На какое-то время Елагину показалось, что он смотрит на возникший под самолетом разлив огней, глазами инопланетянина: там, впереди, под ним — мегаполис землян, таинственный, непознанный и, наверняка преисполненный смертельной опасности. Куда беспечнее было бы пронестись над этим скоплением землян и приземлиться где-нибудь в лесной глуши. Но это уже не внезапный прилет НЛО, а официальный визит, в ходе которого следует приземлиться именно здесь, вступить в контакт с местными правителями, раскрыть тайну своей инопланетной цивилизации, познавая при этом тайны цивилизации землян. На земле уже знают об этом «объявленном визите», видят его «тарелку» и ждут. Напряженно ждут.

«Прилетел бы и в самом деле кто-нибудь инопланетный, но мудрый, чтобы по-божески понял, рассудил и направил этот народ, этот континент, этот мир», — подумалось Елагину, когда, припадая лбом к иллюминатору, он всматривался в быстро надвигающуюся на него планету.

Уже в машине, увозившей его из Внуковского аэродрома на служебную дачу в Ведино, глава республики вновь проследил за временем — шел второй час ночи. Значит, подписание союзного договора состоится — должно состояться — уже завтра.

— Как тут, в Москве? — спросил он сидевшего на заднем сиденье, рядом с первым помощником, референта, прибывшего вместе с группой встречающих.

— Спокойно пока, однако… тревожно.

— «Спокойно, однако тревожно…» — вслух повторил Президент, улавливая в парадоксальности этой оценки какой-то глубинный, не до конца расшифрованный самим референтом смысл. Лично он, Елагин, никакого беспокойства не ощущал. Визит, даже несмотря на затянувшееся восточное гостеприимство Кузгумбаева, прошел великолепно. Договор с Казахстаном получился полномасштабным и по-настоящему, а не для прессы, взаимовыгодным. Уже сегодня, на пресс-конференции, его можно будет подать, как образец делового документа, закладывающего основы взаимоотношения между суверенными республиками в рамках обновленного Союза. И именно он, как модель, окажется очень важным во время запланированного Президентом страны первого этапа подписания нового союзного договора.

Конечно, вопросы остаются. Непонятно, в частности, будет ли руководство России как суверенного государства иметь право решающего голоса при рассмотрении стратегических задач и политических решений? Поддержит ли Русаков кардинальные требования России, или же сколотит послушное большинство руководителей тех республик, в которых всегда привыкли мыслить и поступать так, как повелят «сверху»?

Кажется, все республики, в общем-то, пришли к необходимости введения поста президента, но тогда невыясненными остаются полномочия президента Союза по отношению к президентам союзных республик. Не ясно, например, потребует ли Русаков права «вето» на указы президентов союзных республик. А если потребует, то каковым представляется компромиссное решение и кому суждено выступать в роли арбитра? Возжелает ли кремлевский президент права утверждать своим указом все или отдельные указы своих республиканских вассалов? Ведь коллизия заключается не столько в правовых вопросах, сколько в постсоветском мышлении руководителей, взращенных при однопартийной, диктаторской системе государственного правления.

За окнами машины стремительно пролетали мозаические осколки московских пригородов; озарялись лунным сиянием кроны деревьев, пунктирно обозначались сигнальными огнями машин изгибы шоссе.

«Спокойно, однако тревожно», — вернулся Президент к загадочной формуле референта, ничуть не жалея, что не дал возможности обосновать ее. — В Москве всегда тревожно. Даже когда весь остальной мир замирает в ангельском спокойствии. Ибо Москва все еще живет по понятиям «центра революционной империи», а ничто так не настораживает революционеров, как спокойствие и обыденность жизни в стране, которые всегда воспринимаются, как безразличие к их революционным порывам.