Глава 02
«Дьявол не врет!» — было написано на фасаде здания, ярко-красной краской прямо по серому бетону. Писали не по трафарету, просто малевали громадные буквы кистью, края букв получились неровными, не было ни одной прямой линии, но надпись от этого казалась еще более вызывающей.
Дьявол не врет.
Двухэтажное здание Службы Спасения стояло на перекрестке и ограды не имело. Вкупе с широкими стеклянными дверями это должно было символизировать открытость и доступность.
В обычное время.
Сейчас это напоминало Ивану о беззащитности четырех сотен женщин и детей, пытающихся найти спасение в здании Службы. За окнами мелькали бледные лица, даже сюда, на улицу, доносились женские голоса. Матери пытались усмирить своих детей. Дети не понимали, почему нельзя побегать, поиграть и почему все взрослые серьезны и даже испуганны.
Детям было проще. Да и их матерям, если вдуматься, тоже было значительно проще, чем Ивану и его людям. Матери могут просто бояться. Испытывать чистое, ничем не замутненное состояние ужаса. Страх перед болью, грядущими мучениями и смертью. И надежду, что надпись над дверью говорит правду — Дьявол не врет.
Иван боролся с ощущением полного бессилия. Он прекрасно понимал, что толпа его не станет слушать, как наверняка не стала слушать неуверенные требования начальника городского управления милиции.
Черный квартал горел. Наверное, его подожгли со всех сторон, дым большим жирным комом плавал над крышами. Сполохи огня становились видны только на фоне черных клубов. Что-то сверкнуло, раскатистый звук взрыва добрался до Ивана чуть позже.
Бензоколонка. Там была бензоколонка неподалеку от торгового центра и школы. О школе и центре теперь тоже можно говорить в прошедшем времени.
Кто-то осторожно тронул Ивана за плечо, Иван оглянулся.
— Мне только что звонили, — сказал белобрысый паренек со значком Старшего Администратора на черной форменной рубашке. — Из северного офиса Службы…
Лицо парня было бледным, губы дрожали.
— Что сказали?
— Сказали, что погромщики смяли заслоны, зажгли Черный квартал и движутся в нашем направлении. Потом я услышал в трубке крики и стрельбу. А потом связь прервалась… Как вы думаете, они придут сюда?
— Что милиция?
Иван не собирался отвечать на вопрос Старшего Администратора. Естественно, они придут сюда. И естественно, все здесь сожгут и всех вырежут. И нужно бежать отсюда к свиньям собачьим, пока не поздно. Заталкивать женщин и детей в четыре автобуса, которые Иван пригнал именно для этого. Не рассуждать о предназначении и неизбежности, а бежать. И позволить Ивану увести своих людей. Взвод спецназа не сможет остановить многотысячную толпу.
Четыре часа назад по радио сообщили, что погромщиков около трех тысяч. Сколько их сейчас? Толпы всегда имеют тенденцию к росту. Четыре часа успешного погрома могли увеличить количество участников в разы. И наверняка увеличили.
— …присоединилась.
— Что? — переспросил Иван.
— Милиция присоединилась, — Старший Администратор совсем по-детски шмыгнул носом и покосился на автобусы, стоявшие на перекрестке. — Там теперь есть оружие.
Оно там и было, между прочим. Стоявшая на той стороне города воинская часть, саперы-понтонеры, в полном составе примкнула к очистительному движению два часа назад. Вояки из понтонеров никакие, но и противники у них тоже невесть что.
Словно в подтверждение, ветер донес звуки стрельбы.
Пулемет. Длинными очередями, и беспорядочная пальба одиночными.
— Вы полагаете, что они…
Иван взял Старшего Администратора за грудки, тряхнул. Ткань рубашки затрещала, белобрысая голова качнулась из стороны в сторону, как у болванчика.
— Я не полагаю, — сказал Иван. — Я точно знаю, что всех вас, каждого убьют. В самом лучшем случае предложат отказаться от заблуждений, а потом все равно убьют. Я это тебе уже говорил, кретин. И говорю снова — выводи людей.
— Нет, — сказал, зажмурившись, Старший Администратор. — Я не могу… Как вы не понимаете? Нельзя… Лучше умереть, и Повелитель наш примет нас с распростертыми объятиями…
— Это ты можешь им, — Иван указал рукой на окна. — Им можешь впаривать. Сам ты подохнешь первым и не будешь видеть, как тех, наверху, будут убивать.
— На все воля…
— Воля? Какая, на хрен, воля, если ты и твои помощники постоянно лазили в город? Не сиделось вам в Черном квартале? Не сиделось? План вам нужно выполнять по повышению поголовья? Что вам за каждую новую душу обещают? Ведь не райское же блаженство, в конце концов.
— Нет, не наслаждение, — Старший Администратор высвободил рубашку из рук Ивана. — Нам дают спокойствие и уверенность.
— Ну да, — кивнул Иван. — Конечно. Синица в руке…
— Да, синица. А вам хочется прыгнуть за журавлем в небо?
— Мне хочется вывезти отсюда женщин и детей и не выяснять, кто из моих ребят пойдет за мной, а кто примкнет к массовке. Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Взрослых спроси, пусть остаются добровольцы. Но детей… Детей отдай, они же ни хрена не соображают. Вон бегают, играют в войнушку, слышишь?
Паренек в измятой черной рубашке посмотрел на окна Службы Спасения, повернулся к Ивану, и улыбка, неприятная насмешливая улыбка, вдруг появилась на его лице.
— А вы ведь просто хотите сбежать, капитан! Вам приказали вывезти людей, и вы не можете уехать с пустыми руками… Правда? — Старший Администратор еще что-то хотел сказать, что-то еще более мерзкое, но не успел.
Иван сделал то, о чем мечтал уже три часа, — врезал в холеную физиономию брату Старшему Администратору Южного офиса Службы Спасения. Врезал от всей души, справа в челюсть, и даже улыбнулся, услышав, как хрустнуло что-то под кулаком.
Паренька швырнуло на асфальт. Шмяк — и тело застыло.
— Давно пора, — сказал прапорщик, подлетевший сбоку. — Я и сам хотел…
— Сам хотел… — Иван потер правый кулак. — Давай водителям отмашку, пусть заводят моторы и по очереди подгоняют басы к зданию. А ребятам дай команду — врываемся в здание и начинаем выносить детей. Сколько успеем. Взрослых отодвигаем, если дергаются — валим и отключаем. Не церемонимся, но и без жестокости. Времени на разборки у нас больше нет.
Прапор бросился выполнять приказ. Иван оглянулся на город — теперь зарево над Черным кварталом было видно хорошо, клубы огня горящей бензоколонки четко выделялись на фоне черного дыма.
Администратор застонал, завозился на асфальте. Иван двинул его носком ботинка в бок и пошел к зданию.
Сине-красный туристический автобус двинулся к дому. Прапор и четверо бойцов побежали вперед, чтобы открыть дверь.
— Мерзавец… — простонал Старший Администратор.
— Тебе нужны души, — ответил Иван, — а мне — спасти людей. Хотя бы детей. Если мне за это нужно будет ответить — отвечу.
Первый выстрел разнес стеклянную дверь. Иван даже подумал, что это кто-то из его парней поспешил, но второй выстрел изнутри здания швырнул прапора на бетонные ступеньки.
Следующий выстрел, на этот раз из окна второго этажа, пришелся в лобовое стекло автобуса. Сине-красную тушу повело в сторону, хрустнуло дерево, затрещало, ломаясь, и автобус остановился.
Автомат одного из бойцов перечеркнул очередью дверь, крест-накрест. Пролетели осколки стекла, кто-то пронзительно закричал.
Снова грохнуло, на этот раз никого на улице не зацепив.
Иван прыгнул вперед, к зданию, прижался спиной к стене и осмотрелся. Прапорщик не шевелился, лица, считай, не было, стреляли картечью или крупной дробью. Нога в высоком ботинке подергивалась.
Бойцы сидели под стенами, держа автоматы стволами вверх.
В общем, можно уезжать, подумал Иван. Форс-мажор — это обстоятельство непреодолимой силы. Тут силу, наверное, можно преодолеть, но это будет стоить крови. Ближайший к Ивану боец полез за светошумовой гранатой.
— Я тебе эту штуку сейчас в жопу засуну, — предупредил Иван и крикнул: — Не стрелять!
— Я же… вам говорил… — Старший Администратор все-таки встал.
Левая половина лица у него быстро багровела и напухала. Из угла рта протянулась темно-красная струйка. На черной рубашке кровь была почти незаметна.
— Оставьте нас… Вы не можете выполнить приказ — убирайтесь. Иначе еще кто-то из ваших погибнет. Или вам придется убивать, — Старший Администратор, покачиваясь, подошел к Ивану, наклонился, опершись руками о колени.
Капля крови упала на асфальт.
— Вы можете гоняться за журавлем в небе и пытаться спасти женщин и детей. А можете получить синицу в руку — уехать живым и не заставлять своих людей делать выбор, — лицо Старшего Администратора больше не было конопатой физиономией двадцатилетнего мальчишки, теперь Иван видел фанатика, уверенного в своей правоте и готового ради этой своей правоты пойти на любые муки. — Вы уже потеряли двоих, капитан… Ради чего? И ради кого?
Из здания выбежали двое в черных рубашках, подхватили Старшего Администратора под руки и повели внутрь.
— Уезжайте! — сказал Администратор и указал пальцем в сторону города. — Уже идут. И да сбудется обещание Его!
Иван посмотрел — от города двигалась толпа. Еще трудно было разобрать каждого отдельного человека, но дымы сотен факелов над головами погромщиков видны были четко.
— Все ко мне, — скомандовал Иван, поднимаясь с асфальта. — К автобусам.
Бойцы собрались.
Иван обвел взглядом лица парней — он только позавчера принял командование взводом, некоторых даже не знал по имени. Думал, скоро со всеми познакомится. Не получилось.
— У меня приказ — не допустить убийств, — сказал Иван, с трудом подавляя желание оглянуться на тело прапорщика. — И его никто не отменял. Но я не могу приказывать вам… Не могу приказывать умирать, особенно при подобных обстоятельствах.
Все-таки не смог удержаться, оглянулся. Над телом прапорщика кружились две мухи.
— Дело добровольное. Кто не может… или не хочет оставаться здесь — забирайте тела и уезжайте. Семья, убеждения, страх, нежелание мараться или рисковать из-за тварей неблагодарных — я даже спрашивать не буду. У вас на все — минуты три, не больше.
Иван резко повернулся, снимая с плеча автомат, передернул затвор и, не оглядываясь, пошел навстречу толпе.
Прошло несколько секунд, за спиной взревел двигатель.
Это хорошо. Он не собирался тянуть за собой кого-то еще. Он и сам не собирался умирать, но этот долбаный пацан, брат Старший Администратор, своими птицами его достал. Сопляк совсем, а поди ж ты… Хорошо натаскивают паразитов в Службе Спасения. Очень хорошо.
Стали видны лица.
Обычные человеческие лица. Возбужденные, сосредоточенные, даже веселые. Оно и понятно — не каждый день выдается возможность почувствовать себя частью чего-то большого, невероятно сильного. Толпа привлекает именно этим — ощущением силы. Такой силы, что, почувствовав ее один раз, не сможешь забыть никогда. Даже если ты потом будешь жалеть о содеянном этой толпой, ты все равно будешь помнить тот душевный подъем, то клокотание, что распирало твою грудь.
Иван помнил это ощущение. Однажды он тоже шел вот так по улице, видел, что поперек дороги стоят человеческие фигурки, но какими маленькими показались ему тогда эти представители Силы Закона. Крохотными и нелепыми.
Потом было ни с чем не сравнимое возбуждение, он кричал, бежал вместе со всеми, что-то ломал, топтал… а потом, когда он остался один и увидел, наконец, что было содеяно, пришли стыд и отчаяние из-за невозможности хоть что-то изменить…
Но память о той силе — осталась.
Каким же мелким и нелепым выглядит сейчас капитан Александров в глазах толпы?
Ветер прижимает черный дым от факелов к головам людей. Треплет хоругвь с темным печальным ликом. В первом ряду несут иконы.
Иван стиснул зубы и остановился. Спешить некуда. Минутой раньше, минутой позже. Лучше позже.
Иван расстегнул кобуру, передвинул ее вперед. Нелепое движение, он не успеет выхватить пистолет. Он даже расстрелять магазин из автомата не успеет… если начнет стрелять.
Это люди. Люди одной с ним веры. А там, сзади, твари, предавшие Бога. Малюющие на стенах «Дьявол не врет», расклеивающие листовки на церквях, совращающие слабых духом, предлагающие торговлю, договор с преисподней.
Женщины и дети. Их там четыре сотни. Около сотни женщин и три сотни детей — предавшиеся плодятся как кролики.
Есть один способ прервать их распространение, сказал бродячий проповедник. Только один способ, простой и надежный. Убить. Выжечь каленым железом. Всякому, вырвавшему сорняк с поля, воздастся по заслугам. Погибшему в этой битве простятся все грехи. Не люди это — исчадия ада, сказал бродячий проповедник.
Они всегда так говорят, эти бродячие проповедники. Иногда местный священник успевает остановить безумие, иногда — нет. Иногда сами священники возглавляют погромы.
Иван, держа автомат в правой руке, левой расстегнул куртку, достал нательный крестик. Пусть видят. Это их не остановит, но… пусть видят.
Помолиться… Иван, не отрываясь, смотрел на лица приближающихся людей.
Что бы он сейчас ни кричал — его услышит первый ряд. Если повезет — второй. Меньше сотни. И даже если захотят остановиться, если случится чудо: Иван найдет нужные слова, чтобы их остановить, — даже тогда они остановиться не смогут. Это рыбки в море могут поворачиваться одновременно, всем косяком. А толпа потащит людей дальше, не обращая внимания ни на что.
— Остановитесь! — крикнул Иван, поднимая левую руку над головой.
Ему что-то крикнули в ответ, но он не разобрал слов, только низкое рычание хищника перед броском.
Мужчины вооружены. Несколько человек в милицейской форме, еще двое в армейском камуфляже. Женщины. Старуха с иконой в руках. Белое вышитое полотенце, как при благословении и крестном ходе. Дети.
Они не воспринимают его как угрозу. Даже если он поднимет автомат. Будут идти и идти, пока не затопчут его или не поведут за собой.
Он может нажать на спуск. Тридцать патронов, одной очередью. Он не промахнется. Десяток, два он положит, убьет или ранит, это неважно. Остальные пройдут по телам, но телам своих, и по его телу тоже.
Он может выпустить очередь у них над головами, но вооруженные в толпе церемониться не станут.
Журавль в небе, сказал брат Старший Администратор. Хотите попробовать допрыгнуть?
Осталось всего метров пятьдесят. Толпа не спешит, толпе некуда спешить. Толпа всегда успевает.
Сзади послышался звук двигателя. Автобус.
Эти идиоты вернулись. Иван не ждал от бойцов такого самопожертвования. Даже не хотел его. Он желал распорядиться только своей жизнью, не подставляя других. Сколько там их пошло за ним? Десять? Двадцать? Весь взвод? Как в героическом кино про войны за Веру?
Застучали подкованные ботинки. Несколько человек. Немного — четыре или пять. Не оглядываться, приказал себе Иван. Он не хочет видеть лиц тех, кого обрек на смерть. Не приказом — своим примером…
Удар по ногам опрокинул Ивана на бетон. Автомат отобрали, руки вывернули за спину, резко, до хруста в суставах, до слепящей боли.
Иван попытался крикнуть, но рот ему заткнули его же собственной шапочкой. Щелкнули наручники. Вторые — на ногах.
Его подхватили, подняли вверх.
На лицах бойцов — черные маски. Они быстро донесли Ивана до автобуса, бросили внутрь. Там его подхватили, перенесли в глубину и аккуратно положили на пол прохода, на заботливо расстеленные одеяла. Укрыли другим одеялом с головой. Стукнула, закрываясь, дверь, автобус дернулся, быстро развернулся и поехал, набирая скорость.
Иван закричал и проснулся.
Тогда он закричать не смог. Тогда он глухо стонал, бился, потом кто-то, сжалившись, вколол ему снотворное.
Тогда он закричать не мог, зато потом просыпался с криком каждый раз, когда снова видел этот сон.
Иван сел на постели, посидел с закрытыми глазами, приходя в себя и дожидаясь, когда сердце перестанет колотиться.
Давненько его не посещало это сновидение. Очень давно. Слишком давно. В Святом городе это вообще произошло впервые.
Иван встал, глянул на часы, убедился, что еще есть время на душ и завтрак, пошел в ванную.
Вчера он послал-таки Токарева, предлагавшего ночевать у него, и Анджей Квятковский доставил Ивана домой. Как — Иван не помнил. Вроде бы в келью вошел сам. Сам расстелил постель и сам разделся. Сам — иначе одежда не была бы аккуратно сложена на полу возле кровати, а ботинки не стояли бы посреди письменного стола.
Или это у Анджея такое странное чувство юмора?
Вряд ли.
Иван принял душ, заглянул в холодильник и спросил себя, хочет ли кушать. И получил категорический отказ. С трудом справившись с приступом тошноты, Иван оделся и вышел из дома.
Тут до Конюшни было совсем недалеко. Раньше, рассказывали, общежитие оперов находилось в районе Масличной горы, на службу приходилось двигаться через Львиные ворота по Виа Долороза. Потом кто-то из начальства сообразил, что получается профанация, и даже подумали о составлении специального маршрута, не совпадающего с Крестным путем.
В конце концов, общежитие устроили почти возле самой Конюшни на Храмовой горе. За что опера были начальству почти благодарны. Особенно по понедельникам, которые традиционно были днями тяжелыми.
И не столько из-за выпитого за два выходных дня. Идти на работу было тяжело из-за накачки. Из-за мысли о накачке, о двух часах никому не нужного словоблудия в исполнении либо отца Серафима, или иезуита отца Стефана.
И злило вовсе не то, что нужно было пересидеть выступление одного из священников — в конце концов, совещания и планерки были ненамного веселее — дело было в другом. Ну не получалось у оперов просто переждать болтовню от трибуны. Не выходило — и все. Сколько раз уже и спорили, что никто не влезет в спор со святыми отцами, назначали друг другу штраф за несдержанность и болтовню — ничего не помогало. Священники неизбежно выводили аудиторию из равновесия, заставляли спорить и пытаться что-то доказать.
Вот эта обреченность и раздражала. Неприятно, что кто-то легко, одним движением руки может вывернуть тебя наизнанку, заставить дергаться, как лягушачью лапку под действием тока.
Поэтому накачка делала всех оперов мрачными и угрюмыми с самого утра, даже еще и не начавшись. Правда, после нее настроение у всех значительно улучшалось — и это было еще одной раздражающей загадкой священников из Конюшни.
Зал для собраний был не слишком большим — мог вместить полторы сотни оперов в случае необходимости плюс приглашенных участников, от начальства до почетных гостей. Правда, на памяти Ивана, зал целиком так и не заполнялся. Опера несли службу постоянно, с полсотни всегда было на постах и заданиях, кто-то в командировке, отпуске или на больничном.
Сегодня для накачки собрались человек шестьдесят.
Кресел в зале не было. Не кинотеатр, объяснил как-то отец Серафим. Длинные сосновые скамейки, даже не крашенные, а лишь тщательно ошкуренные и отполированные задницами слушателей, составляли обстановку зала для собраний. Ну и еще трибуна, такая же простая. Вызывающе простая.
Первые ряды были свободны, как, впрочем, при размещении народа на любом официальном и малоинтересном мероприятии. Люди норовили забиться подальше от трибуны. Иван всегда садился на третий-четвертый ряд, прекрасно понимая, что если начальство или кто-то из священников заставит пересаживаться поближе — а это происходило регулярно, — то вперед перемещаться будут именно задние ряды. И рассаживаться на первой скамейке под пристальным взглядом начальства.
Обычно перед накачкой опера переговаривались, обсуждали последние новости и происшествия за выходные. Сегодня все рассаживались молча, лишь поздоровавшись друг с другом.
Ивана это вполне устраивало. Он перехватил несколько взглядов в свою сторону, услышал краем уха, как кто-то сказал: «Ванька пришел», — но с вопросами и сочувствием никто не лез.
И слава богу.
Вошел Токарев, осмотрел зал, чуть вытянув шею и шевеля губами, будто и вправду пересчитывал собравшихся. Чуть дольше, чем на остальных, задержал взгляд на Иване. На секунду-две, не больше.
— Где Виноградов и Крамер? — спросил Токарев.
— Тута! — громко ответил Виноградов, а сидевший с ним рядом Крамер молча поднял руку.
— Какого рожна вы забились в самый зад? — громогласно поинтересовался Токарев. — Сколько раз было сказано — с первого ряда заполняем. С первого! Пересели вперед, жеребцы, не злите и не доводите до греха. Ну, помочь?
Недовольно бормоча, обитатели задних рядов двинулись вперед. Как обычно, как повторяется от накачки к накачке словно ритуал.
Вошел отец Стефан.
Никто не кричал «Смирно», никто не вскакивал, но словно судорога пробежала по рядам, обрывая гомон и шарканье, будто замораживая воздух в зале.
Высокий, подтянутый иезуит проходил к трибуне, четко печатая шаг, как на параде, но ничего нарочитого в его движениях не было — строгость была так же естественна для него, как была свойственна отцу Серафиму вальяжность движений вместе с ироничной полуулыбкой.
Отец Стефан никогда не улыбался. Во всяком случае, Иван за три года так и не увидел его улыбающимся. Другие ребята из Объединенной Инквизиции могли посмеяться в свободное время, некоторые даже могли выпить с операми в свободное время, а некоторых так даже и звали с собой на выпивку совершенно искренне — отец Стефан в любой толчее был в одиночестве. Будто прозрачная стена отделяла его от остальных.
Иван был уверен, что сегодняшнюю накачку проведет именно иезуит. И даже подозревал, какой вопрос он затронет первым.
Отец Стефан стал за трибуну, положив руки перед собой, будто сидел за партой. Обвел взглядом собравшихся.
Он молча смотрел в зал, зал молча смотрел на него, и это продолжалось почти с минуту.
Мертвая, совершенно безжизненная тишина. Даже дыхания не было слышно в зале.
— Сегодня отец Серафим хотел поговорить с вами о морали, — произнес иезуит холодным звонким голосом. — Нам казалось, что нелишним будет в очередной раз напомнить всем вам о скромности, смирении и благонравии. Но люди могут лишь полагать и надеяться. Жизнь все решает по-своему.
Иван с трудом подавил вздох. Он был прав — говорить будут о Фоме, о том, что произошло вчера недалеко от Сионских ворот.
— Иногда мне кажется, что миф о Пандоре люди запомнили неправильно. Кто-нибудь из собравшихся помнит, что осталось в ящике Пандоры, согласно мифу? — Отец Стефан обвел взглядом зал. — Мы же помним, что эта дама успела захлопнуть крышку ящика в самый последний момент. Какая напасть не успела вылететь наружу?
— Слепая надежда, — сказал кто-то с заднего ряда.
— Правильно. Вот уже несколько тысяч лет люди продолжают рассказывать друг другу о слепой надежде, которая не смогла вылететь… Мифы вообще лгут, но в данном случае ложь особенно изощренна. Рассказывая о слепой надежде, люди слепо надеются, что говорят правду. Что их надежда — не слепа. Что они прекрасно видят, на что можно надеяться, а на что нет. И, естественно, всегда ошибаются. Человеку свойственно надеяться слепо. Слепо, — повторил отец Стефан. — Другой надежды быть не может. Надежда подразумевает именно слепоту. И грех этот, это заблуждение не минует никого из нас. Не миновало оно и меня. Я надеялся, что каждый из вас знает о Божьем перемирии и о его ценности. Я надеялся, что не нужно день за днем напоминать вам, что и Закон о Божьем перемирии, и Акт о Свободе Воли написаны кровью. И написаны для спасения души человеческой. Те, кто писал эти законы, думали не только о каждом из нас, но и о грядущих поколениях, о сути человеческой жизни и судьбе человечества…
— Какая судьба при свободе воли? — буркнул Игнат Рыков, сидевший справа от Ивана. — Нету судьбы.
Рыков был спорщик известный и голос имел соответствующий своей фамилии. Голос прозвучал громко, словно не себе под нос пробормотал Игнат, а попытался перебить выступающего.
Отец Стефан сделал паузу, словно приглашая всех нетерпеливых высказаться, раз уж Рыков решил поспорить.
— Извините, — сказал Рыков.
— Каждый раз, столкнувшись с человеческой слабостью, я испытываю сильную жалость. Но, столкнувшись с человеческой глупостью, я хочу понять — до каких пор, до каких пределов она будет расширяться, — отец Стефан снова сделал паузу, но никто ею не воспользовался.
Все понимали, что сейчас иезуит говорит о Фоме. И то, что отец Стефан называет глупцом мертвого, особого одобрения среди этой аудитории вызвать не могло. И отец Стефан не знать этого не мог.
— Люди всегда были склонны к насилию. Со времен Каина и до сего дня. Церковь всегда пыталась остановить занесенный меч, но далеко не всегда у церкви это получалось. Еще в десятом веке были сделаны попытки, если уж не удавалось прекратить войны и убийства, то хотя бы ограничить их во времени, дать людям возможность хоть иногда почувствовать себя в безопасности. Тогда это не удалось, но после Возвращения, — отец Стефан перекрестился, и все сидящие в зале тоже перекрестились. — После Возвращения Закон о Божьем перемирии был дан каждому из нас и всему человечеству… Запрещено было убивать в рождественский пост, в Великий пост и с вечера пятницы до утра понедельника. И был обнародован Акт Двенадцати, или Акт Клеменса — Гедлиберга о Свободе Воли, — и снова сделал паузу иезуит, и снова никто ею не воспользовался.
— Два дня из семи запрещено насилие. Всего два дня из семи! Хотя можно было… и нужно, просто запретить это, прекратить, принудить наказаниями всех к исполнению закона. Под страхом даже не смерти, под угрозой вечных мучений. Но тогда была бы отобрана свобода воли, тогда уравнялись бы те, кто искренне не хотят насилия и убийств, и те, кто просто боятся наказания. Как отличить слезы наемных плакальщиц от слез родных и близких на похоронах? Только заглянув в души. Но не дано нам в эти души заглянуть. Прочитать их. Поэтому никого не принуждают, дают возможность проявить свободную волю к добру. И свободную волю в выборе света и отрицании тьмы. В этом смысл двух главных законов нашей жизни. В предоставлении свободы выбора…
— Ну да, — сказал Игнат Рыков, на этот раз даже не пытаясь понизить голос. — Гонишься ты за уродом из галат, за сатанистом или просто за ненормальным психом, только что убившим четверых. Гонишься, бодренько так перестреливаешься, исключительно для развлечения окружающих. Твой напарник немного отстал, ему прострелили ногу, так что ты один героически преследуешь супостата. И вот только ты его прижал, прицелился в голову, чтобы шкурку не попортить, а он вдруг улыбается тебе эдак миленько, указывает на часы и машет ручкой — время ваше истекло, господин опер, идите вы теперь в свою Конюшню и жуйте овес. Или подберите своего напарника, он как раз от потери крови вырубился где-то на мусорке. А убийцу вы в следующий раз поймаете, если получится. Только тогда вы не забудьте так спланировать свою внезапную с ним встречу, чтобы у вас время осталось до начала Перемирия.
Отец Стефан ждал, постукивая кончиками пальцев по трибуне.
— А что, не так? — спросил Рыков, оглядываясь на оперов. — Вы не так думаете? Я один попадал в такое веселое положение? Вы, святой отец, заглядываете в сводки? В курсе, что именно с вечера пятницы до утра понедельника возрастает число преступлений? Насильственных или связанных с собственностью — неважно. Растет, блин. Бытовуха — понятно, выпили, повздорили, и после совместного распития на почве внезапно возникшего неприязненного отношения…
— Не имея умысла… — добавил кто-то с заднего ряда.
— Да, — кивнул Рыков, — не имея умысла. Эти умысла не имеют, проламывают головы бутылками, душат бельевыми веревками, наносят острыми или тупыми предметами повреждения, не совместимые с жизнью, просто так, походя, весело играючись. Но другие, те, кто умысел имеют, они все планируют даже не на субботу, зачем совсем уж грешить, а на пятницу, на вторую половину дня. Чтобы иметь запасной выход из безвыходной ситуации.
— Они будут наказаны, — сказал отец Стефан. — В аду…
— В аду? — переспросил Рыков и засмеялся.
И еще несколько оперов захохотали вместе с ним.
— В каком аду? — спросил Рыков уже в полный голос, словно нужно было ему перекрыть рев толпы. — Он уже заскочил в Службу Спасения. Или заскочит, если таки подстрелит меня. И подпишет этот договор на щадящее обслуживание: Вы же сами рекомендовали нам воспользоваться услугами турагентства «Кидрон». Я — съездил. В аду, конечно, есть и котлы, и огненные болота, и все такое, но там есть замечательные поселения подписавших договор. Вполне приличные конуренки, без особых удобств, но и не страшные. Многие и тут, на земле, живут не лучше. Я даже нашел — у них в аду списочки очень подробные и аккуратные — я нашел О’Нила. Прежде чем я его в прошлом году пристрелил, он успел полтора десятка человек убить. И что? Он горит в геенне огненной? Ни хрена, святой отец, ни хрена! Он живет в крохотном домике, что-то там даже возделывает в огороде, но не мучится. Он меня узнал и хохотал мне в лицо, просил передать привет и наилучшие пожелания моему другу, Витьке Храпову, которого сделал инвалидом. Вы думаете, я привет передал? Я приехал к Витьке в богоугодное заведение, посидел с ним рядом, послушал… Пьет Витька. По-черному пьет. А как напьется — в драку лезет. Один раз уже чуть не… Успели вмешаться. И что? Он идет прямой дорогой, хоть и всего на одной ноге, но уверенно идет, не сворачивая, в тот самый ад. Дай Бог, умрет прежде, чем обречет себя на муки вечные. Дай Бог! И тогда что? Витька, жизнью рисковавший за людей, попадет в огненное озеро, а О’Нил, сука, будет в домике своем хозяйством заниматься, а по выходным ходить к этому самому озеру огрызками в Витьку Храпова бросать? Так, что ли?
Рыков встал.
— Я так понимаю, либо Перемирие нужно отменить, либо Акт. А лучше и то и другое. Хочешь совершить преступление — давай рискни, только потом отправляйся после смерти в ад по полной программе. Так я говорю? — спросил Рыков, оглядываясь. — Так?
Никто не вскочил, не стал кричать, поддерживая мысль Игната, но прокатился по залу шумок, одобрительный говор, что да, правильно, делать что-то нужно, иначе никогда…
— Я вас правильно понял — нужно дать возможность убивать при желании в любой день? — осведомился отец Стефан.
— Да! — подтвердил Игнат, воодушевленный поддержкой коллег. — Сами говорили — отличить того, кто искренне, от того, кто от страха. Вот каждый день и будем отличать.
— То есть вас не устраивает, что галаты не трогают никого в дни Божьего Перемирия? Вас больше устроит, что они смогут взрывать и убивать в воскресенье, в Великий пост? — Отец Стефан взглянул на Рыкова даже с жалостью.
— Нет… Почему? Я… — Рыков замялся. — Я не это…
— Именно это вы сказали. Именно. И по поводу Акта Клеменса — Гедлиберга… Запретить? Чтобы не могли они писать на стенах «Дьявол не врет!», чтобы не могли заключить договор, как вы тонко выразились, на щадящее обслуживание. Тут я вас правильно понял?
— Да. Тут — правильно! Я…
— Вы лично закроете все офисы Службы Спасения, пообрываете с формы у братьев-Администраторов значки с синицами, перебьете их или пинками погоните в церковь креститься и исповедоваться?
— Почему я? Мы все… Наш Орден, Инквизиция, милиция, полиция, армия, в конце концов. Мало, что ли, для наведения порядка?
— А если они не захотят? — осведомился отец Стефан. — Если почти пятьдесят миллионов по всему свету не захотят идти креститься и исповедоваться? Что тогда? Костры? Лагеря? Вы лично будете их уничтожать или у вас уже намечен список желающих в команду уничтожителей?
— Пятьдесят миллионов? — перепросил Рыков упавшим голосом.
— Много? Хорошо, будем рассуждать в пределах Иерусалима. Десять тысяч. Если по тысяче в день утилизировать, за декаду управитесь. И будет чистой Святая земля.
— Но если это не остановить, то…
— Согласен, — кивнул иезуит. — Как я с вами согласен! Остановить. Вы выбрали самый удачный термин — остановить. Поставить предел. Стерилизация. Правильно? Они не смогут размножаться, эти их многодетные семьи прекратятся, а через пятьдесят лет все само собой сойдет к нулю. Заодно давайте и преступников туда же, под бараньи ножницы. У вас, если не ошибаюсь, высшее историческое?
— Да, МГУ.
— Тем более. Вы не можете не знать, что такое уже предлагалось. И проводилось…
— Только не нужно меня нацистом называть!
— Зачем нацистом? Все работало до нацистов. Во вполне демократических государствах. В Швеции стерилизовали несколько десятков тысяч преступников и душевнобольных, в Америке работали над этой же проблемой. После Второй мировой это уже стало неудобно, но вы можете обратиться к народу и светским правительствам и даже получить поддержку. У народа, во всяком случае. Не хотите попробовать организовать погром? Никто не хочет?
Рыков махнул рукой и сел.
— После Возвращения все могло произойти по-другому, кажется нам. Все. Дьявола просто нужно было загнать в бездну и законопатить выходы. Господь всемогущ и может, что называется по определению, создать надежное узилище для Дьявола и воинства его. Так? Так. И запретить всякое инакомыслие. Ради жизни вечной. Что может быть лучше, какая цель может быть выше — чем спасение человеческой души? Ради этого можно убивать в воскресенье и на Рождество, ради этого можно вырезать Черные кварталы, от старика до младенца, ибо они не просто свою душу продали Дьяволу, но и соблазняют других, предлагают им синицу в руке, вместо журавля. Такая высокая цель оправдает любые поступки и преступления! — Голос иезуита взлетел к потолку, заполнил весь зал, гремел и обжигал каждого из сидящих на скамейках.
— Тогда объясните мне, почему Господь Вернувшийся не поступил так? Почему не положил запрет на деяния Дьявола в этом мире? Почему он вообще позволил Дьяволу смущать умы человеческие и охотиться на души? Каждый из вас… и я тоже — все мы задавали себе этот или подобный вопрос. И не находили ответа. Ведь мог Господь взять каждого из нас за руку и привести к жизни вечной.
— Но не привел, — сказал кто-то из оперов.
Иван не видел кто, потому что сидел, опустив голову и рассматривая доски пола. Святой отец говорит правильно, только ничего нового он не говорит. Нет ответа? У него — наверняка есть. Он сейчас его предъявит, продемонстрирует, как кролика из шляпы. Но примет ли его Иван? Или кто-нибудь из оперов?
— Представьте себе, — чуть тише сказал иезуит. — Не допустил бы Господь грехопадения, остановил Адама и Еву, вышвырнул бы прочь из сада Эдемского змия. Сколько бы душ пришло к Нему, в Царство Божье? Две. Не так? Да, предоставив свободу воли, Господь позволил Дьяволу умножать ряды отошедших от Света. Можно стерилизовать и перебить всех, кто согласился с Дьяволом. Во всяком случае, попытаться. Но тогда…
Тогда мы не дадим миллионам людей родиться, не предоставим им возможность обрести жизнь вечную. Сделать правильный выбор мы им тоже не дадим. Это не будет победой Дьявола?
Никто не ответил.
— И заканчивая. Кто из вас знает, почему Акт о Свободе Воли называется Актом Клеменса — Гетлиберга?
— Наверное… — сказал кто-то сзади, но замолчал.
— Смелее, — подбодрил отец Стефан. — Почему?
— Они придумали текст…
— Очень печально, что никто из вас не удосужился прочитать этот документ лично. Прекрасно, что вы полагаетесь на слова начальников своих и пастырей, но если бы вы прочитали первоисточник, то обнаружили, что нет там ни Клеменса, ни Гетлиберга. Правда странно? Так вот, чтобы заполнить обнаруженный пробел в вашем образовании, намекну, что название появилось первоначально как пример значения самого Акта. Как один из способов объяснения студентам. Старый американский писатель Марк Твен, имевший настоящую фамилию Клеменс, написал рассказ о человеке, совратившем город Гетлиберг. Пересказывать всего я не буду, скажу только, что первоначально на гербе города была надпись: «Не введи нас в искушение». А после ряда неприятных событий появилась другая: «Введи нас в искушение». Остальное прочтете сами, если захотите. Книга включена в список Свободы Воли, посему ищите сами в библиотеке, — отец Стефан убрал руки с трибуны, отряхнув их, словно от воды.
— Да, — сказал он, — чуть не забыл. Отпевание и прощание с Фомой Свечиным будет проводить отец Серафим. Во внутреннем храме. И захоронено тело будет во дворе орденского здания. И все это для того, чтобы защитить и прощающихся, и само тело от гнева галат. Раньше нападение на похороны или кладбище было невозможно. Со вчерашнего дня — многое изменилось. Надеюсь, не навсегда.
Отец Стефан прошел к выходу, не останавливаясь и ни на кого не глядя. Дверь за собой закрыл мягко, без стука.
Встал Токарев, откашлялся.
— Значит, так, — сказал ТэТэ. — Диспозиция следующая. Все работают по расписанию. Александров прибывает на совещание ко мне в четырнадцать ноль-ноль. Естественно, с группой. Остальные помнят, что готовность повышенна, меры безопасности — повышенны, выход за пределы Старого города в одиночку не приветствуется. Если кого убьют…
— Домой не приходить, — нестройным хором закончили опера.
— Приблизительно так, — кивнул Токарев. — Все свободны.
Народ встал, загудел, заговорил. Иван остался сидеть на скамейке. Сейчас начнутся расспросы. Не здесь, не в зале, вон Токарев стоит, внимательно рассматривая своими крохотными глазками подчиненных. При нем к Ивану с расспросами не полезут. В коридоре или курилке.
Но в коридор или курилку Иван Александров сейчас не пойдет. Нужно просто перекантоваться до четырнадцати ноль-ноль, потом выезд в рейд, неделя с группой на свежем воздухе. Ребятам из группы он просто объяснит, что безопаснее к нему в душу не лезть, а по приезде все немного успокоится.
Все. Но немного.
— Что сидишь? — спросил Токарев.
Иван оглянулся — из оперов он остался один.
— Сижу, — сказал Иван.
— Емко выражаешься! — одобрил Токарев. — Надеюсь, с отцом Серафимом будешь чуть поразговорчивее…
— Это когда? На исповеди?
— Это на внеплановой беседе, — сказал Токарев. — Ты пилюльку съешь, а то несет вчерашним от тебя, даже отсюда чувствую. Ты, кстати, как себя ощущаешь?
— Райское наслаждение испытываю…
— Вот так? Ну тогда двигай к Шестикрылому. Он даже накачку не проводил, для тебя силы берег.
Иван встал и повернулся к выходу.
— Ты состав группы не меняешь? — спросил вдогонку Токарев.
— С каких таких? — не оборачиваясь, поинтересовался Иван.
— Мало ли… Я хотел тебе подбросить еще одного бойца, вместо Фомы…
Иван почувствовал, как желваки каменеют. Чертов Тэтэшник! Нет чтобы просто спросить, кого вместо убитого Свечина берет в группу Иван. С закавыками, не напрямую. А Иван тоже хорош, не подумал о замене. Даже в голову не пришло. Выход и состав группы отдельно, а смерть Фомы — отдельно. И не пересекается.
— Хорошо, — сказал Иван. — Подбрось.
— И не спросишь кого?
— А чего спрашивать? Все опытные, при деле. Фома по внутреннему расписанию числится… числился вторым запасным водителем. Значит, твой кадр — водитель, помимо всего прочего. В рейд гонят обычно тех, кто не особо нужен или надоел. И, поскольку ты не распоследний чиновник, то твоего бойца я должен более-менее знать, в рейд с незнакомыми я не хожу. Так?
— Так.
Иван стоял в проходе зала, глядя на дверь, и разговаривал будто бы с самим собой:
— Анджея Квятковского ты со мной пошлешь, шляхтича с хрен знает какого века в летописях.
— Молодец. Смекалистый парень…
Иван повернулся на каблуках, быстро подошел к Токареву и взмахнул рукой. Тот вздрогнул, но перехватывать или блокировать движение не стал, только чуть прищурился. Иван руку остановил, поправил своему начальнику воротник рубашки.
— Знаешь, Никита Сергеевич, о чем я мечтаю долгими зимними ночами?
— Скажи.
— Я мечтаю о том, чтобы хоть раз ошибиться в своих предположениях. Один маленький, крохотный разок. Что бы ни вещал нам иезуит, но свобода воли основывается на том, что каждый из нас предсказуем до противного. Хоть раз попытайся придумать что оригинальное… — Иван застегнул верхнюю пуговицу на рубашке Токарева и пошел к выходу.
— Как Фома? — тихо спросил Токарев.
Иван хлопнул дверью так, что задрожали стекла в окнах.
Опера, маячившие в коридоре, оценили и грохот, и выражение лица Александрова, поэтому никто с расспросами лезть не стал, проводили взглядами. Молча. Потом, может, и обсуждали, но Иван этого не видел.
Иван поднялся на третий этаж, остановился перед дверью с табличкой, отпечатанной на лазерном принтере: «Отец Серафим».
— Входи, — сказал отец Серафим, как только Иван постучал в дверь.
Иван вошел.
Книжные стеллажи занимали три стены небольшой комнаты, у четвертой, возле окна, стоял диван, на котором отец Серафим чаще всего и ночевал. Ходили слухи, что спит он два-три часа в сутки, не больше.
— Присаживайся, — отец Серафим указал рукой на стул возле письменного стола. — Я уже заканчиваю.
Пока Иван сел, священник несколько раз коснулся клавиатуры, потом поводил мышкой, пощелкал и задвинул клавиатуру под крышку стола.
— Слышал, ты в рейд сегодня? — сказал отец Серафим.
— Я тоже слышал. Еще с прошлой недели. И, если не ошибаюсь, на графике и ваша виза стоит. Может, сразу к делу?
— А ты меня не учи, раб Божий, — священник посмотрел на Ивана поверх очков. — Я, видишь ли, имею степень психолога, помимо всего прочего, посему могу строить коварные замыслы, ставить каверзные вопросы и гонять по тестам кого и когда мне вздумается. Понятно?
— Понятно, — кивнул Иван.
— Слышал, ты в рейд сегодня?
— Так точно, в рейд! — отчеканил Иван. — Контрольное посещение поселка Денница на побережье Красного моря. Группа в составе пяти человек. Старший группы — специальный агент Ордена Охранителей Иван Александров…
— Он же — Ванька Сашкин, он же — Ванька Каин, он же человек, который делает глупости, не задумываясь, — закончил отец Серафим. — Слишком много для одного специального агента, не находишь?
— Это вы о чем? — безразличным тоном спросил Иван.
— Это я о твоем поведении… — вздохнул отец Серафим. — Опечален безмерно и вопрошаю — что затаил ты, Иван Александров?
— Ничего я не таил. Ничего такого, чего не скажу вам на исповеди сегодня в шестнадцать ноль-ноль.
— Вот, кстати, об исповеди, Ваня… — Отец Серафим снял очки, посмотрел на стекла, подышал на них, протер кусочком замши и положил в пластиковый футляр. — О ней я, господин специальный агент…
— Что-то не так? — спросил Иван, надеясь, что голос звучит ровно и естественно. — Я…
— Все не так, Ваня, — вздохнул отец Серафим. — Абсолютно все не так… ты мне ничего не хочешь рассказать?
— Знаете, святой отец, — сказал Иван, — меня вчера вопрошал Макферсон, так я его, естественно, послал. Вас-то я, конечно, не пошлю, но чувства испытаю сильные и противоречивые. Не вводите в соблазн…
— Вот, значит, как… — протянул отец Серафим. — Значит, мы видим сейчас человека глубоко страдающего, мучительно переживающего гибель друга, а черствые чиновники от дознавания и от религии лезут своими небрежными перстами в разверстые душевные раны Ивана Александрова, куда лезть, в общем-то, и не должны. Приблизительно так?
Иван не ответил.
Смотрел на полированную столешницу, изучал рисунок древесных волокон, пытаясь пройти взглядом этот запутанный лабиринт.
— Трепло ты, Ваня, — ласково сказал отец Серафим. — Трусливое трепло!
А вот тот изгиб похож на Джека Хаммера в профиль. Добавить бакенбарды и трубку — просто портрет! А следующий завиток — вылитый локон Машеньки Марковой из информационной службы. А тот, что дальше…
— На меня смотри! — потребовал отец Серафим. — Глазки не прячь и не отводи. Нравится пялиться на пятна — я тебя по Роршаху погоняю, но за выводы — не обессудь.
— Вам хочется кого-нибудь отругать? — спросил Иван. — Выразиться вслух, выпустить пар… Что-то на службе не ладится?
Глаза у священника ярко-голубые, немного наивные. Сколько народу на этом погорело, а сколько еще погорит!
— Ладно, не хочешь по-хорошему — будем по-плохому, — отец Серафим хлопнул ладонью по столу. — Возвращаясь к исповеди в шестнадцать ноль-ноль. Ты, Ваня, туда лучше не ходи, не стану я тебя исповедовать.
— Что значит — не станете? Перед выходом на задание — обязаны…
— Обязан, — кивнул Серафим. — Но не буду тебя исповедовать, нет смысла. Ты ведь все равно врать станешь.
Вот тут честный опер должен был вспылить, стукнуть кулаком по столу, вскочить, пообещать обратиться наверх, упомянуть, что окопались в штабе крысы тыловые, и тому подобное.
Честный опер именно так бы и поступил. Иван вместо этого только вздохнул. Значит, подумал Иван, не честный.
— Ты что собираешься делать до инструктажа и совещания? — спросил отец Серафим.
— Работа с документацией, личная подготовка Анджея Квятковского, идущего в первый раз, обед, инструктаж, исповедь, которую вы не собираетесь принимать. Потом — арсенал и склады, потом выезд.
— Все?
— Все.
— Подумай хорошо, может, чего не назвал? — Отец Серафим прикусил нижнюю губу, словно в азарте, прикидывая и даже волнуясь, вспомнит опер что-то важное или нет?
Иван подумал — ничего в голову не приходило.
— Все, — сказал Иван.
— Вот и я говорю — плохо, — покачал головой отец Серафим. — В исповеди что главное?
— Что?
— Главное, что ты понимаешь свои грехи, осознаешь, что это грехи, говоришь о грехах своих исповеднику и Богу, а потом получаешь отпущение. Согласен?
— Согласен.
Только не отводить взгляда от этих голубых пронзительных глаз. Иначе собьешься, потупишь взор и будешь совсем как нашкодивший школьник.
— И ты готов рассказать все?
Иван не успел ответить — ладонь священника звонку шлепнула по столу.
— Не лги, бестолочь, не умножай грехов своих! Не дурак ведь вроде, а туда же. Одна ложь тянет за собой другую, один грех — другой. Остановись уже на достигнутом, Иван. И послушай умного человека, раз уж свои мозги не работают. Внимательно послушай и молча, чтобы снова не соврать сгоряча. У тебя вчера погиб друг — близкий друг, — ладонь снова хлопнула по столу, будто подчеркивая важность сказанного. — Умер без покаяния и отпущения грехов. Умер после того, как убил неспровоцированно человека в воскресенье. Что должен сделать его ближайший друг?
Священник посмотрел в глаза Ивана печально и вздохнул.
— Друг должен был прибежать ко мне спрашивать, что теперь будет с душой Фомы Свечина, как можно ему помочь, молебны заказывать, панихиды… А что делает близкий друг Фомы Свечина? Что? Очень важная работа с документацией, подготовка Квятковского, жизненно необходимый обед, инструктаж… Не дергайся! Я тебя переспрашивал, ты не ответил. Молчи и не умножай греха! — Теперь уже обе ладони хлопнули по столешнице, а в голосе священника зазвучала даже не злость — ярость, отточенная как клинок. — Ты не испугался за друга? Ты в ужасе сейчас должен метаться, просить, уговаривать, доказывать! Если уж и возиться с документаций, то с рапортом об освобождении от рейда, в связи с необходимостью молебнов, поста и еще Бог знает чего… Твой друг на муки вечные ушел, а ты обедаешь по расписанию? А вчера водку жрал с Токаревым? Что случилось, Иван? Как это у тебя так выходит, Ванька Каин?
— Я… — Иван сглотнул комок. — Я не сторож брату моему…
— Вот, значит, как… — Отец Серафим откинулся на спинку кресла. — Значит, не сторож…
— Я могу идти? — спросил Иван.
— Сидеть! — приказал отец Серафим.
— А чего сидеть? Что-то изменится? Вы примете мою исповедь? Если я сейчас упаду на колени и начну целовать вашу обувь — допустите до исповеди? Вы ведь уже все решили, святой отец. Что там вы заметили и как психолог пришли к выводу?
— Да. Пришел к выводу, — отец Серафим выдвинул ящик стола, достал тарелку, накрытую салфеткой, и поставил перед Иваном. — Перекусить не хочешь?
Священник еще не убрал салфетку, но Иван знал, что под ней. Ничего другого там быть не могло.
— Хлебушек с солью, — извиняющимся тоном произнес отец Серафим. — Ты уж извини, без изысков, но хлебушек отменный, в монастыре православном пекут монашки, с благословением хлебушек…
Священник отломил кусочек от ломтя, макнул в кучку соли на тарелке и отправил в рот.
— Свежий. Ты угощайся. Понравится — попрошу, чтобы и тебе передавали.
Иван протянул руку к тарелке. Убрал. Во рту появился вкус желчи.
— Я не хочу… — сказал Иван. — После вчерашнего — ничего не лезет. Поминали. Вы кушайте, а я пойду…
— Куда?
— Документация — обучение — обед — инструктаж — выезд… — быстро перечислил Иван, стараясь не смотреть ни на хлеб, ни в глаза отца Серафима.
— Ты понимаешь, что в рейде может случиться все что угодно? — спросил священник.
— Понимаю.
— Можешь и умереть…
— Могу.
— Без отпущения грехов и покаяния…
Иван молча кивнул.
— Это — без вариантов ад. Понимаешь? Даже если я ошибаюсь в том, что произошло между Фомой Свечиным и Иваном Александровым. Даже если я ошибаюсь… Ты ведь знаешь, что происходит с нашими, если они, упаси Бог, попадают туда без покаяния?..
— Слышал, — тихо ответил Иван.
— И все-таки…
— Я пойду?
Отец Серафим закрыл лицо руками и несколько секунд помолчал, словно собираясь с силами.
— Ты же понимаешь, что я не могу тебя исповедовать, если ты не скажешь всего…
— А если я скажу — чисто гипотетически — вы отпустите мне этот грех? — Иван спросил обычным тоном, но сердце в груди замерло.
— Нет, — сказал отец Серафим. — Не смогу. Даже если бы попытался, ничего бы не получилось. Я стал бы не меньшим грешником, чем ты. Чисто гипотетически.
— Ну… тогда и говорить, в принципе, не о чем… — Иван встал. — Группу к шестнадцати я на исповедь пришлю… Анджей и Марко пойдут к отцу Стефану, а Юрасик и Коваленок — к вам.
— Хорошо… — сказал отец Серафим.
— Я у вас уже исповедовался, имейте в виду, — чуть улыбнулся Иван. — Своим я так и скажу… такой грех мне простится, надеюсь…
Священник вздохнул, но не ответил. Только когда Иван уже подошел к двери, отец Серафим кашлянул и постучал карандашом по столу:
— Это… ты не очень хорошо выглядишь…
— Что?
— Говорю, ты, кажется, приболел… сходи к медикам, скажи, что… ну понимаешь…
— Типа, не пойти в рейд по состоянию здоровья? — спросил Иван.
— Да.
— И что скажут люди? Моя группа? И что придется делать вам, святой отец? Я же признаю, что не все у меня слава Богу, вернее, все не слава Богу… Что боюсь я рисковать, и получится, что вы просто обязаны будете меня взять и тщательно опросить, а если я начну упорствовать, то вышибить меня из Ордена и Святой земли, отправить по месту жительства… И так далее и тому подобное… А так… Я говорю, что не заслужил ваших подозрений, вы мне не верите, но ничего не можете поделать… Все довольны, все смеются. А, кроме того, в рейдах редко что происходит. Скукота, плохое питание, ночевки под открытым небом и встречи с неприятными, но, в общем, безобидными людьми. Всего неделя, из них — два дня туда, два дня оттуда. На непосредственное общение с обитателями Денницы всего три дня. И это в самом худшем случае.
— Храни тебя Господь, — сказал отец Серафим и поднял руку, чтобы благословить, но Иван быстро вышел, аккуратно прикрыв дверь.
В коридоре остановился, перевел дыхание.
Такие вот дела. Ничего не сказано и все обсуждено. Пойти налево по коридору, заглянуть к медикам и пожаловаться на головную боль и тремор. Давление сейчас будет не так чтобы очень правильным, после вчерашнего. И можно будет получить освобождение. А потом взять отпуск за этот год, да и за прошлый, одновременно. Выйдет почти три месяца, махнуть отсюда подальше, в родные места. Никто там его не ждет, но это и неважно.
Рыбалка, покормить комаров на берегу реки, поупражняться с молодой и незатейливой дамой… или лучше — с затейливой.
А там, глядишь, все рассосется… само собой.
Иван повернул направо и прошел по коридору до лестницы, потом взлетел на четвертый этаж и постучал кулаком в дверь кабинета Токарева.
— А ТэТэ ушел, — сообщил выглянувший из соседнего кабинета зам Токарева. — Минут пятнадцать. Зашел и вышел.
Иван повернулся, чтобы уйти, но остановился:
— Слышь, Морковкин, а куда он ушел?
— Я не Морковкин — Морковин, сколько раз повторять? — дежурно обиделся Морковин. — А Токарев в тире. Сказал, что настроение, как раз чтобы прострелить кого-нибудь. Хотя бы бумажку.
— Что бы мы без бумажек делали, — вздохнул Иван. — Как бы жили?
Тир был в подвале.
Иван сбежал по центральной лестнице, набрал код на бронированной двери и вошел в тир. Вернее, в предбанник.
Дежурный поднял голову от журнала, узнал Ивана и вернулся к кроссворду.
— ТэТэ здесь?
За приоткрытой дверью в глубине комнаты загрохотало, лупили два «умиротворителя» в автоматическом режиме. Настроение у Токарева было не слишком веселым.
— У тебя есть лист бумаги и ручка? — спросил Иван.
Дежурный молча вытащил бумагу и ручку, положил на край стола. Неловко нагнувшись, Иван написал рапорт, поставил число и подпись.
— Ручку потом отдам!
Дежурный отмахнулся.
За это время Токарев успел дважды перезарядиться и дважды расстрелять магазины.
— Привет! — сказал Иван, входя в тир.
Токарев искоса глянул на Ивана, кивнул.
Иван надел наушники, висевшие на огневом рубеже, достал из кобуры свой «умиротворитель», снял с предохранителя.
— Что сказал Шестикрылый? — спросил Токарев, поднимая пистолеты.
— Сказал, что у меня нездоровый вид, посоветовал сходить к медикам…
Токарев опустил пистолеты, посмотрел на Ивана.
— Правильно сказал, выглядишь совсем неважно. Только не к медикам. Те и списать могут, им только попадись. Прогонят через анализы, потом, в обязательном порядке, через тесты и детектор… не дай бог, им покажется, что ты возбужден или чего недоговариваешь… в лучшем случае — комиссуют.
— Комиссуют, — кивнул Иван. — Я потому и не пошел…
— Молодец! — Токарев быстренько расстрелял магазины пистолетов, держа руки скрещенными в запястьях, глянул на монитор и сам себе кивнул.
Иван выстрелил раз, глянул на монитор, выстрелил снова.
— Лучше рапорт на отпуск, — сказал Токарев, перезаряжая пистолеты. — За три года.
— За два, — поправил Иван.
— За три, за три, — ты в позапрошлом отгулял только неделю, а потом я тебя вызвал. За три года, плюс у тебя есть отгулы за патрули и внеурочные.
— До пенсии не хватит? — спросил Иван.
— До пенсии — нет. А вот до конца контракта — в самый раз. А там решишь — продлевать или нет. А если надумаешь уходить — уйдешь чисто, с почетом и льготами. И делай что хочешь. Хочешь — отдыхай, хочешь — монастырь, грехи отмаливать…
Токарев снова открыл огонь, выстрелы слились в протяжный грохот.
Иван усмехнулся и тоже выстрелил пару раз. Про отмаливание грехов — это Токарев вовремя. И идея, кстати, неплохая.
Лет десять-пятнадцать в монастыре. Или в миссии где-нибудь, в Африке или в Азии. Может, и зачтется.
Даже наверняка получится. Если не помрет Иван Александров раньше. И вот еще интересно, сообщат они дальше о своих подозрениях? Не светским властям, естественно, а духовным?
Наверняка сообщат. И снова будет Иван видеть неловкую улыбку священника, отказывающего в исповеди. И снова кто-то попытается его жалеть…
— Так что — пиши рапорт, — сказал Токарев и снял наушники. — Можешь сегодняшним числом. Я подпишу. В рейд махну вместо тебя, надоело мне тут сидеть. Пусть Морковкин хоть что-то сделает, а то скоро все мозги просидит…
Вот даже как, подумал Иван. Вместо меня пойдет сам Токарев! Все бросит и пойдет! То есть он совершенно уверен в том, что канцелярия Конюшни отпустит его хрен знает куда только ради того, чтобы специальный агент мог немедленно уйти в отпуск? Смешно.
Это получается, что Токарев успел переговорить с начальством и получить добро на свои действия. И Шестикрылый, похоже, тоже успел поговорить. Смешно. Совсем смешно. Так все любят Ивана Александрова.
— Так я принес заяву, — Иван протянул Токареву листок, который все это время держал в левой руке. — И ручку.
Токарев положил пистолеты, взял бумагу и ручку, мельком глянул, начертал резолюцию и сунул бумагу назад. Но спохватился и посмотрел внимательнее.
— Подожди, ты тут с числом напутал. Нужно с сегодняшнего числа.
— Все правильно, вот схожу в рейд и тогда уж, — Иван отобрал свой рапорт, свернул и сунул в карман. — Чего тебя зря с места срывать.
— Стоять! — приказал Токарев и схватил Ивана, пытавшегося проскользнуть на выход, за руку. — С сегодняшнего дня, красавец!
— Господин начальник, — неприятным голосом произнес Иван, пытаясь высвободить руку. — Я имею полное право на отпуск. И имею я это право в любое время. А ваши пожелания я тоже имел. В виду. С большим интересом обдумал, но вынужден поступить по-своему. Есть у меня резоны.
— Не сходи с ума, — прорычал Токарев, сжимая пальцы так, что Ивану стало больно. — Кому ты и что хочешь доказать?
— Никому и ничего, — Иван постучал костяшками пальцев по руке Токарева. — Але, откройте!
— Я не хотел тебе говорить… — начал Токарев.
— И не говори, не нужно. Все уже говорили, надоело. Есть повод для официальных действий — действуйте. В исповеди мне пока не отказано, просто намекнуто, чтобы я не приходил. Приду — вот тогда пошлют с разбирательством, а до тех пор… Я свободен в своих действиях. Вон как красиво рассказывал сегодня иезуит! Вы, ребята, или меня прижмите официально, или не трогайте.
— Ты ничего не понял, — пробормотал Токарев. — Ты знаешь, что в ваших личных делах есть папочка с потенциальными угрозами для вас?
— Не понял.
— Ну для каждого из вас указано то, на что вы можете повестись. Там, блуд, гордыня — слабые места, на которые кто-нибудь может надавить, галаты, сатанисты, сам черт — Дьявол…
— Забавное, наверное, чтение…
— Не очень. Но позволяет быстро реагировать, если что.
— Если что?
— Если вдруг появится подозрение, что мальчик начал вести себя странно. Проводится анализ ситуации, определяется наиболее реальная угроза, и, соответственно, намечается план действий.
— Вот как ты мне только что изложил…
— Вот как я тебе только что изложил.
— И какие же у меня слабые места? — спросил Иван.
— Гордыня, блуд — как у большинства. Очень высокий уровень сострадания и способность к самопожертвованию. Даже тяга к самопожертвованию, как к законному способу саморазрушения. В комментариях сказано особо — обратить внимание на возникновение и осознание чувства вины. И, в частности, на потенциальную возможность участия в обряде пожирания грехов, — Токарев разжал руку, присел на край стола.
— И что из этого следует? — Иван напрягся как перед броском — слишком необычное было выражение лица у Токарева: смесь печали и безысходности с брезгливостью.
— Месяц назад… — Токареву было явно трудно и неприятно говорить. — Месяц назад Фому засекли в тот момент, когда он рылся в этой части ваших личных дел. Твоего личного дела.
Иван заставил себя улыбнуться:
— Что из этого следует?
— Из этого следует, что Фома прекрасно знал, что к тебе можно обратиться, если дело дойдет до пожирания грехов, — Токарев посмотрел на свои ладони и спрятал их за спину. — Если это произошло… если это произошло, то это не было случайностью. Это был холодный расчет. Запасной выход. И ничего красивого и романтического в этом нет.
