— Гончий!

— Дождались!

— И след было такого ожидать!

— Вот и сажай людей, как псов, на цепь.

— За что же так — барина, а не барышню?!

— Чтой-то будет?! Чтой-то будет?!

Так толковала на первых порах с ног смотавшаяся от волнения, пораженная и как бы нравственно пришибленная, Высокса.

Только один человек судил дело по-своему и не подозревал Гончего. Это был умный Змглод. Он был глубоко убежден и повторял всем: что Гончий, по всей вероятности, сам теперь уже на том свете.

И понемногу дело представилось еще мудренее, еще темней.

Кто же покусился на жизнь доброго, всеми любимого барина? Зачем? Почему? Кому понадобилась его смерть? — задалась Высокса вопросом. И если барин помрет, то барыня, еще молодая, поплакав недолго, не соберется ли опять замуж? И тогда, «чтой-то будет?» Кто будет владельцем всего и всех? Вдруг после доброго и ласкового Дмитрия Андреевича наживет Высокса второго Аникиту Ильича, такого же грозного, да к тому же не такого же справедливого. И привольная спокойная жизнь обратится в мытарство, пожалуй, даже в каторжное существование. Ведь всяк человек — от девяностолетнего деда до младенца зависит от воли, от прихоти своего барина-душевладельца.

За восемь лет никто в Высоксе зря не пострадал, в солдаты не сдан, в Сибирь не угнан. За восемь лет только грозился барин. Буяны и негодяи — и те уцелели, только высланы с заводов в дальнюю и степную вотчину.

И вот теперь, помри барин Дмитрий Андреевич, надо будет Бога молить, чтобы Дарья Аникитична оставалась вдовой… а через тринадцать лет будет уже Олимпий Дмитриевич совершеннолетним и может вступить в управление заводами.

Так толковала и рассуждала Высокса.

Басанов лежал в охотном доме… Помимо двух своих докторов, был еще третий, вызванный из Владимира, человек пожилой, заслуженный, с орденом на шее, по происхождению немец, по фамилии Франкфуртер. Лицом он был неприятен — черный, крючконосый, с огромным ртом… Зато он, как доктор, весьма внушал доверие в своих познаниях.

Свои доктора тотчас же присудили барина к смерти и дали ему несколько дней жизни. Губернский доктор, явившись на третий день утром и осмотрев раненого, первый заявил, что терять надежды не след.

В Высоксе в большом доме было мертво-тихо и пусто, как никогда не бывало. Все, от барыни с сыновьями и барышни до главных приживальщиков, переехали в охотный дом среди леса. Разумеется, псари, охотники, гусары — все были в Высоксе, а комнаты верхнего этажа охотного дома, равно оба флигеля и все домики и избы заняты господами и ближними людьми, никогда еще здесь не бывавшими. Таким образом вся жизнь высокского дома перешла в охотный дом. Среди глуши леса появилась сразу настоящая усадьба… На дороге между лесом и Высоксой было чуть не гулянье от зари до зари… Ехали взад и вперед всякие экипажи и всадники… Скакали гонцы… Шли пешеходы кучками, так как заводское население постоянно ходило справляться: «Что барин?».

Прошла неделя…

Дмитрий Андреевич был слаб, болен, но страдал сравнительно мало. Главная беда заключалась не в характере раны… он был ранен навылет: пуля пробила лопатку и вышла под ключицей, но серьезного смертельного повреждения не причинила. Беда была в том, что Басанов, которого долго несли лесом на руках, едва продираясь сквозь чащу, потерял довольно много крови и ослабел.

Однако, когда пошла вторая неделя, доктор Франкфуртер всем к нему обращавшимся отвечал неизменно:

— Если я Дмитрия Андреевича через месяц не поставлю на ноги, то возьмите меня и утопите вот в этом озере.

И все в Высоксе приободрилось…

Уже перестали толковать о том, кто будет новым барином, новым — помилуй Бог — душевладельцем… Все снова толковали теперь исключительно о том, как, дело приключилось… Кто стрелял? Кто подстрелил? Нечаянно или умышленно?

И кончила тем Высокса, что решила:

— Вестимое дело — ненароком!

Один любимец барина, князь Никаев, продолжал упорно стоять на своем, что дело это темное, что так оставлять его нельзя. Надо расследовать, кто был в линии охотников, когда подняли медведицу, и кто не был в линии, а впереди и позади…

— Ничего, князь Давыд Анатольевич, расследовать и узнать нельзя! — повторял Змглод. — Нечего разузнавать, кто был и кто не был в линии. Надо уразуметь, нет ли человека в Высоксе, который бы таил в себе злобу на Дмитрия Андреевича.

— Верно! — отвечал князь Давыд. — И надо добраться, кто он таковой, а не сказывать, что все случилось ненароком, и руки покладать. Напротив, не покладать рук, пока не окажется злодей. А злодей этот — из приятелей Гончего.

Змглод был не согласен с этим мнением. Он рассуждал, что если б Анька ушел цел и невредим, то его самого можно было бы еще заподозрить. А он на том свете без всякого сомнения… А если и жив, то уж, конечно, в тот день, когда на барина покушение было произведено, сам валялся при смерти. Отец Аньки, старик Абрам, на такое деяние никогда не пойдет: не таков! У него трех сыновей убей, и он разве в монастырь соберется с горя, а не кровь проливать. Приятелей таких у Гончих, чтобы они пошли за него мстить, не может быть. Дружба дружбой, а всякому своя шкура дорога… Стало быть, не Гончий тут виноват, а некто другой… А вернее все объясняется простой случайностью.

Сусанна Юрьевна, хворавшая после исчезновения Аньки, была уже несколько спокойнее, когда разразился громовой удар над Высоксой.

Барышня, при известии о невероятном происшествии на охоте, тотчас отправила гонца в город за губернским доктором, а сама, приказав запрячь таратайку, первая из всех примчалась в охотный дом.

Ее появление оживило и приободрило всех. Даже сам раненый стал глядеть иначе.

— Пустое! — резко, твердо объявила Сусанна, как бы врач. — Если рана в грудь, насквозь… и льет кровь, а дышать вы можете и живы, то, стало быть, и будете живы… От таких ран, завсегда я слыхала, либо люди помирают тотчас на месте, либо живут.

Сама Сусанна не верила своим словам и надежды почти не имела до тех пор, пока Франкфуртер не заявил, что отвечает за жизнь раненого.

Но когда Дмитрию Андреевичу было лучше и все уже надеялись на его выздоровление, Сусанна стала снова темнее ночи, была страшно угрюма, задумчива и молчалива.

Она часто оставалась подолгу одна в маленькой комнатке, недалеко от комнаты больного, и, схватив себя обеими руками за голову, сидела не двигаясь, не замечала входивших к ней и не слыхала, если кто заговаривал.

Сусанне, казалось, что она уже пережила смерть Гончего, смерть человека, который ей был близок… ближе и дороже всех, и дороже всех именно в то мгновение, когда не только все думали, но и сам он был убежден, что она его ненавидит и презирает.

Все это случившееся было очевидно колдовством. Все это — наваждение. Опять на нее «сатана полез», как когда-то часто говорила она Угрюмовой, или он, Анька, любя ее и страдая, обратился к какому-либо колдуну и получил «приворот любовный» и приворотил ее снова к себе. И в ней началась борьба… а затем она уступ ила колдованию Гончего… Но он этого не знал. Все кончилось бы, вероятно, полным примирением. А он покончил с собой!

Сусанна вполне убедилась в смерти Аньки особенно с той минуты, когда увидела Басанова в постели.

Оба были в одинаковом положении. Обоим грозило одно и то же, как последствие обильной потери крови. Из раны Басанова, конечно, вытекло меньше крови, нежели из отрезанной руки Аньки. К тому же все было к услугам Дмитрия Андреевича — и врачи, и лекарства, и всякий уход… А он? Анька?.. Он ушел ночью валяться как собака где-нибудь а избе, не только не обращаясь за помощью, а скрываясь… Понятно, что он истек кровью и тихо ушел на тот свет, сам того не зная, что уходит.

Внезапное страшное известие заставило ее встрепенуться, забыв на время о бедном Аньке и о своем горе, но теперь, поселясь в охотном доме и уже зная, что больной поправляется и будет жив, Сусанна снова впала в свое прежнее оцепенение… Когда до нее доходили толки и предположения, что покушение на Басанова дело Гончего или его приятелей, она молча трясла головой. «Он на том свете, — думалось ей, — а приятелей-друзей у него разве я одна!..»

Но, помимо Сусанны Юрьевны, была еще другая личность, на которую все дивились: барышня Дарья Аникитична.

Молодая женщина была неузнаваема, настолько поразило ее, казалось, происшествие с мужем… Вначале оно было совершенно естественно, но теперь, когда Дмитрий Андреевич начинал поправляться, она продолжала смотреть, как пришибленная, будто не радовалась, а оставалась под гнетом… и чего?.. первого перепуга, от которого не могла еще очнуться… или чего иного?

Всем сдавалось невольно, что не самая болезнь мужа гнетет молодую барыню, а будто что-то иное, затаенное…