Если переменились люди и порядки, то большой дом, вернее, дворец, стоял все тот же огромный и угрюмый.

Расположение комнат и апартаментов в доме было несколько иное. После смерти Дмитрия Андреевича главный управитель занял комнаты Аникиты Ильича не по собственной воле, а Сусанна непременно желала этого. Ей казалось, что Гончий, живя в комнате основателя заводов, получит иное значение в глазах всей Высоксы. И она не ошиблась. Старожилы, увидя прежнего Аньку в апартаментах старого грозного барина, поневоле отнеслись к нему с пущим уважением.

Сама же Сусанна Юрьевна, перейдя в свои старые комнаты, откуда изгнали ее молодые Баса новы после своей свадьбы, переделала все на старый лад, устроила точь в точь так, как было прежде. И теперь были некоторые места в этих комнатах, которые Сусанна Юрьевна любила и часто на них показывала Гончему. Чаще всего она показывала ему на двери балкона или на небольшой диван в гостиной и говорила улыбаясь:

— А это помнишь?..

Гончий отвечал только улыбкой и взглядом, полным любви: она показывала на те места, где он ударил ее ножом и чуть не зарезал, и на тот диван, где ее положили, считая зарезанной насмерть. Иногда же Гончий, точно так же улыбаясь, поднимал руку и говорил:

— А это помните? Мы квиты!

— Нет, — несколько грустно отвечала Сусанна, — не квиты! Я в долгу: у меня только рубец на шее, а ты на всю жизнь безрукий остался.

Весь низ дома был по-прежнему занят нахлебниками, вторым и третьим поколениями тех, кого поместил здесь основатель заводов. Разница была лишь та, что самая большая квартира, бывшая Ильевых, теперь была занята другом старшего барина, жившего здесь с одной сестрой.

В правом флигеле или крыле дома, где когда-то жил и умер Алексей Басанов, затем очень недолго помещались новобрачные Басановы, а после них двое-трое главных любимцев Дмитрия Андреевича, в том числе Михалис и князь Давыд Никаев, — теперь давно жил старший Басанов со своим отдельным штатом прислуги. С ним же вместе жили, имея отдельные горницы, его два любимца: князь Абашвили, очень похожий на свою мать-немку и потому не имевший вовсе внешности кавказца, и Андрей Шлыков, внук Масеича, но, конечно, уже не крепостной человек, каким был его дед-лакей, а имеющий чин сенатского секретаря.

В левом флигеле, где когда-то девочкой и девушкой жила Дарья Аникитична, жил младший Басанов, тоже со своим штатом и тоже с двумя любимцами. Двое молодых людей, почти сверстники Аркадия, были живыми портретами своих отцов. Первый, Иван Змглод, был поразительно похож на прежнего обер-рунта Дениса Иваныча. Второй, Василий Ильев, будучи похож на отца, был при этом вылитый дед Василий Васильевич. Молодые люди были вдобавок двоюродные братья между собой, так как мать молодого Змглода, Алла приходилась родной теткой Ильеву.

У каждого из названных любимцев двух молодых господ Басановых были в Высоксе свои любимцы и приятели, а у этих были опять свои приспешники, и все они по своему общественному положению, спускаясь по известной градации, составляли две сплоченные привязанностью группы, враждебные между собой.

Два брата, жившие отдельно, жестоко дравшиеся в детстве, враждовавшие в юности, теперь по-прежнему заслуживали вполне прозвище «Каин и Авель». Разумеется, два любимца Олимпия враждовали с двумя любимцами Аркадия и все, что стояло за ними, конечно, более или менее враждовало тоже.

Таким образом казалось, что всю Высоксу, все заводы, расчеркнула пополам невидимая линия или граница. Все заводы, рабочие и крестьяне деревень — все это, казалось, раскололось на две части, которые склеить вновь было невозможно. Не только на каком-либо дальнем заводе, но даже в какой-нибудь деревушке крестьянская семья принадлежала душой и телом или барину Олимпию Дмитриевичу, или барину Аркадию Дмитриевичу.

В Высоксе от барского дома до последней лачуги все говорили про себя, называли себя Бог весть когда и кем придуманным именем.

— Мы «бариновы»! — говорили одни.

— Мы «братцевы»! — говорили другие.

И в этом случайном прозвище был какой-то особенный смысл, тот же, что в прозвище «Каин и Авель». В этом прозвище как бы главную роль, захватив львиную долю значения, играли партизаны старшего Басанова. Они назывались «бариновы», как если бы барин был у них один на свете. Другие, прозванные «братцевыми», изображали из себя как бы нечто совсем второстепенное. Младший Басанов, Аркадий, как будто не был сам по себе Басанов, а был лишь братом Басанова.

Как создались эти два прозвища, было никому не неизвестно, но когда-то в основу их легла молва — правда или клевета, никому, конечно, было не известно, — что Аркадий Дмитриевич, собственно, по закону должен был бы называться Аркадием Давыдовичем. Некоторые верили в эту клевету на Дарью Аникитичну. Другие доказывали фактами, что Аркадий родился в то время на глазах у всех, когда о князе Давыде Никаеве не было ни слуху, ни духу и в Высоксе он еще не появлялся.

Вражда двух братьев, их любимцев и всех остальных, принадлежавших к числу «бариновых» и к числу «братцевых», была уже давнишняя, чувствовалась и сказывалась постоянно. Что бы ни произошло в Высоксе, в доме или на заводах, постоянно во всякой ссоре появлялось два лагеря, но во всем всегда брал верх лагерь «бариновых».

Умные люди, приглядываясь к этому положению, обвиняли главную опекуншу. В продолжение пятнадцати лет, видя, как появились эти два лагеря, потом все ярче обрисовывались и привели наконец к постоянному враждованию, Сусанна Юрьевна ничего не предпринимала. Конечно, это было по желанию Гончего, для которого Олимпий Дмитриевич и его присные, что бы ни творили, всегда оказывались мало виноватыми, а то и правыми. Умные люди, считая Гончего хитрым, искали в этом умысел, тайную заднюю мысль, но ничего объяснить себе не могли. Только некоторые смутно угадывали, что ему на руку вражда между двумя молодыми людьми. Они были правы. Гончий понимал, что при дружбе и согласии двух братьев он скорее сделается лишним, когда они будут совершеннолетними. Поэтому понятно, что за много лет он ничего не сделал, чтобы уменьшить и утишить эту вражду братьев, и зачастую наоборот случалось, что он как будто разжигал ее. За последние годы он стал прямо, не скрываясь, держать сторону старшего Басанова, убежденный, что если старший брат захочет, чтобы управление оставалось в руках его, Гончего, то младший согласится на это беспрекословно.

Но едва только Олимпию минул 21 год, как он стал намекать всем, что ждет только совершеннолетия своего брата, чтобы обоим вступить в управление. Но дальновидный Гончий давным-давно приготовил громоотвод. Нужно было, чтобы у Высоксы появился крупный долг. Волокита над Дмитрием Андреевичем уже положила основание этому. Вместо того, чтобы скорее погасить этот долг, Гончий постарался увеличить его. Приводя из любви к делу все заводы в блестящее состояние, трудно было устроить, чтобы у них был большой долг; тем не менее Гончему это удалось, благодаря его кипучей деятельности.

Он строил новые заводы, делал всякие сооружения, в особенности плотины, стоившие, конечно, больших денег. Производство все расширялось, доходы увеличивались. Но долг не уменьшался, а только рос, нарастая процентами. Теперь Высокса должна была уже около миллиона, и эта сумма сосредоточилась в руках двух лиц, помимо, конечно, самой казны, которой Высокса также была должна.