В августе 1941 года в Ленинграде было сформировано несколько дивизий народного ополчения (ДНО), в одну из которых я был назначен начальником особого отдела. В ночь с 10 на 11 сентября поднятые по боевой тревоге части нашей 5-й дивизии заняли огневые позиции на рубеже Пулково — Урицк и с рассветом вступили в бой. Народные ополченцы понесли очень серьезные потери, но остановили гитлеровцев. Вскоре ДНО были переформированы в регулярные войсковые соединения — наша дивизия стала именоваться 13-й стрелковой. Кстати, именно в ней возникло снайперское движение на Ленинградском фронте.

И было это так. Однажды в декабре 1941 года ко мне обратился мой ординарец — солдат по фамилии Слухай — и сказал, что кто-то унес его револьвер системы «наган». Мною было выяснено, что это сделал солдат штабной роты Феодосий Смолячков. Я с ним побеседовал. Смолячков рассказал, что до войны он занимался в стрелковом кружке, отлично стрелял из винтовки с оптическим прицелом, имеет значок «Ворошиловский стрелок». Затем заявил: «Я хочу попасть на передний край, а винтовки с оптическим прицелом нет, поэтому и надеялся воспользоваться этим наганом и уничтожить хотя бы несколько немецко-фашистских извергов».

Взяв с собой Смолячкова, я зашел в землянку командира дивизии генерала Зайцева. Комдив поговорил с солдатом и одобрил его намерение бить фашистов.

Смолячкову выдали винтовку, сначала обычную, затем — с оптическим прицелом, белый маскхалат, и он с напарником каждое утро ходил на передний край, уничтожал фашистов прицельным огнем. Так продолжалось около двух месяцев, пока вражеская пуля не сразила этого отважного солдата. Посмертно, первым из снайперов Феодосий Смолячков был удостоен звания Героя Советского Союза. Его похоронили с воинскими почестями — под оркестр и с ружейным салютом. Его именем ныне назван поселок в Ленинградской области.

У Смолячкова, как известно, нашлось много последователей на Ленинградском фронте и во всей Красной армии. Так, например, я хорошо знаю, что при активном участии нашего армейского чекиста Дмитрия Дмитриевича Таевере, ныне полковника в отставке, в роте особого отдела 67-й армии была создана группа снайперов во главе с командиром роты, в прошлом отличным стрелком спортобщества «Динамо» Андреем Монаховым. Эта группа только за полчаса метким огнем уничтожила 752 гитлеровца. Об этом в конце 1943 года рассказала газета Ленинградского фронта «На страже Родины»

С декабря 1941-го и до мая 1942 года, то есть всю самую тяжелую блокадную зиму, мне довелось проводить контрразведывательную работу на кораблях экспедиции подводных работ особого назначения (ЭПРОН). Размещался я тогда на спасательном корабле «Нептун» у моста Лейтенанта Шмидта на Неве.

Однажды ко мне обратился мичман с «Нептуна» и рассказал, что в первые месяцы войны к его жене в Ленинград приехал брат — как и она, финн по национальности. С некоторых пор они с женой стали замечать, что этот родственник тайком проникает на чердак — как правило, по ночам. Мичману удалось незаметно осмотреть чердак, где он обнаружил тайник с револьвером, ракетницей, сигнальными патронами и какими-то бумагами, которые он не читал. Поскольку было известно, что фашистское командование при бомбежках Ленинграда активно использовало специальных ракетчиков-диверсантов, которые запускаемыми ракетами, особенно в ночное время, указывали вражеским самолетам важные объекты, сообщению мичмана было придано большое значение и приняты меры к его проверке. Приглашенная на беседу жена мичмана призналась, что ее брат ждет прихода немцев в Ленинград, чтобы, как он заявлял, «вешать и расстреливать коммунистов». С санкции прокурора был проведен обыск на чердаке, где были обнаружены не только револьвер и ракетница, но и список руководящих работников Ленинграда с их адресами.

Арестованный брат жены мичмана сознался, что по заданию немецкого командования указывал из ракетницы объекты для бомбежки немецким самолетам, а списки коммунистов хранил, чтобы передать их фашистам, когда те придут в Ленинград.

Обстоятельства разоблачения агента-«ракетчика», ждавшего прихода немцев, были проанализированы как пример проявления политической бдительности на сборе командиров и политработников частей Ленинградского гарнизона, где мне пришлось присутствовать. Я был горд, что крупица и моего труда стала вкладом в общее дело.

В начале 1942 года нами был подобран разведчик для внедрения в Рованиемскую шпионскую школу — Олег Константинович Сожинский, 26-летний радиоинженер из Смоленска, — оперативный псевдоним Звезда. В то время я был начальником контрразведывательного отделения особого отдела 14-й армии и потому непосредственно готовил его для работы в логове врага. Обращали на себя внимание его смышленость, хорошая память, умение подвергать критическому анализу свои поступки, осмотрительность, общительность, способность входить в доверие к собеседнику. Вместе с Сожинским мы разработали легенду и тактику его поведения при первом допросе у немцев и в последующем при возможном пребывании его в лагере военнопленных. Мы не скрывали от него, что при нахождении в стане опытных и коварных абверовских разведчиков не исключается применение к нему жестокости, вплоть до имитации расстрела и других тяжелых испытаний.

— Все это, — говорил Сожинский, — я сознаю и готов выдержать, но задание выполню. А смерти не боюсь.

Для ознакомления с уровнем подготовки Сожинского в Мурманск приехал начальник контрразведывательного отделения особого отдела Карельского фронта Семен Иванович Холево. В беседе с Сожинским он порекомендовал ему, как лучше привлечь к себе внимание офицеров абвера. Были обсуждены некоторые особенности поведения при контактах с абверовцами.

В конце апреля 1942 года мы с С. И. Холево доставили Сожинского в закрытой автомашине на передовую линию Мурманского направления и в сумерках пробуждающегося заполярного дня, в заранее определенном районе направили его через линию фронта. Тепло перед этим простились и пожелали благополучного и успешного возвращения. Последние слова произносились в боевой обстановке, при разрывах артиллерийских снарядов, мин, вблизи немецких траншей, хорошо нами просматриваемых. Примерно через 10 минут мы с С. И. Холево облегченно вздохнули, уверенные, что если судьба не закапризничает, не подведет, то Звезда удачно выполнит свое многогранное и трудное задание.

Спустя пять месяцев разведчик Сожинский возвратился из вражеского тыла. В то время я получил новое назначение — начальника 2-го отделения особого отдела Карельского фронта — и находился в Беломорске, но в связи с возвращением Сожинского по указанию начальника особого отдела фронта генерал-майора Сиднева на военном самолете прибыл в Мурманск. Встреча с разведчиком была теплой и радостной. Он рассказал, как, оказавшись в немецком плену, выдержал жестокую проверку, не поддался на провокационные попытки гитлеровцев склонить его к признанию связи с советской разведкой или контрразведкой.

В конце концов он был завербован и направлен в Рованиемскую школу. После курса обучения абверовцы направили его со шпионскими заданиями в расположение наших войск. Он в деталях рассказал о шпионско-диверсионной школе. От Сожинского были получены описания примет и других характерных данных на курсантов школы, преподавателей и инструкторов, в том числе на ее начальника капитана Альфреда Ройтера. Не ускользнуло от внимания разведчика и такое обстоятельство. От одного из инструкторов ему стало известно, что зимой 1941/1942 года в школе побывал какой-то важный инспектор в гражданской одежде. Вскоре после его отъезда начальник школы той поры майор Паатсола, по национальности финн, и был заменен капитаном Ройтером. Имеются основания полагать, что упомянутым инспектором был генерал-лейтенант Ганс Пиккенброк — начальник отдела абвер-1 (разведка), сопровождавший адмирала Канариса во время его поездки в Финляндию.

Прямым результатом вояжа адмирала Канариса в Финляндию явилась реализация задуманной тогда фашистским командованием масштабной шпионско-диверсионной операции в глубоком тылу южного фланга Карельского фронта.

31 августа и 1 сентября 1942 года наземными постами службы воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС) 7-й воздушной армии Карельского фронта были отмечены полеты одиночных немецких «юнкерсов». Поступили также сигналы о выброске этими самолетами парашютистов вблизи железной дороги Вологда — Архангельск, предположительно в Коношском районе Архангельской области.

В соответствии с установленным порядком оперативный дежурный штаба 7-й воздушной армии сообщил об этом дежурному по особому отделу армии, а последний немедленно доложил мне — в то время я уже был заместителем начальника особого отдела 7-й воздушной армии. По согласованию с руководством особого отдела Карельского фронта и с разрешения командующего воздушной армией генерал-майора авиации И. М. Соколова командование 5-го отдельного авиаполка выделило самолет Р-5. На нем в район предполагаемой выброски парашютистов вылетели офицер разведки штаба полка и армейский чекист капитан П. Н. Любимов. При вторичном полете удалось заметить скрывавшуюся в лесу группу из 4–5 человек, которые предположительно и были парашютистами. Вскоре местными органами госбезопасности Управления НКВД Архангельской области с участием истребительных отрядов и войсковых подразделений было установлено, что немецкая разведка выбросила на парашютах две тщательно подготовленные шпионско-диверсионные группы в составе 13 агентов. При их розыске и преследовании четверо были убиты, а остальные задержаны. Были захвачены радиопередатчики, шифры, оружие и другое снаряжение. Как выяснилось впоследствии, создание и подготовка этой группы проводилась по личному указанию шефа абвера адмирала Канариса.

Планами немецкого и финского командования и абвера одна из групп после выброски на парашютах должна была в течение месяца подготовить условия для высадки мощного воздушного десанта на территорию Коношского, Ляпдомского и Каргопольского районов, имеющего в составе даже моторизованные армейские подразделения. Главная цель десанта состояла в том, чтобы в октябре 1942 года на значительном участке овладеть единственной в этих местах железной дорогой и таким образом отрезать весь Карельский фронт — около 300 тысяч наших войск — от Архангельска. А затем развивать наступление на Вологду и далее на Ярославль, то есть восточнее Москвы. Однако замыслы немецкого и финского командования и гитлеровской военной разведки по использованию шпионско-диверсионной операции для решения военно-стратегических задач на Карельском фронте оказались несостоятельными. Они были сорваны усилиями военных чекистов с участием истребительных отрядов, воинских подразделений и с помощью местного населения. В течение двух месяцев вражеская шпионско-диверсионная группа была ликвидирована.

Никогда не забуду, как с помощью старого, опытного чекиста, бригадного комиссара Александра Георгиевича Шашкова, мне, тогда еще молодому, неопытному оперработнику, удалось впервые в жизни разоблачить трех матерых немецких шпионов. Это было в самом начале 1942 года, накануне начала наступательной операции нашей 2-й ударной армии.

Ко мне привели троих человек, которые заявили, что ночью под огнем бежали через реку Волхов с фашистской каторги. Их рассказ об обстоятельствах побега подтверждался целым рядом объективных данных: действительно, ночью немцы неожиданно открывали огонь, бросали осветительные ракеты, на одном из задержанных была прострелена шапка, на другом — ватник. Никаких противоречий в их показаниях не было. Я уже подумывал, не отправить ли их в тыл, на проверку — в это время много советских людей бежало от оккупантов.

Как раз тогда ко мне в полуразрушенную хату зашел бригадный комиссар Шашков. Внимательно присмотревшись к задержанным и задав им несколько вопросов, он велел их увести, а мне сказал, что эти люди не те, за кого себя выдают. Обрати, говорил он, внимание на их руки. Когда я возобновил допрос, то увидел, что, действительно, руки задержанных были в явном противоречии с легендой о каторжных работах. Они были просто грязные, но не имели ни малейших следов физического, тем более каторжного труда. Эта «мелочь» помогла мне разоблачить трех крупных немецких шпионов-белоэмигрантов, прошедших обучение в Валговской школе германской разведки. Об этой школе нам тогда ничего не было известно. На основании их показаний особые отделы Волховского фронта выловили впоследствии много других агентов, обучавшихся в этой школе, и провели ряд смелых операций по внедрению в разведку противника.

Надежным чекистским обеспечением сопровождались и все другие крупные армейские и фронтовые операции.

Особенно ярко это проявилось при подготовке и проведении операции «Искра», завершившейся прорывом блокады Ленинграда в январе 1943 года.

Несмотря на то что в то время разведорганы противника значительно активизировали свою деятельность, все их устремления не имели успеха, так как решительно пресекались чекистами, которым помогали все честные советские люди. Например, в ночь на 15 января заградпатруль на станции Жихарево обратил внимание на трех военнослужащих, которые вели себя неуверенно, как бы чего-то опасаясь. На вопрос старшего наряда один из них предъявил командировочное удостоверение, выписанное штабом 177-й стрелковой дивизии для получения груза. Но где находится штаб дивизии и какой именно груз им поручили получить, они толком объяснить не могли. Это насторожило патрульных, и они решили осмотреть вещи задержанных. Там среди прочего оказалась и рация. В особом отделе все трое признались, что являются агентами германской разведки. Они имели задание установить, какими резервами располагает командование в ходе начавшейся операции.

Так благодаря бдительности простых советских воинов была предотвращена утечка важных военных секретов к противнику.

Всего накануне и в ходе операции «Искра» на Волховском фронте было обезврежено 45 вражеских агентов. Не было допущено ни одного случая перехода к противнику каких-либо других преступников, которые могли бы предупредить врага о готовившейся операции. А это содействовало сохранению в тайне замыслов нашего командования и способствовало общему успеху. Захваченные впоследствии трофейные документы и показания немецких военнопленных подтвердили, что эта крупнейшая стратегическая операция явилась полной неожиданностью для противника.

Немецкий абвер забросил в прифронтовую полосу и в тылы Ленинградского и Волховского фронтов 150 разведывательных групп, которые были выявлены, разоблачены и обезврежены. Некоторые шпионы сами явились в органы контрразведки с повинной, честно и полно рассказывая о себе и своем окружении.

Одна из таких групп — военнопленные, бывший командир роты капитан Филатов и бывшие командиры взводов Осипов, радист, и Серегин — сообщила, что в октябре 1942 года они на парашютах приземлились в районе Бокситогорска. В военной форме, имея на руках отлично изготовленные документы и крупные суммы советских денег, они добрались до ближайшей воинской части и сдались, заявив, кто они есть на самом деле, и потребовав передать их контрразведке.

Филатов рассказал на допросе, что, будучи больным тифом, умирал в немецком бараке и в этот момент вербовщик предложил работать на немецкую разведку, обещая спасти от смерти. Родилась надежда уйти от немцев и сдаться советским властям. Все трое, завербованные при различных обстоятельствах, были направлены на учебу в разведшколу в местечко Валга.

3 октября 1942 года им дали задание на вылет в тыл Красной армии. После этого вывезли на аэродром, откуда на самолете переправили через линию фронта. Филатов и его партнеры подробно рассказали о полученном задании, назвали известные им фамилии обучавшихся в разведшколе, изложили сведения о ее преподавателях, о работе на рации, графике выхода в эфир, назвали позывные. Показания группы Филатова были проверены при помощи сведений ранее задержанных разведчиков, учившихся вместе с ними в разведшколе, и другими возможностями. Все подтвердилось.

Появились реальные возможности для работы с Филатовым с целью выхода в эфир и дезинформации немецкого радиоцентра «Марс» — органа абвера. Тем временем на Волховском фронте наступил самый ответственный период перегруппировки войск перед прорывом немецкой блокады Ленинграда — операцией «Искра».

С декабря 1942 года мне пришлось активно работать по дезинформации «Марса». Я систематически поддерживал связь со штабом Волховского фронта, получая от них указания, когда и где передавать дезинформацию немцам. Мы вместе с Филатовым выезжали в прифронтовую зону, в лесу выбрасывали антенну, включали рацию, и Филатов передавал заранее подготовленный нами текст. Так, из разных мест фронта, мы, согласно требованиям немецкого радиоцентра, передавали им ложные сведения. Немцы задавали Филатову различные вопросы, ставили задачи и излагали просьбы, анализ которых помогал нашему командованию фронтом раскрыть замысел немцев. Филатову удалось направить противника по ложному пути и снабдить ложными сведениями. Для подтверждения радиотелеграмм Филатова в радиоцентр «Марс» командование организовывало в ночное время по указанным им маршрутам движение при включенных фарах тракторов, тягачей и танков, которые к утру другим путем возвращались.

Операция «Искра» оказалась для немцев неожиданностью. Волховский фронт соединился с Ленинградским. Фашистская блокада была прорвана. 13 января 1943 года над Ленинградом взвился разноцветными огнями грандиозный салют. Ленинградцы и вся страна ликовали! Вскоре стала действовать вновь построенная вдоль Ладожского озера железная дорога, по которой потекли продовольствие, металл, горючее, вооружение и другие материалы, необходимые для города-героя.

А мы с Филатовым еще в течение трех месяцев продолжали успешно работать по дезинформации немецкого радиоцентра «Марс», тем самым помогая войскам Волховского фронта с меньшими потерями изгонять немцев с территории Ленинградской и Новгородской областей.

Летом 1943 года сотрудники Управления особых отделов НКВД СССР запеленговали в Москве на Рождественке рацию, определили дом, из которого выходили в эфир. Мне было приказано установить, в какой квартире она находится и кто на ней работает. Тщательно проверила весь дом и узнала, что в одной из квартир остановился офицер, приехавший на несколько дней с фронта в командировку. Обитал он у двоюродной сестры, которая работала на заводе и часто оставалась там по нескольку дней. Соседи были в эвакуации, и приехавший офицер практически один находился в квартире. Было выяснено, что он свободно ходит по Москве, отметился, как положено, в военкомате, получает там сухой паек, то есть ведет себя как обычный командированный…

И вот однажды он по рации передает, что в такой-то день и час выходит из дома и будет переходить линию фронта. Мы приготовились к задержанию. Я должна была зайти в подъезд к 14 часам и, когда он выйдет из квартиры, дать сигнал белым платочком через окошко этажом выше. Там уже выставили стекло.

Пришла в подъезд часа на два раньше. И вижу, что офицер уже спускается вниз. Увидев меня, остановился, пропуская меня, и стал смотреть вслед. Прохожу один этаж, второй, третий и боковым зрением замечаю, что он все стоит. Дошла до последнего этажа, стучу в первую же квартиру. Старческий женский голос спрашивает: «Кто?» Я называю женское имя, первым пришедшее на ум. Открывается дверь, вхожу в квартиру и прошу стакан воды. Когда старушка пошла на кухню, быстренько выскакиваю на лестничную площадку и, сняв туфли, спускаюсь к окну. Успела-таки махнуть платком и увидела, как со всех сторон направились к подъезду парами наши сотрудники. Я вроде бы успокоилась: не опоздала.

Присела на подножку лестницы, а встать не могу. За мной поднялись наши ребята и рассказали, что объект задержан и уже в машине. Все было сделано молниеносно.

За операцией наблюдали Абакумов, начальник Главного управления контрразведки «Смерш», и мой непосредственный начальник. Было это на углу Рождественки и Кузнецкого моста, около Архитектурного института. Машина увезла задержанного к дому № 2 на Лубянке.

Я знаю, что Абакумов довольно часто лично присутствовал при задержании особо опасных вражеских агентов.

С первых дней Великой Отечественной войны и до полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады я служил в особых отделах частей Ленинградского фронта. А с 1944 по 1945 год был начальником следственного отделения Главного управления контрразведки Войска Польского.

В феврале 1944 года, когда наши войска освобождали Ленинградскую область от фашистских оккупантов, я работал старшим следователем в особом отделе 67-й армии. Именно тогда мне удалось разоблачить резидентуру абвера, оставленную в районе Сиверской, где располагался аэродром нашей авиации.

В моем производстве находилось несколько дел на немецких пособников — старост, полицаев и других предателей. Приходилось допрашивать и иных подозрительных. Один из таких — Спирин, житель Сиверской, рассказал, что в декабре 1943 года был завербован немецким офицером для выявления партизан и лиц, связанных с партизанами. Перед отступлением офицер передал его на связь некоему Пинкину, проживающему в совхозе «Белогорка», поручив наблюдать за передвижением наступающих советских войск. Пинкин по профессии портной, живет в собственном доме. Во время оккупации у него квартировали офицеры из местной комендатуры. С одним из них сожительствовала дочь Пинкина, которую немец увез с собой при отступлении. Сам Пинкин тоже собирался уехать с немцами, что, очевидно, и сделал. Спирин заявил, что, как он полагает, еще несколько человек в поселке выполняют задания немцев и связаны с Пинкиным. Фамилии этих подозреваемых он назвал. К тому времени мне как раз предстояло отправиться в Сиверскую по служебным делам.

Находясь в Сиверской, я допрашивал свидетеля о преступной деятельности одного немецкого пособника. Между делом спросил, как себя вели другие жители по отношению к немцам. Неожиданно допрашиваемый сказал, что Пинкин никуда не уехал и продолжает жить в своем доме, который в числе немногих остался не тронутым немцами при отступлении. Внезапно возникшая ситуация обязывала меня принимать важное решение самостоятельно. Если немецкий резидент дома, то я обязан задержать его и доставить в отдел. Но как? Для этого я продумал легенду: мол, являюсь начальником обозно-вещевого снабжения одной из летных частей и ищу портного, чтобы обшивать наших летчиков, обносившихся в блокадном Ленинграде. Так и сказал Пинкину, придя к нему домой. Он охотно согласился. Особенно понравилось мое предложение его жене, которая стала страстно уговаривать мужа принять это предложение.

В разговоре выяснилось, что Пинкин уже взят военкоматом на учет. Понимая, что надо скорректировать свои действия, я уточнил, где размещается военкомат, и договорился с Пинкиным, что завтра мы там и встретимся. Ну а сам, разыскав представителя военкомата, сообщил ему о своих планах задержания Пинкина.

Ночевал я у оперуполномоченного особого отдела, обслуживавшего Сиверский аэродром. Заснуть не мог, еще и еще раз обдумывал предстоящие действия — правильно ли я поступаю, а вдруг он уже заподозрил неладное и скроется…

Спозаранку поспешил к представителю райвоенкомата, который стал заполнять ведомость о передаче Пинкина в мое распоряжение. В это время я в окно заметил, как во двор РВК въезжает на санях-розвальнях Пинкин с женой. «Неплохо же ты, предатель, поработал на немцев, — подумал я, — если они не только твой дом не тронули, но и лошадкой снабдили.»

Процедура передачи и приема «призывника» была недолгой. Пинкин распрощался с женой, и мы пешком отправились к большаку, ведущему из Гатчины в Лугу. Настроение мое было на уровне: мол, без особых затруднений прихватил резидента противника и везу его туда, где тому и положено быть. Однако через несколько минут произошло неожиданное. По моему сигналу остановился ЗИС-5, доверху загруженный ящиками. Я подсадил своего «подопечного», а сам попросил водителя остановиться у поворота на Толмачево. Но сесть в кузов не успел, едва стал ногой на заднее колесо, как шофер дал газ.

Падая, я сильно ушибся. Поднявшись, что-то прокричал вслед удаляющемуся грузовику, но меня никто не услышал. Получалось, что мой резидент укатил на автомобиле. Впоследствии я выяснил, почему же Пинкин не попытался остановить машину. Оказалось, что он сел спиной к борту, через который я пытался взобраться в машину, и не заметил, что я упал. Он был уверен, что я в кабине вместе с водителем, и был страшно удивлен, когда машина остановилась у поворота на Толмачево, а меня в ней не оказалось.

На попутке я пустился вдогонку и увидел «беглеца» у поворота на Толмачева. Он стоял в растерянности.

В Толмачеве резидента поместили в камеру предварительного заключения, а на другой день я под конвоем препроводил его в Гатчину, где приступил к допросам. Задержанный был обескуражен и больше всего удивлен тем, как его задержали. На первом же допросе и на последующей очной ставки со Спириным Пинкин дал показания о своей принадлежности к фашистским разведорганам и полученном от них задании по сбору шпионских сведений. Рассказал и о четырех агентах, состоящих у него на связи. Завершал следствие уже не я — дело передали в следственную группу особого отдела фронта.

За задержание и разоблачение фашистского резидента меня наградили орденом Красной Звезды.

Начиная с 1943 года абвер стал активно перебрасывать свою агентуру через линию фронта на самолетах. Помню, на 3-м Украинском фронте, в состав которого входила наша 5-я армия, на территории Молдавии, в районе Тирасполя, мы получили сигнал от одного пастуха, что в прифронтовой полосе в районе Фрунзенское он слышал в ночное время гул самолета и наблюдал, как приземлялись несколько парашютистов.

Сигнал был серьезным. Войска готовились к Ясско-Кишиневской операции, и заброска группы немецких парашютистов вызвала у командования тревогу. Мне было поручено по линии отдела контрразведки «Смерш» армии возглавить работу по поиску и задержанию парашютистов. Но возник вопрос: а вдруг пастух говорит неправду? В таком случае мы зря тратим время и силы. Но если он говорит правду, а мы не отреагируем, то упустим немецких шпионов. Говорили с пастухом и раз, и два — он клялся, что говорит правду. Только после этого выехали к месту предполагаемой высадки, чтобы искать парашюты. Из опыта знали, что парашюты обычно закапывают на склоне оврагов, прячут в кустах. Стали тщательно осматривать местность. Особое внимание обращали на овраги, земляные бугорки, взрыхленную почву. Вскоре на одном из склонов оврага нам действительно удалось найти закопанными пять парашютов. Теперь убедились: высадка действительно состоялась.

Но как искать десант? Нет никаких примет. Пошли по единственно возможному пути: создали четыре оперативные поисковые подгруппы во главе с оперативным работником «Смерша». Подгруппы были направлены в северном, южном, западном и восточном направлениях от места высадки. Задача была единственной: опрашивать местных жителей, не видели ли они посторонних, которые своим поведением вызвали бы подозрение. Такой способ действий вскоре оправдал себя.

Через день-два одной из подгрупп удалось получить данные от косаря о подозрительном поведении двух человек в красноармейской форме. На вопрос косаря, откуда они идут, те ответили, что из Глинного, и указали направление, хотя Глинное было в другой стороне. Красноармейцы угостили косаря сигаретой, что в условиях военного времени было роскошью. По показаниям косаря, на солдатском вещмешке одного из красноармейцев было написано чернильным карандашом число «23». Эту цифру на вещевом мешке и взяли за основу в дальнейших поисках.

На фронтах был такой порядок: каждый красноармеец, получая вещмешок, надписывал на нем либо свою фамилию, либо ставил какую-либо цифру. Это помогало не перепутать свой вещмешок с каким-то другим.

Особое внимание на поиск красноармейца с таким вещмешком обратили в 194-м армейском запасном полку. Такие полки были при каждой армии. Туда поступали солдаты по мобилизации, из госпиталей после ранения и т. д. Их некоторое время обучали военному делу, а потом маршевыми ротами отправляли в действующие полки и дивизии.

Так вот, в 194-м запасном полку 54-й армии всерьез занялись поиском красноармейца с вещевым мешком, помеченным «23». И вскоре обнаружили такой мешок. При проверке красноармейской книжки его хозяина было установлено, что скрепки сделаны из нержавеющей стали. Это сразу усилило подозрения.

Солдат заявил на допросе, что находился в военном госпитале в Тамбове, где лечился после осколочного ранения в ногу. Следы от ранения действительно были. Поинтересовались, что собой представляет здание госпиталя в Тамбове, на каком этаже он лежал. Предложили назвать номер палаты, имена медсестер и тому подобное. На все вопросы подозреваемый дал ответы. Срочно по ВЧ запросили сведения из Тамбова. Как и ожидалось, все, рассказанное «красноармейцем», было вымыслом. Но в том, что он является агентом гитлеровской разведки, задержанный признался только после очной ставки с косарем.

В течение нескольких дней были задержаны и разоблачены остальные агенты. Один из них, «капитан», уже успел получить в отделе кадров армии направление в штаб 32-го стрелкового корпуса для прохождения там службы. Его задержали на пути туда. У двух других было задание взорвать железнодорожный мост в районе Балты. У моста их и задержали, изъяв магнитные мины, радиопередатчики, большое количество денег.

Когда гитлеровцы спешно покидали временно оккупированную ими территорию Калмыцкой АССР, вместе с ними ушел и зондерфюрер Вербу (кличка — доктор Долль), руководитель одного из специальных отрядов немецкой разведки. А вот главарь другой из подчиненных ему банд Огдонов остался. Об этом узнали оперработники, перехватившие его донесение в абвер. Огдонов просил помочь ему с людьми, оружием и листовками.

Было это в мае 1944 года. На ноги поставили и контрразведку, и войсковую разведку. События развивались так. Вскоре из Румынии вылетел тяжелогруженный Ю-290. Пролетев над Черным и Азовским морями, он миновал Ростов и приземлился около степного калмыцкого поселка Утта. На его борту было 24 диверсанта во главе с капитаном фон Шеллером. Самолет также доставил радиоаппаратуру, оружие, инженерную технику, запасы продовольствия. Целью «визита» было создание базы для приема других самолетов с эскадронами «калмыцкого воинского соединения доктора Долля».

Подразделения ПВО засекли самолет на подходе к Ростову. В воздух поднялись перехватчики, но обнаружили «Юнкерс» уже после приземления и расстреляли из пушек и пулеметов на земле. Тем временем к месту посадки выехали оперативные группы контрразведчиков. Одна из них, под руководством майора Друзина, вступила в бой с диверсантами. Трое членов экипажа и четверо диверсантов были убиты, остальные, в том числе и Шеллер, взяты в плен.

Шеллера допрашивал начальник контрразведки «Смерш» округа. Опытному генералу удалось в короткий срок выяснить у пленного цель операции и заставить его передавать в свой разведывательный орган дезинформацию, подготовленную военными контрразведчиками.

Вот почему немцы продолжали кропотливо готовиться к операции. Эту работу они начали с конца мая и вели до середины августа. Соответственно готовились и наши контрразведчики, а также пограничники и авиаторы. В районе села Яшкуль были подготовлены посадочная площадка длиной два километра, домик для радиостанции и командный пункт для руководителя операции. Все тщательно маскировалось. Поперек полосы через каждые 200 метров были вырыты глубокие рвы-ловушки для самолета, которые тщательно маскировались.

По окружности аэродрома были оборудованы огневые точки. Тщательно продумывались и схема обороны, порядок захвата самолета, действия каждой группы в борьбе с десантом.

Самолет «Фокке-Вульф-200» появился над посадочной площадкой 10 августа 1944 года в два часа ночи. Он долго кружил в небе. Несмотря на зажженные аэродромные огни, на посадку не шел. Потом выбросил парашютиста — это оказался лейтенант из корпуса доктора Долля по кличке Ящур. На земле его встречал руководитель группы захвата лейтенант Петренко, выдававший себя «повстанцем». Ящур захотел осмотреть посадочную полосу и сказал, что только после этого согласится дать условный знак на посадку.

Контрразведчику пришлось проявить немало изобретательности и упорства, прежде чем Ящур выдавил из себя:

— Включайте фонарь желтого цвета!

Дальше все пошло по плану контрразведчиков. Как только «фоккер» пошел на снижение, группа захвата скрутила Ящуру руки.

Военно-транспортный самолет приземлился, не выключая моторов. Из него сбросили трап, по которому спустились двенадцать человек. Навстречу им с группой захвата пошел войсковой начальник Васильков, обеспечивший техническую сторону чекистской операции.

— Ящур, Ящур, ты здесь? — окликнул кто-то.

Не получив ответа, диверсанты открыли огонь. Разгорелся ночной бой. Тяжелый транспортник стал разворачиваться для взлета, но угодил колесом в ловушку, завалился на бок и уперся крылом в землю. С его хвоста резанула длинная пулеметная очередь.

В ответ раздались выстрелы противотанковых ружей. Самолет охватило пламя. Диверсанты под прикрытием дымовой завесы пытались уйти в степь.

Допросили пленного Ящура. Тот сообщил, что в самолете было тридцать членов команды плюс пять — экипаж и еще два офицера. Подвели итог боя: убито пятнадцать диверсантов и два члена экипажа. Значит, остальных надо искать в степи.

Их нашли только на третьи сутки, уже в районе действия банды Огдонова.

Летом 1944 года, когда наши войска вели бои за освобождение Польши, я был начальником особого отдела 47-й гвардейской стрелковой дивизии. Конечно, противник тогда пытался предпринять всяческие меры, чтобы задержать наше продвижение, в том числе путем совершения диверсий на коммуникациях. Кое-что, надо признаться, ему удавалось сделать. Вот почему из управления «Смерш» 1-го Белорусского фронта нам было передано указание сосредоточить главное внимание на противодиверсионной деятельности. Хотя мы и раньше уделяли ей внимание, но с такой остротой вопрос не ставился.

Дивизия к этому времени дислоцировалась в районе Люблина — принимала пополнение, готовилась к броску на Вислу. Вместе с командиром соединения гвардии генерал-майором Василием Минаевичем Шугаевым мы проработали маршрут — полосу наступления, определили согласно ориентировкам и нашим разведданным, где имеются разведывательные подразделения противника, карательные подразделения, какие объекты в нашем тылу могут быть выбраны немцами для совершения диверсии.

Мы выделили пять таких уязвимых мест, в том числе железнодорожный узел, по которому шел основной поток грузов для готовящейся наступательной операции. В эти населенные пункты были направлены оперативные группы по 7-10 человек во главе с оперативным работником, чтобы скрытно вести наблюдение за объектом, а в случае появления подозрительных лиц разбираться, не являются ли они диверсантами.

Группу, направленную к тому самому важному железнодорожному узлу, возглавлял старший оперуполномоченный капитан Голубцов. Один или два человека в ней были военнослужащие из «Смерша», остальные — из разведподразделения полка.

Довольно скоро в районе объекта, наблюдаемого Голубцовым, появилась дрезина, а в ней — офицер. Его, конечно, остановили, попросили предъявить документы. Офицер без всяких лишних вопросов предъявил все положенные документы, в том числе и командировочное предписание за подписью начальника штаба фронта. Это был представитель железнодорожных войск нашего 1-го Белорусского фронта, который ехал на узел, чтобы определить, насколько он подготовлен к приему большего количества боеприпасов и других грузов для наступающей группировки.

Хотя документы сомнений не вызывали, но Голубцов заколебался, обратив внимание на одно обстоятельство: в ориентировке, которую мы получили, наряду с другими признаками экипировки диверсантов фигурировал ранец. У этого офицера как раз и был ранец. Это вызвало подозрение, но так как все остальное было в полном порядке, то железнодорожника пропустили следовать по назначению. Однако доложить мне об этой встрече Голубцов лишним не посчитал…

А буквально на следующий день в этот же самый район прибыла группа из семи бойцов во главе с офицером. Эти люди имели задачу сбора новых образцов немецкого вооружения в период наступления — трофейная такая команда. Старший ее предъявил оперативному работнику документ за подписью начальника штаба фронта — требование, чтобы все командиры и начальники оказывали этой трофейной команде всяческую помощь в выполнении поставленной задачи. И офицер, и все его бойцы имели за спиной ранцы.

Нужно ли объяснять, что эта группа сразу же вызвала у капитана Голубцова подозрение? Но виду наш сотрудник, конечно, не подал. Поскольку же ему была высказана просьба о содействии, то он на нее охотно откликнулся.

«Хорошо, — сказал он. — Тут у нас недалеко штаб, я вас с ними свяжу, вы договоритесь, как будете действовать.»

Посадил бойцов и командира на проходящую штабную машину и привез их всех ко мне в землянку. А так как он уже доложил мне насчет ранца у вчерашнего офицера, то и у меня сразу же возникло подозрение, что с этими «трофейщиками» надо разобраться повнимательнее…

Сначала я попросил документы, и офицер охотно мне их предъявил — свое удостоверение, командировочное предписание, просьбу и указание начальника штаба фронта оказать помощь.

Когда я стал их просматривать, то сразу обнаружил отдельные подозрительные признаки, которые были указаны в ориентировке. В частности, в удостоверении личности скрепки были нержавеющие (помните, у Богомолова «В августе 44-го» — там как раз об этом говорится), буквы некоторые написаны не так. В общем, в конце концов я обнаружил четыре подозрительных признака, и никаких сомнений у меня не было, что это диверсанты.

И вот, представьте себе, создалась ситуация. Они все вооружены автоматами, сидят в моей землянке вокруг меня. Целая диверсионная группа. И что же делать с ними? Как их задержать, как обезоружить, чтобы обойтись без жертв?

В голове один за другим прокручиваются варианты — и такой вариант, и такой. Но я никак не мог себе представить, что тут можно было сделать. Конечно, сказывалось и волнение — попал в окружение прямо посреди нашего расположения. Ну, поволновался я так немножко, потом взял себя в руки и повел беседу вполне нейтральную. Мол, я им полностью поверил и теперь вникаю в их проблемы, стараюсь помочь. Сказал, что есть тут у нас склад трофейного оружия, мы его можем вам показать — может быть, вы там сразу найдете что-то для вас нужное. Потом мы свяжем вас со штабом. Так как мы, в чем нет большой военной тайны, буквально на днях готовимся идти в наступление, то вы можете вместе с нами продвигаться и собирать все, что душе угодно.

Такой разговор был, и мне удалось как-то их разрядить и успокоить. Чувствую, что и офицер перестал волноваться, и все присутствующие, видимо, решили, что я им действительно поверил.

Тогда я вызвал начальника АХЧ, хозяйственной части, и приказал ему разместить «гостей» в соседней палатке, поставить на все виды довольствия и прикрепить к штабной команде, какая будет участвовать в наступлении.

Они с этим согласились, и таким образом удалось их из землянки вывести…

Но мне-то что дальше с ними делать?! Я быстро созвал всех оперативных работников, кто был под рукой, и мы в спешном порядке стали обсуждать, как нам обезвредить этих диверсантов. Прорабатывали самые разные варианты, но все никак не получалось, чтобы обойтись без жертв. Парни они все были здоровые как на подбор, и у каждого автомат наготове. Не так, конечно, чтобы откровенно наизготовку и палец на спусковом крючке, но чувствовалось, видно было наметанным глазом.

В конце концов идею подсказал не оперативник, а этот же самый начальник АХЧ. Он пришел в землянку, где мы совещались, и спрашивает:

— Товарищ майор, а как быть с их санобработкой?

Как раз в это время в нашу дивизию прибыл санкомбинат по санитарной обработке личного состава, и мы за эту мысль хорошо ухватились. Я приказал ему пойти, проинструктировал как, и предложил им пройти санобработку в связи с приказом командира дивизии.

Офицер, старший группы, начал отказываться — мол, мы перед отправкой сюда прошли осмотр, у нас все в порядке, но начальник АХЧ твердо стоял на своем. Выполняя нашу инструкцию, он сказал, что в этом случае никуда дальше допустить вновь прибывших не может, потому что приказ есть приказ и ему лишние неприятности не нужны, он с командиром дивизии ссориться не собирается. В общем, люди мы все военные, сами все понимать должны.

Длинный получился разговор, но в конце концов офицер вынужден был согласиться на санитарную обработку.

А мы тем временем подготовили баню. Разумеется, она давно уже была готова — в смысле истоплена, но мы оттуда вывели всех военнослужащих и вокруг этой палатки скрытно разместили группу захвата…

Когда все было готово, начальник АХЧ предложил «гостям» идти в палатку, принять там душ и пройти санитарный осмотр.

После колебаний они все-таки разделись в палатке-раздевалке, сложили обмундирование на специальную полку, автоматы и ранцы туда положили и пошли в палатку-баню, что была в двух метрах от нее. Но одного охранника с автоматом все же оставили.

В бане их начали мыть как следует, под паром, а в это время вступил в действие наш план — мы же понимали, что охрану они оставят. Был у меня такой старший оперуполномоченный Иван Каратуев — здоровый, смелый парень, ему и поручили обезоружить охранника. Переодетый санитаром, он преспокойно зашел в палатку, а потом вдруг нанес часовому удар сзади по шее. Тот свалился, не пикнув, но Иван ему еще добавил для верности.

Тут же взяли под охрану и всех остальных — их стали связывать под паром, прямо как были, голеньких. Они пытались брыкаться, рваться, но поздно — группа захвата у нас была сильная. Только потом, когда их связали, им выдали портки и рубахи.

Когда мы осмотрели вещи задержанных, то оказалось, что в ранцах у них была взрывчатка — 100 килограммов на всю группу набралось. Вот для чего, оказывается, ранцы-то они с собой носили! «Офицер» — это был кадровый сотрудник абвера, родом из поволжских немцев — на допросе признался, что они имели задание взорвать эшелон с боеприпасами на том важном железнодорожном узле и подорвать стрелочные коммуникации на железной дороге, чтобы затормозить движение войск. Остальные диверсанты, кстати, были из числа изменников Родины, ранее служившие в полиции и карательных отрядах на нашей территории, временно оккупированной гитлеровцами.

Конечно, тут же было решено найти вчерашнего «офицера-железнодорожника» — мы поняли, что это была разведка. Начали интенсивные его поиски, которые вскоре увенчались успехом — диверсант был обнаружен в двух километрах от объекта, где он замаскировался в кустах. При задержании он оказал сопротивление, и его расстреляли…

Таким образом была обезврежена разведывательно-диверсионная группа и предотвращена диверсия на важном железнодорожном узле. А вскоре затем наша 47-я гвардейская стрелковая дивизия перешла в наступление.

В августе 1944-го мне, подполковнику военной контрразведки «Смерш», было приказано принять задержанных — Иона Антонеску и его подручных, в том числе брата маршала министра иностранных дел Михая Антонеску, — на станции Бельцы, что в 500 километрах от Бухареста, и доставить в Москву живыми и невредимыми. Все тогда понимали: Гитлеру было крайне невыгодно, чтобы его ближайший подручный оказался в распоряжении Советского Союза, — он мог предпринять какие-то контрмеры.

По приезде в Бельцы я срочно разыскал уполномоченного транспортного отдела НКВД и через него стал выяснять возможности для оформления спецпоезда. До нашего приезда не поступило об этом никаких указаний. Пришлось немедленно установить связь по селектору с наркомом внутренних дел Молдавии, который сообщил, что где-то к 14.00 из Кишинева прибудет паровоз с подобранной для такой поездки бригадой и вагоном-салоном, которым пользовались немцы при оккупации Молдавии.

По рекомендации уполномоченного транспортного отдела станции Бельцы было решено оформить спецпоезд из пяти вагонов: товарного (у паровоза для смягчения толчков), вагона-кухни, салона, спального для «гостей» и оперработников, а также пассажирского для охраны. Вопрос о «зеленой» улице для нашего поезда я решил с начальником транспортного управления НКВД СССР, которому должен был при остановках доносить о состоянии «груза».

Пятерых румын доставил на станцию армейский конвой. Когда поезд отправился, «гости» были приглашены в салон-вагон на ужин. Мне пришлось выступать в роли «хозяина», которому они представились. Каждый назвал свои имя, фамилию и должность, а военные — и звание. Переводчик указал им места. Мы с Антонеску расположились друг против друга.

Румынский диктатор был в маршальском повседневном кителе мышиного цвета с многочисленными орденскими планками и одним орденом. Роста был небольшого, худощав, рыжеват. За ужином, продолжавшимся около двух часов, разговаривали о трудностях и бедах, принесенных войной, — виновники ее, понятно, не назывались. «Гости» пили мало, но ели вдоволь.

Когда я предложил всем идти отдыхать, Антонеску задержался и начал разговор — так мы остались втроем: он, переводчик и я. Маршал попросил меня честно ответить на волнующий его вопрос: «Куда нас везут, и правда ли, что руководители Советского государства будут вести в Москве переговоры об условиях перемирия?» Я ответил, что везут их действительно в Москву, а что там будет, не знаю.

После этого Антонеску несколько приободрился и сразу же начал говорить — очень медленно, видимо, желая, чтобы переводчик понял каждое слово. Он сказал, что многие его считают фашистом, а он им стал поневоле, в силу «сложившихся обстоятельств». Поинтересовался, знаю ли я царских генералов Брусилова, Иванова и Рузского. И далее сказал: «Очень сожалею, что их нет в живых, а то они бы могли прояснить, являюсь я другом русских или другом немцев».

Далее он говорил, что в войну 1914–1918 годов Румыния воевала на стороне России, а он был начальником штаба румынской армии. А вот теперь он оказался в противостоящем России лагере, и причиной тому — ввод в 1940 году на его родину немецких танковых войск. «Гитлеру была нужна Румыния как стратегический плацдарм и как поставщик нефти, — сказал маршал. — Поэтому он и оккупировал ее до начала войны». Он так и заявил — «оккупировал». И он,

Антонеску, как глава румынского правительства тогда якобы ничего не мог сделать против этого.

Но маршал, видимо, полагал, что подполковнику не известно и то, как развивались отношения между Германией и Румынией накануне войны, когда он, Антонеску, по желанию фюрера пришел к власти в стране: стал премьер-министром, объявил Румынию фашистским государством, а себя — его «вождем», что в сентябре 1940 года именно он просил Гитлера ввести немецкие войска в Румынию, заявив, что «хочет сотрудничать с Германией целиком и полностью», а в январе 1941 года говорил о «большом желании участвовать в войне против СССР».

Я не вступал в дискуссию, давая Антонеску возможность выговориться. До Москвы мы ехали 46 часов, и бесед было несколько. Я не задавал вопросов, слушал, в отведенное для отдыха время кое-что из значимого записывал, чтобы потом доложить руководству ГУКР «Смерш».

На следующий день после завтрака Антонеску начал разговор о том, как в конце 1942-го советские войска нанесли немцам и румынам «страшный удар» под Сталинградом, где Румыния потеряла 18 дивизий — почти две трети своих боевых соединений. Уже тогда, сказал бывший диктатор, он понял, что войну страны гитлеровского блока проиграли. И якобы тогда же, в начале 1943 года, предложил королю Михаю и его матери попытаться выйти из войны. Они втроем приняли решение: поручить министру иностранных дел тайно установить контакт с представителями США и Англии в Испании или Швейцарии.

Одновременно решили предложить Гитлеру назначить его, маршала Антонеску, Верховным главнокомандующим румынскими войсками на Восточном фронте. Якобы лишь для того, чтобы румынские «боевые соединения выполняли его приказы, а не немецкого командования». Однако из этого ничего не вышло.

А вот о том, как в августе 1941 года Гитлер наградил его Рыцарским крестом за вступление румынских войск в Одесскую область, Антонеску не вспоминал.

В Москву мы прибыли вечером. Нас встретили руководящие работники ГУКР «Смерш». Своих «подопечных» мы доставили на одну из дач в Подмосковье. Затем я доложил генерал-лейтенанту Н. Н. Селивановскому о поведении румын в пути и зачитал выдержки из своих записей, сделанных после бесед. Мне было предложено продиктовать их стенографистке. О доставке Антонеску в Москву, разумеется, было сразу доложено Сталину.

…По решению народного трибунала Румынии в 1946 году Ион Антонеску был расстрелян.

В конце сентября 1944 года в только что освобожденном от фашистских захватчиков Таллине мне поручили возглавить оперативно-разыскную группу и обследовать столицу Эстонии. В первую очередь нас интересовали многолюдные места. Одним из них, несомненно, был Таллинский базар, куда приезжали крестьяне с окрестных хуторов. После изгнания фашистов торговля здесь шла весьма оживленно.

Мы присматривались, приценивались, наблюдали. В базарной толпе бывали и военнослужащие. От нашего внимания не ускользнуло: группа — лейтенант, младший лейтенант, несколько старшин, сержантов и рядовых подошли к пожилой крестьянке, которая разложила куски сливочного масла домашней выработки. Один берет кусок масла, передает второму как бы попробовать, тот третьему — и в считаные минуты группа, не расплатившись, стала уходить с добычей. Крестьянка начала кричать, звать на помощь. Я решил задержать последнего из уходящих. Дал указание подчиненным ко мне не подходить, в конфликт не вступать. Зато все подозрительные военнослужащие оказались тут как тут. Схватили меня, подняли на руки и понесли в скверик, за базаром. Я успел пальцем описать в воздухе круг, дав этим понять, что группу следует окружить.

Как потом выяснилось, это была банда, переодетая в форму наших военнослужащих. Оставив меня, они расположились в скверике на обед, достали колбасу, шпиг, хлеб, только что украденное масло, самогон. Бандитов было 8, все вооружены. Один подал мне кусок хлеба с салом и кружку самогона: «Угощайся с нами». Я взял кружку, но, отпив глоток, решил закашляться — кашель получился естественным. Я поднялся, чтобы уйти. «Нет уж, будешь с нами, пока не пообедаем», — повелел бандит. Прошло минут двадцать, и у скверика остановились две крытые машины, откуда выпрыгнули наши солдаты во главе с подполковником Веселовым. Он скомандовал: «Ни с места! Предлагаю сдаться без кровопролития!» К моему удивлению, бандиты сдались безропотно…

Вечером на разборе мой непосредственный начальник — майор Александр Семенович Евтюхин — не совсем лестно отозвался о нашей «операции». А банда все-таки была обезврежена.

Демьян Васильевич Корх — мой коллега по опергруппе, был страстным любителем лошадей и неведомо где раздобыл пару выездных с бричкой. Вечерами, если позволяла обстановка, он предавался своей страсти — восседал на бричке с кнутом в руке и выезжал за город. Обычно лошади находились в специально построенных конюшнях, где за ними ухаживали такие же любители лошадей из числа только что освобожденных наших военнопленных. Общение с лошадьми и для меня было приятным — ведь я еще при учебе в сельскохозяйственном техникуме немало повозился с группой жеребят. Демьян Васильевич частенько приглашал меня на свои прогулки, поручая запрячь лошадок. Так и сегодня, запрягая коней, я вдруг услышал из угла шепот: «Товарищ младший лейтенант», — и в полутемном углу различил сначала одну, затем вторую человеческую фигуру. Оказалось, что два оперативных работника военной контрразведки, находившихся в немецком плену, капитан Кашин Сергей и сержант госбезопасности Бондаренко Иван Иванович решили, что наступил момент легализоваться, таким вот образом заявить о себе. Бондаренко выглядел худым, почерневшим, как выяснилось, у него было серьезное заболевание легких. Сам по себе факт возвращения двух оперативных работников из немецкого плена казался исключительным. Я сразу повел их к себе, доложил майору. Потом мы всей группой занялись беседой, на которую ушел остаток дня 9 мая, и закончили ее утром на следующий день.

Кашин и Бондаренко были пленены немцами на разных фронтах, после ранений, в бессознательном состоянии. Благодаря счастливому стечению обстоятельств им удалось скрыть от немцев свою принадлежность к органам госбезопасности. Кашин попал в плен в 1944 году, и существовавшая тогда форма одежды не выделяла его среди других военнослужащих, а Бондаренко, плененный в 1941 — м, сумел отвести от себя подозрение тем, что успел переодеться и выдать себя за писаря полка. Он действительно имел красивый почерк. В дальнейшем благодаря этому качеству Бондаренко вошел в доверие к одному «ляйтеру» — предателю из числа немцев Поволжья, занявшему видное положение в администрации лагеря. Бондаренко стал писарем в управлении лагеря. В течение трех лет, испытывая унижения и лишения, а также все усиливающийся недуг, он нечеловеческими усилиями собирал сведения на лагерную агентуру гестапо. Первое время он обходился своею памятью, натренированной на запоминании установочных данных. А с начала 1945 года стал составлять списки немецких агентов со всеми известными ему данными. И вот перед нами предстала такая картина: на ноге ниже колена у Бондаренко — прилипшая к телу матерчатая повязка, за которой полуистлевшие листы бумаги. Отделить повязку от тела удалось лишь с помощью врача. Бондаренко пояснил, что после освобождения он несколько дней терпеливо дожидался удобного момента, чтобы снять повязку, но без посторонней помощи сделать это не смог. Таким образом, патриот передал нам подробные материалы более чем на 70 выявленных им особо опасных преступников.

О появлении у нас Бондаренко и Кашина и о полученных материалах было доложено в Управление контрразведки «Смерш» 1-го Украинского фронта, откуда поступила команда доставить их в Дрезден, к месту дислокации управления.

И вот мы в Радебюле, где разместилось наше начальство. В отношении Бондаренко тут же были приняты меры к его лечению. Собранные им сведения оказались ценными. Вскоре он был награжден орденом Отечественной войны I степени.

В начале 1945 года я был откомандирован в распоряжение Главного управления контрразведки «Смерш» и назначен начальником одного из оперсекторов на освобождаемой территории Восточной Пруссии. Нашей задачей был арест фашистского административного и политического персонала, активных участников фашистской национал-социалистической партии и молодежной организации «гитлерюгенд», а также официальных сотрудников и агентуры разведывательных и контрразведывательных органов противника. За время функционирования сектора с января по август 1945 года было изъято большое количество вражеских элементов. При этом при задержании немецкой агентуры бывали и рискованные для оперсостава случаи. Приведу примеры.

Арестованный агент на допросе показал, что с ним назначил встречу резидент немецкой разведки, чтобы передать взрывчатку для диверсии в нашей танковой части, расположенной на окраине города. Встреча должна была состояться в доме знакомого Н. при следующих обстоятельствах: к условленному времени Н. будет стоять у окна с газетой в руках и, если контакту ничто не угрожает, сделает приветственный взмах рукой. Все так и произошло. В доме была устроена засада, которая и задержала резидента, вооруженного двумя пистолетами и автоматом. При обыске у него были изъяты еще и капсулы с цианистым калием — одна из них была зашита в лацкане пиджака.

В другом случае разоблаченный агент немецкой разведки Ф. на допросе показал, что в мансарде дома № 5 по Вильгельмштрассе скрывается террорист Ян Руцкий. Днем он находится в лесу, а ночью приходил домой, где проживает его жена Марта с двумя малолетними детьми. За домом установили наблюдение. На вторые сутки Руцкий пришел домой. Решено было его задержать. В полночь дом оцепили. На стук дверь долго не открывалась, а затем, когда появилась хозяйка квартиры, в мансарде Руцкого не оказалось. При тщательном осмотре в одной из стен мансарды, заставленной шифоньером, была обнаружена искусно замаскированная дверь, через которую Руцкий проник в проем между мансардой и крышей дома и там укрылся. Отстреливаться он не стал, опасаясь за семью…

Помнится и такой эпизод: в один из выходных дней апреля в кинотеатре два наших оперработника познакомились с девушками-немками и пригласили их в одну из комнат, где проживал оперсостав сектора, на танцы. Вечер знакомства чуть было не окончился трагедией: один из оперработников попытался достать из кармана пальто одной из девиц носовой платок, а там оказалась. граната. Девиц задержали, и на предварительном допросе было установлено, что они — активные участницы молодежной организации «Гитлерюгенд», получившие от своего руководства задание охотиться на наших контрразведчиков.