Павел

В нашем доме на чердаке лежат связки журналов чуть ли не за пятьдесят лет. В нашем доме пахнет масляной краской в комнате мамы, черносливом и медом в комнате бабушки, леденцами в комнате Гуль, сушеным укропом на кухне, а когда топишь печи, пахнет дымком и осенними листьями. В нашем доме стоят в уголке за ширмой Люся, Нюся и Дуся — наверное, не понимают, бедняги безголовые, куда делась их любимая Шура. В нашем доме в окна террасы лезут черемуха и сирень, ирга и вишня, а из моей комнаты виден кусок сада, где растет старая груша. В нашем доме скрипят половицы, особенно в коридоре и бабушкиной комнате, и все время что-то шуршит: то ли это мыши шныряют, то ли старое дерево вздыхает, то ли Аристарх Модестович свои таинственные дела делает…

— Мира Александровна, моя главная цель в жизни сейчас — вернуться домой.

— Я не умею топить печь. Паша.

— И это единственное, что нам мешает вернуться домой?

— Паша, это для тебя — «вернуться». Ты хочешь, чтобы я вообще всю жизнь свою перевернула с ног на голову?

Ну да, Мира Александровна и так глобально изменила свою жизнь. И она ведь нам никто — просто мама Гулькиного друга.

Я на секундочку представил себе, что нас забрала бы из приюта мама Киры. Утром она будила бы нас: «Киру-у-уся, Пашу-у-уся, Гулю-у-уся!» Дикость какая. Смешно.

Не знаю, что еще сказать Мире Александровне. Я уже приводил аргументы, что в этой квартире нам всем тесно.

— Ничего, купим кровать-чердак, это здорово экономит место! — не сдавалась Мира Александровна.

— А представляете — у каждого будет своя комната?

— Но там удобства во дворе, снег зимой надо разгребать…

Там печка, а я даже не знаю, где покупают дрова! — голос у нее был почти жалобный.

— И я не знаю. Соседей спросим, — не сдавался я. — А удобства у нас не во дворе, а в пристройке, на улицу выходить не надо.

— В пристройке, — вздохнула Мира Александровна. — А тут я только что ванную комнату отремонтировала. Всю жизнь мечтала, чтоб у меня ванная была синяя с белым, с морскими мотивами. Такой кафель нашла — загляденье…

Тогда я выкатил свой главный аргумент. Я приберег его напоследок, потому что уверен — это очень серьезная и взрослая мысль:

— Мира Александровна! Потерпите всего пять лет. Через пять лет мне будет восемнадцать, и я смогу сам растить Гуль. Я узнавал, так можно. Оформлю опеку на себя, и вы будете совершенно свободны. Я вам обещаю. Всего пять лет. Но раньше мне не разрешат.

Она смотрела на меня с каким-то странным выражением.

— Тебе, Паша, будто не тринадцать лет, а сто тринадцать. У тебя свои-то интересы в жизни есть, или ты только нянчить сестру нацелен?

Я не сразу нашелся с ответом. А когда я не знаю, что сказать, я не тороплюсь, думаю. И самое лучшее — отвечать именно то, что подумал.

— У меня есть подруга Кира, — сказал я медленно. — Вернее, была у меня подруга Кира. Вот она тоже меня про это спрашивала. Почему-то меня все время про это спрашивают. Везет мне на бестактных женщин.

— На женщин ему везет! — хмыкнула Мира Александровна. — Ну ты хоть представляешь себе, как это будет выглядеть? Пять комнат у вас. Мне скажут: вот, улучшила свои жилищные условия за счет приемных детей!

И я понял, что она начала сдаваться.

— Вот об этом не волнуйтесь. Комнаты у нас небольшие. Печку опять же топить надо, а поленница во дворе. И удобства в пристройке. А вы им скажете, что тут у вас тут кафель — синий, морской, и горячая вода, и мусоропровод… Но мы рвемся домой. Получается, что вы только ради нас на такой ужас соглашаетесь.

— Правда, что ли, ужас? Ты все-таки определись, Паш, ужас там или прелесть.

— Сходим к нам завтра, сами все увидите, — обрадовался я.

— Идти так и так надо. Там же ваши вещи, зимняя одежда.

Двор-то, наверное, зарос за лето, а?

— Вытопчем! — засмеялся я.