Прошло более месяца со дня роковой охоты и ужасного случая. Все снова были в большом доме уже недели с две.

Дмитрия Андреевича перевезли в Высоксу осторожно, шагом, на перинах, пристроенных в большом рыдване. Благодаря доктору Франкфуртеру и дельному искусному пользованию и уходу, Басанов быстро поправлялся и теперь уже мог подолгу сидеть в постели, мог беседовать и даже шутить. Было лишь одно обстоятельство, мешавшее немного быстрому выздоровлению. Басанова не покидала мысль: «Кто злодей?».

Жизнь в Высоксе вошла в обычную колею, но лучшую, прежнюю колею первых двух-трех годов после женитьбы Басанова, когда еще не было в доме разных сомнительных прихлебателей и гостей-картежников.

Болезнь Дмитрия Андреевича заставила поневоле отменить ужины с попойками и пьянством… Картежная игра была разрешена в правом флигеле в комнатах Михалиса, но без главного игрока, барина, дело не ладилось… У грека было тесно и скучно, и, попробовав поиграть три раза, все главные картежники решили ждать, когда барин совсем поправится.

Дарья Аникитична была менее печальна, хотя задумчива и почти не отходила от мужа, ухаживая за ним и на время отдав двух сыновей на полное попечение своей старой няни Лукерьи Матвеевны. Но каждый раз — а это случалось часто — что Басанов заговаривал с женой о своих подозрениях насчет неведомого злодея, Дарья Аникитична становилась сумрачно печальна.

А мысль о неведомом враге не покидала Дмитрия Андреевича, угнетала, почти терзала. Ежедневно думал он об этом и говорил со всеми, чаще со Змглодом, Сусанной Юрьевной и еще чаще с вновь назначенным обер-рунтом. Нахлебники из прислуживанья и лести, чтобы угодить и понравиться, сами постоянно заводили речь о неведомом злодее. Франкфуртер тщетно запрещал эти беседы и тщетно сердился…

Басанов, видимо, хотя медленно, но несомненно шел к полному выздоровлению. Вскоре он уже стал подниматься два раза в день с постели и сидеть по три и четыре часа в кресле. Если бы согласие доктора, то он бы проводил и целый день в кресле. А вместе с тем настроение духа пациента оставалось по-прежнему озабоченно-сумрачное. Басанов был просто преследуем мыслью: кто мог пожелать убить его? И за что? С тех пор, что он стал владельцем Высоксы, он не мог вспомнить, чтобы сделал кому-либо что худое. Кроме добра, от него никто ничего не видел. Его даже упрекали в том, что он набаловал и распустил все по заводам.

И вдруг в то самое время, когда он был убежден, что его в Высоксе все любят, некоторые даже обожают, явился враг, злодей. Если он остался жив, то совершенно случайно.

— Возьми пуля немного в сторону, ниже и правее, — говорил Франкфуртер, — то прошла бы через сердце!

Сначала, когда все думали на Аньку, Басанов был спокойнее. Но затем было решено, что злодей находился в числе охотников. Но кто же? Кто-либо из гостей или кто-либо из псарей-охотников? Перечислив всех, обдумав личность каждого, пришлось совсем бросить эти подозрения. Тогда злодей — посторонний, случайно очутившийся в лесу или пришедший нарочно? В таком случае догадаться уже было окончательно невозможно.

И помимо заботы о том, кто мог это быть и как разыскать убийцу, Басанов тревожился и о другом: ведь он теперь очутился в положении Сусанны! Он должен тоже постоянно бояться вторичной мести, вторичного покушения. Но она, по крайней мере, хоть знает, кто ее враг, и, если он жив, она может легче уберечься. Он же может видеть, и пожалуй даже часто, своего врага и не знать, не ведать этого.

Новый обер-рунт Высоксы напрасно клялся барину, что добьется своего, откроет, кто злодей. За этим он и взялся заменить ленивого и глупого Егора Ильева.

Но Басанов не верил. Он согласился на замену Ильева без всякой надежды на успех, да еще вдобавок вопреки желанию Сусанны Юрьевны.

А назначение этого нового начальника всей полиции и сыщиков, против которого ратовала барышня, немало удивило всю Высоксу. Назначенный вновь сам того пожелал, упрашивал долго и упорно барина и, наконец, настоял на своем. Это был князь Давыд.

Никаев заявил, что он хочет во что бы то ни стало добиться: «кто злодей?» А это всего легче и вернее, сделавшись самому заправилой полиции. И так как он твердо и самоуверенно обещал Басанову раскрыть темное дело, то и был назначен обер-рунтом.

Однако, дельный Денис Иваныч, приглядевшись к действиям князя, только покачивал головой и шутил:

— В метель по грибы пошел наш князь Давыд.

Вместе с тем все обитатели Высоксы дивились немало на барышню Сусанну Юрьевну.

Красавица-барышня, несмотря на то, что все было «слава Богу», что барин выздоравливал, ходила по-прежнему сумрачная и печальная. Она сильно похудела в лице и почти подурнела… Постоянно отказывалась она спускаться вниз к обеду и ужину и кушала у себя в комнатах под предлогом нездоровья. Вместе с тем — а это всех озадачило — она окончательно отдалила от себя молодого Бобрищева и при переезде из охотного дома в Высоксу вдруг совсем перестала разговаривать с ним и принимать его у себя. Говорили, что она просила даже Дмитрия Андреевича приказать Бобрищеву совсем уехать из Высоксы. Когда же Басанов отказал зря изгнать молодого человека, то она со злобы сказала:

— Может быть, он и палил в вас!

Разумеется, никто не знал и не мог бы никогда догадаться, какая причина печали и чуть не хворости Сусанны Юрьевны. Угрюмова и та не знала. Ни с кем не обмолвилась тоскующая от зари до зари женщина.

А тосковала она, даже страдала все по той же причине.

«Лишилась единственного человека, — думалось ей, — которого любила, потом возненавидела, потом опять полюбила через колдовство его и потеряла навсегда, сама загубив зверским образом!»

Да, Гончий не выходил у нее из головы. Она верила теперь вполне, что ее новое чувство к нему есть колдовство, но не боролась с собой и с этим чувством, а отдавалась ему с какой-то горькой радостью. Лучше это думанье о нем и горемыканье, нежели какая утеха, какая новая прихоть. Бобрищев ей стал ненавистен, а другой кто и на ум не шел.

Думая иногда по целым вечерам о том дне, когда она видела Гончего у столба, и о той страшной ночи, когда он, изуродовав себя, ушел, Сусанна чувствовала, что теперь согласилась бы на все на свете, чтобы он, Анька, был жив и был с нею. Он один любил ее так, как следует любить. Да и она, собственно, его одного любила. Остальные все — пустая забава была. Теперь это совсем ясно. Теперь?! Когда его уже нет в живых! Когда она убила его!

А в том, что Гончий умер, Сусанна не сомневалась. Раза два подробно переговорив обо всем с доктором Франкфуртером, она поневоле вполне убеждалась в этом. Доктор объяснил ей, что Гончий, конечно, не мог вовремя принять все меры, необходимые против страшной потери крови, по незнанию, что нужно делать. Однако он рассказал два случая, им виденные: про одного солдата и про дровосека, которых вылечили простые знахари.

Вся Высокса тоже решила, что Гончий умер, потому что, спасаясь далеко, истек кровью.

Общее и единодушное мнение о судьбе «отважного» молодца и какое-то новое странное почти теплое отношение всех обитателей к «бедняге» действовали также на Сусанну. «Глас народа, глас Божий! — решила она. — И если всем его жаль, все забыли его злодейское покушение, все будто простили прошлое… то она-то сама… ей каково?..»

Просиживая целые дни и вечера одна у себя наверху, Сусанна Юрьевна неизменно всякий день, около полудня, гуляла в саду, заходя всегда в самую глухую часть его, где не было никогда ни души из гостей или нахлебников. Здесь она тихо бродила, задумавшись все о том же… или садилась на скамью и сидела по часу неподвижно, как окаменелая, иногда даже не думая ни о чем, а просто томясь…

Однажды, в ясный осенний день, Сусанна Юрьевна по обыкновению вышла на свою прогулку и пошла прямо в излюбленную глухую сторону сада…

Она двигалась тихо, но на этот раз не шла, задумавшись и глядя себе под ноги, как всегда, а уныло озираясь кругом. Дойдя до скамьи, на которой она всегда садилась, она уже собиралась сесть, но остановилась из-за непрошенного свидетеля своего одиночества.

Присматриваясь, как всегда, кругом, к чаще, она заметила среди кустов в сотне шагов какую-то темную фигуру, стоявшую неподвижно. Она пригляделась пристальнее и, вдруг тихо ахнув, начала бледнеть…

— Что я? Ума лишаюсь, что ли? — вымолвила она, озлобляясь на себя самое.

Но глаза ее не отрывались от этой фигуры. И она побледнела, как снег… Не одни глаза, а что-то иное, в ней самой… Сердце что ли… ей подсказывало, что это он, Гончий… он, умерший… Стало быть, привидение…

Но фигура двинулась… и в ее сторону… и стала виднее, явственнее.

Сусанна отчаянно вскрикнула всплеснула руками и бросилась бежать, что нашлось в ней силы.

Но он, Гончий, тоже побежал лугом, наперерез, чтобы загородить ей дорогу к дому…

И она будто поняла сразу все, поняла, что это пробуждение от долгого сна в виде любви и печали… Это? Теперь? Действительность? Теперь лютый враг, — около нее, жив, невредим и явился, конечно, поквитаться…

Все мутилось в голове ее, бег перешел в шаг… Ноги немели, а в глазах темнело.

И в первый раз в жизни Сусанна Юрьевна лишилась сознания… Она упала среди дорожки без чувств, зная, чуя, что ее последний час настал.

«Зарежет… А если б знал…» — была ее последняя смутная мысль.

Когда она очнулась и пришла окончательно в себя, то увидела над собой грустное, бледное лицо. И она опять вскрикнула робко, замирая…

— Не опасайтесь. Я вас не трону…

Это говорил он, Анька… Говорил едва слышно, но горькое чувство ясно прозвучало в словах. Он стоял на коленях около нее, и в его ярко горящих глазах блестели слезы.

— Анька! Аня! Аня! — дико вдруг закричала Сусанна и, безумным порывом обхватив его шею, она прижалась к нему и вся дрожащая, трепетная, целовала его в лицо.

— Что это? — услыхала она. — Помилуй Бог! Что же это?

— Ты жив? Ты жив! — шептала она, как бы не сознавая, что случилось, кто с ней и что с ней самой.

— Сусанна Юрьевна! Да что же это?.. — дико закричал он. — Или боитесь? Лукавите?! Ради Господа Бога! Говорю, не трону вас… Не лукавьте!..

— Аня. Люблю я тебя… Измучилась! Истерзалась! Думала — умер… а ты…

И страшное рыданье вдруг огласило сад. Оно больше слов и поцелуев сказали всю правду.

Гончий поднял ее с земли, обнял, довел до скамьи и, усадив, сел рядом.

— Господи! Да что же это! Помереть можно… — глухо проговорил он.