Однажды. Очень глупый мужчина
Она утомлена, и немного нездорова, и не очень хорошо соображает, и, пытаясь одеться, все время спрашивает у него, где ее вещи, а он исключительно терпеливо говорит ей, где находится каждая: сначала трусы, потом рубашка, потом чулки, потом очки. Он предлагает ей надеть очки, она надевает, но, похоже, от этого никакого толку. В комнате мало света. В разгар своих поисков и попыток одеться она, уже в основном одетая, ложится на кровать, где под одеялом лежит он; он уже вставал, чтобы накормить кошку, звук, с которым он открывал банку с кошачьей едой, озадачил ее, потому что напоминал звук молочной струи, прыскающей из коровьего вымени в металлическое ведро. Пока она лежит рядом с ним в постели, почти одетая, он ровным голосом рассказывает ей о разных вещах, а спустя некоторое время, в течение которого она слушает его, реагируя по-разному, в зависимости от того, что он ей говорит – сначала с обидой, потом с большим интересом, потом с приятным удивлением, потом отрешенно, потом снова обиженно, потом опять с приятным удивлением, – он спрашивает, не возражает ли она, что он так много говорит, и чего она хочет: чтобы он остановился или чтобы продолжал. Она отвечает, что ей пора идти, и встает с постели.
Она возобновляет поиски своей одежды, а он возобновляет свою помощь ей. Она спрашивает, где ее кольцо, где ее туфли, где жакет и сумка. Он говорит ей, где находится каждая из этих вещей, потом встает и вручает ей еще какие-то вещи прежде, чем она о них спрашивает. К тому времени, когда она уже полностью одета и готова к выходу, она яснее видит, что происходит, понимает, что ее ситуация очень напоминает хасидскую притчу из все еще лежащей у нее в сумке книги, которую она читала накануне в метро. Она спрашивает, можно ли ей прочесть ему некую историю, он колеблется, и она думает, что, наверное, ему не хочется, чтобы она ему читала, хотя сам он любит читать ей вслух. Она говорит, что там всего один абзац, он соглашается, и они усаживаются за кухонный стол. К этому времени он уже тоже одет в белую футболку и красиво сидящие на нем брюки. Она читает следующую историю из тоненькой коричневой книжки:
«Жил некогда человек, он был очень глуп. Когда он вставал утром, ему было так трудно найти свою одежду, что вечерами он даже сомневался, стоит ли ложиться в постель, предвидя трудности, с которыми он столкнется, проснувшись. Однажды вечером он взял лист бумаги, карандаш и, прилагая неимоверные усилия, по мере раздевания стал записывать, куда точно кладет предметы своей одежды. На следующее утро, очень довольный собой, он взял листок и прочел: «шапка» – вот она, он надел ее на голову; «брюки» – вот они, он влез в них, и так продолжал, пока не оказался полностью одетым. Но теперь его охватил испуг, и он сказал себе: «Все это очень хорошо, я нашел свои вещи и оделся, но где же я сам? Где мое место в мире?» Он озирался и озирался, но поиск был тщетным; себя он найти не мог. «Вот так бывает с нами», – сказал рабби».
Она закончила чтение. История ему понравилась, но, судя по всему, конец – «Где же я сам?» – понравился ему не так, как начало, повествующее о проблеме этого человека и ее решении.
Сама она чувствует, что похожа на этого очень глупого человека не только потому, что не могла найти свои вещи, не только потому, что порой ей не давались и другие простые задачи, помимо одевания, но главным образом потому, что зачастую и она не могла понять, где она, особенно в связи с этим мужчиной, – она не знала, где ее место. Она думает, что, возможно, ей вообще нет места в жизни этого мужчины, который, когда они встречаются, тоже не только не находится дома, так же как и она, но, в сущности, даже не знает, где этот дом, куда он приходит словно во сне, спотыкаясь и падая на улице, и что этого мужчины больше нет и в его собственной жизни, и что он тоже вправе задать вопрос: «Где же я сам?»
Ей хочется назвать себя очень глупым мужчиной. Разве не может она сказать: эта женщина – очень глупый мужчина, так же как несколько недель назад она назвала себя бородатым мужчиной? Потому что если в рассказе очень глупый мужчина ведет себя точно так, как могла бы вести или даже уже ведет себя она сама, то разве не может она считать себя очень глупым мужчиной? Так же как несколько недель назад она подумала, что любого, кто за соседним столиком в кафе что-то пишет, можно назвать бородатым мужчиной? Она сидела тогда в кафе, а через два столика от нее сидел и что-то писал бородатый мужчина. В это время в кафе пришли перекусить две шумные женщины и помешали бородатому мужчине, и она записала в своем блокноте, что они помешали бородатому мужчине за столиком неподалеку писать, и тут же заметила, что, поскольку, записывая это, она тоже сидела и писала за столиком неподалеку, то, вероятно, ее тоже можно назвать бородатым мужчиной. Не то чтобы она хоть немного изменилась, но к ней теперь можно было приложить слова бородатый мужчина. А может, она и изменилась.
Она прочла ему эту историю вслух потому, что рассказанное в ней было очень похоже на то, что только что происходило с ней самой. Но теперь ей пришло в голову: а не было ли все как раз наоборот? Может, именно из-за истории, которая запала ей в голову накануне, она и забыла, где лежат все ее вещи, и ей так трудно было одеться! Позднее в то же или, может, на следующее утро, уйдя от этого мужчины, который теперь как бы не совсем пребывал в собственной жизни, и чувствуя себя так же глупо, она снова подумала о своем месте в его жизни, не могла нигде найти себя, и это привело ее в еще большее замешательство. Она плакала, но, вероятно, лишь из-за того, что на улице шел дождь, и она долго смотрела на дождевые капли, стекающие по оконному стеклу, и начала размышлять: плачет ли она потому, что идет дождь, или просто дождь создает обстановку, располагающую к слезам, потому что вообще-то она плачет не очень часто? В конце концов она пришла к выводу, что верно и то и другое, потому что дождь и слезы – это одно и то же. А потом, уже на улице, на нее вдруг одновременно с разных сторон обрушился страшный шум – сигналили сразу несколько машин, громко взревел двигатель грузовика, другой грузовик тарахтел своим разболтанным механизмом, проезжая по неровному дорожному полотну, ухал отбойный молоток в руках дорожного рабочего, – и ей казалось, что этот грохот происходит у нее внутри, как если бы гнев и замешательство опустошили ее и освободили место у нее в груди для этого оглушительного металлического лязга, или как если бы она сама покинула собственное тело и оставила его открытым для этого шума. И тогда она начала думать: это грохот вошел в меня, или во мне самой есть нечто, что, вырвавшись наружу, породило такой великий грохот?
