена, а частью — ящиками с маисом, который со временем мог стать резервным запасом продовольствия теперь уже его, капитана Скотта, экспедиции. Для большей сохранности весь этот «Нимрод-склад», как назвал его капитан, был огражден естественной для Антарктики оградой из ледовых блоков и накрыт надежно закрепленным брезентом.

Оба полярника были уверены, что на складе должна храниться небольшая зернодробилка, которая бы им очень пригодилась. Не обнаружив ее, полярные странники не проявили больше интереса к содержимому пакгауза и вновь старательно закрыли его. Уже отойдя от «Нимрод-склада», Скотт с романтической грустью оглянулся на него. Любое строение в этой ледовой пустыни, пусть даже такое условное, как это, представало перед полярным странником символом цивилизации, некоей меткой бытия, признаком того, что кто-то здесь уже побывал, чья-то нога уже ступала…

— Вы правы, господин полковник флота, — попытался прочитать его мысли лейтенант Мирз, — в драматической ситуации этот склад с тюками сена вполне мог бы сойти за пристанище для полярников и даже спасти их от ураганного ветра, мороза и метели.

— Надо бы оставлять как можно больше таких «меток бытия», которые становились бы не только памятниками той или иной экспедиции, но и придавали последующим исследователям уверенности.

Мирзу показалось, что идти по приморской низине будет легче, но когда они спустились с Ледового Языка на паковый лед, то вскоре оказались перед огромной трещиной, по обе стороны от которой грелись на солнышке десятки тюленей.

— А вот и наши охотничьи угодья, — азартно воскликнул лейтенант, нервно нащупывая у себя в кармане пистолет, — в которых легко можно запастись на зиму тонной-другой мяса.

— Возможно, со временем мы действительно приедем сюда для антарктического сафари, поскольку мясо и жир этих животных нам так или иначе понадобятся, — охладил его пыл капитан, — однако сегодня отвлекаться не будем.

На всякий случай все офицеры экспедиции были вооружены пистолетами. Но, глядя на азартный блеск, вспыхнувший в глазах Мирза, капитан подумал, что следует установить жесткое правило: ни одного выстрела, ни одной гибели животного, если это не продиктовано жесткими условиями выживания группы, ее крайней нуждой.

— Мне рассказывали, что во время путешествия на «Дискавери» у вас из-за тюленей возник конфликт с вашим вторым помощником и штурманом экспедиции Альбертом Эрмитеджем. Он даже заявил журналистам, что «Скотт чувствует сентиментальное отвращение к забою тюленей в количествах, необходимых нам на зиму».

— Я действительно чувствую сентиментальное отвращение к бессмысленному истреблению этих беззащитных животных, — отрубил Скотт. — Однако с лейтенантом Эрмитеджем у нас возникали конфликты и по более серьезным поводам.

По пути им встретились еще две трещины, вокруг которых тоже безмятежно возлежали небольшие стада этих морских ленивцев, однако полярники уже не отвлекались на их созерцание, да к тому же досадовали на потерю времени, потраченного на обход каждого из провалов.

Когда на возвышенности Хат-Пойнта им наконец открылась «аварийная хижина», капитан почувствовал, как в груди его шевельнулось чувство, похожее на встречу с родным домом. Да, эта хижина оставалась частью его жизни, его памяти, его судьбы. Сидя на импровизированном крылечке у входа в это строение, Скотт мог бы часами вспоминать те дни, когда команда «Дискавери» возводила его, готовясь к зимовке; рассказывать о тех вечерах, которые были проведены у печного огня этой обители.

Именно эту хижину, те ситуации, которые были связаны с ней, капитан и описывал в своей книге «Путешествие на „Дискавери“». Упоминал и построенный рядом с ней небольшой сарайчик, почти конуру, который тем не менее напыщенно именовался «лабораторией», ибо использовался полярниками для магнитных наблюдений.

Впрочем, «хижиной» её можно было называть лишь условно, потому что на самом деле это был настоящий дом, с двумя окнами и дверью, выходящими на океан, и двумя полузакрытыми галерейными пристройками, которые использовались в виде складов. И стоял этот дом на возвышенности, на которой летом не оставалось ни снега, ни льда и которая под лучами яркого солнца представала в образе эдакого полярного пляжа.

Скотту вспомнился циничный рассказ Шеклтона о том, как небрежно сам он и его люди отнеслись к сохранности «хижины Скотта», в которой нашли ночной приют, и в душе его вспыхнуло что-то среднее между гневом и досадой. Еще больше это чувство зародилось в нем, когда, приблизившись к хижине, увидел, что покосившаяся дверь сорвана ветром, оконница открыта, а вся середина хижины завалена слежавшимся, заледенелым снегом.

— Как же можно так по-варварски относиться к жилью?! — решительно возмутился Скотт, когда вслед за Мирзом ему удалось влезть в дом через окно, чтобы осмотреть остававшиеся там ящики. — Как нужно не уважать и себя, и тех, кто эту хижину возводил, не говоря уже о тех, кому понадобилось бы искать в ней приюта так же, как искал его Шеклтон?!

— Этому нет ни объяснения, ни оправдания, — лаконично поддержал его Мирз.

Чтобы освободить из-под ледового панциря ящики и очистить саму хижину, у них уже не было ни сил, ни времени. Мирз извлек из «магнитной хижинки» несколько листов асбеста, и они устроили себе у дома небольшой закуток, в котором сварили какао и разогрели консервы. Палатки у них не было, и, чтобы не терять времени, они улеглись в своем закутке под открытым небом, полагаясь только на спальные мешки.

Прежде чем предаться сну, Скотт написал в своем походном дневнике слова, которые должны были не только пристыдить в глазах потомков самого Шеклтона, но и стать уроком для многих других путешественников: «Обнаружить нашу старую хижину в таком запущенном состоянии было очень неприятно. Мне так хотелось найти наши старые строения почти неповрежденными.

Это очень грустно, когда тебя вынуждают проводить ночь под открытым небом, зная при этом, что уничтожено все, что было создано для удобства. Я лег в очень угнетенном состоянии. Казалось бы, первое проявление человеческой культуры должно заключаться в том, чтобы, посещая такие места, люди оставляли все в расчете на помощь будущим путешественникам и на их приятное впечатление. И сознание того, что наши прямые предшественники забыли об этой простой обязанности, страшно угнетало меня».

Проснувшись утром, Скотт дал себе слово, что придет сюда, к «аварийной хижине», как впредь и решил ее именовать, с большой группой, чтобы очистить ее, подремонтировать и привести в состояние, пригодное для жилья. Возможно даже, что на какое-то время двое-трое полярников поселятся в ней, чтобы окончательно обжить и привести в надлежащий вид.

Позавтракав и накормив собак, полярники оставили нарты у хижины, а сами, став на лыжи, пошли осматривать окрестности. Впрочем, значительные участки прибрежной равнины были такими же оголенными, как и склоны ближайших гор, поэтому время от времени им приходилось нести лыжи на себе. Однако это не мешало Скотту узнавать знакомые места и мечтательно вспоминать былые дни, осматривая залив Конская Подкова, небольшой мыс Прам или прибрежную ледовую гряду, видневшуюся вдали, на восточной оконечности мыса Эрмитедж. Того самого, на который недавно они порывались, но так и не смогли высадиться с борта «Терра Новы», чтобы создать там свою базу.

Настоящим чудом показалось капитану то, что на одном из склонов они обнаружили термометрные «трубки Феррара», которые торчали из снега так, словно их только недавно вставили туда. И наконец почти с полчаса они провели у могилы полярника Джона Винса, подправляя на ней гурийи устанавливая повалившийся под натиском ветров бамбуковый флагшток.

— Как погиб человек, чью могилу мы сейчас?…

— Это не могила, Сесил, — прервал его Скотт. — Как у всякого истинного матроса, у него нет могилы. Этот крест воздвигнут в память о нем. Правда, смерть какая-то роковая получилась: ураганным ветром матроса Винса снесло со скалы в море. Антарктида словно бы отомстила ему, моряку, за предательство.

— Считаете, что этот континент и в самом деле хранит в себе какие-то странности, тайны?

— Причем гибель Винса — не самая сокровенная. Это скорее случайность.

— Какую же из тайн следует считать наиболее сокровенной, сэр?

Скотт вдруг обратил внимание, что краска на кресте Винса оказалась на удивление свежей, словно кто-то совсем недавно наложил ее. Другое дело, что надпись на дощечке следовало подправить, сделать выразительнее. Эта условная «могила» тоже была одной из тех «меток бытия», которые следовало ценить и которые каждой экспедиции нужно было поддерживать в надлежащем виде.

— Так какую же из тайн вы готовы выделить особо, господин капитан?

— Мы поговорим об этом в базовом лагере в присутствии доктора Уилсона, который был участником моей экспедиции на «Дискавери».

— С нетерпением буду ждать этого разговора.

Добравшись до «аварийной хижины», полярники впрягли собак и, погрузив на сани несколько листов асбеста, которые могли пригодиться на новом месте, отправились в обратный путь. Но еще долго они оглядывались на венчавшую возвышенность хижину, мысленно давая себе слово обязательно вернуться к ней.