Часть IV. Письмо Андрею

На земле весна. Западный ветер принес тепло и сырость… а март принес твой день рождения… На Ваганьковском кладбище лужи, под лужами – лед. Осторожно двигаюсь по льду, разгребая ногами воду в такт ритмично повторяемому слову – кладбище, кладбище, кладбище, кладбище… Корень слова – «клад» – решаю я, проходя мимо давно знакомых, покрытых серым дырчатым снегом могил. «Кладбище, кладбище, кладбище…» – опять вертится в голове в такт мелким шажкам по льду (только бы не упасть!)… Вот что это – клад бытия сущий – кладбище! Сущий клад бытия потому, что смерти нет, потому, что только тут начинается жизнь тех, кто ушел, и резко меняется жизнь тех, кто остался, – при одном «маленьком» условии – если тех, кого разлучила смерть, Бог наделил Любовью.

Андрюша, дорогой, бессознательно ускоряю шаг, только увижу памятник и дерево, стерегущее его. В твой день рождения, 8 марта, все на месте – стоит Лена Ракушина, который год, который год… Нина… они разбирают цветы, ставят их в вазы… У памятника горят свечи, лежат конфеты, стоит маленькая бутылочка коньячка… вот и ты запел свою песню – пришел твой молодой поклонник Андрей с магнитофоном. Стою перед могилой – на мраморной стеле уже выбито имя – Мария Миронова… Стою, как стояла всегда она перед тобой – молча, сосредоточенно, руки по швам, смотрю в одну точку… долго, долго…

Кладбищенский поэт Потоцкий развесил на противоположной могильной ограде свои стихи, из-под мохнатой рыжей шапки горят голубые, одержимые рифмой глаза, возле него потертая сумка, набитая сборниками его стихов… как всегда, он улыбается, подписывает новую книгу, протягивает мне, что-то заговорщицки шепчет о любви, которая мучит и возносит его одновременно, подходят люди с цветами, их много… они идут к тебе, Андрюша, к Марии Владимировне, мы все стоим кучкой, близкие, объединенные любовью к тебе, к вам… Потоцкий, вытянув руку, читает:

Потоцкий, одержимый рыцарь, кладбищенский поэт, продолжает вдохновенно «зажигать строчек свечи пред алтарями наших душ». Улыбаются, плачут, здороваются, говорят о своих заботах, о простых вещах… И все, Андрюша, перед тобой и перед Марией Владимировной едины в своей любви. Потом церковь – записки «о упокоении», и только за воротами кладбища рассеивается это вдруг нахлынувшее чувство единения, общности, любви и какого-то бессознательного сиротства без вас.

Мне предложили написать книгу. Я пишу книгу. Я написала книгу! О нас с тобой, о нашей любви – бурной, нежной, странной, беспощадной, плодотворной, мученической и в конце концов благодатной. О маме, Марии Владимировне, любимой мной «как сорок тысяч братьев»… О благородном и умном отце – Александре Семеновиче и о многих, кто окружал нас или «кружил над нами» в те далекие счастливые и несчастливые годы нашей жизни. Ты ведь хотел, чтобы я написала эту книгу, ты так хотел! И судьба распорядилась. Андрюша… она вышла! В последних числах июля 1999 года! Издатель Игорь Захаров назвал ее «Андрей Миронов и я».

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 года.

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике – жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки – завтра привезут книгу из типографии… нет, послезавтра… позвоните в понедельник… теперь в пятницу… ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник… может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра, на ковре – дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе – отчаяние. Вот уже 19 июля – телевизор, Останкино… Боже мой! День рождения Шармёра, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене… с трубкой. Трубка – обязательное приложение к «Маске», как прозвала его Мария Владимировна, «маске», которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова, химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с «маской» на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

– Скажите, а вы считаете себя красивым? – спрашивает юркая девица из зала.

– Я считаю себя умным! – не отрицая красоту, заметила трубка с «маской».

«Ой, ой, ой», – подумала я, вынимая изо рта косточку лопнувшей во рту черешни. «Не говори „стою“, а то упадешь», – написано в Святом писании. А потом шутки-мутки, и вскользь, проверяя общество на память сердца, – «Высоцкий с Мироновым», – вставляет он в совсем ничего не значащее предложение два имени… И настороженно ждет реакции… Ни-ка-кой. Вопросов не задают. Ни про Высоцкого, ни, главное, про Миронова! Забыли! Мать умерла, и теперь вспоминать о нем ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах – некому. «Значит, можно жить. Я есть здесь, на сцене. Живой». И не только на сцене, он везде: у Патриарха, в синагоге, у Жириновского, у Говорухина, в Доме актера, в Доме кино. Проверка прошла удачно, а творческий вечер в «Останкино» – очень серо. Он еще не знает, что бумеранг уже запущен и летит! Он еще не знает, что через полтора года, движимый задетой совестью, на бархатном глазу совершит в театре «бархатную» революцию, сядет в кресло главного режиссера и будет пытаться ретушировать свой имидж, так внезапно прилюдно размазанный правдой, написанной о нем в романе.

Глядя в окно и не видя ничего, кроме обложки своей книги, доедая абрикосы и черешню, шепчу: «Скоро, Андрюша, скоро…» Звонок по телефону, из Щелыкова: «Таня, приезжай скорей… у нас в поместье жгут дома!» И, не дождавшись выхода своего романа, «лечу» на костромскую землю влиять на несчастных русских людей, одержимых пироманией, чтоб не сожгли всю деревню.

7 августа (судьбоносный месяц) пробираюсь сквозь чащу дикого леса из своей деревни Сергееве в Щелыково – «Дом творчества артистов». Галя из издательства приехала в этот день отдыхать на две недели, разыскиваю ее… Стоим посреди дороги, она говорит: «Книга вышла, ее мгновенно смели с прилавков, в „МК“ напечатана рецензия о том, что твоя книга произвела эффект разорвавшейся бомбы… Да вот сегодня утром, когда я оформлялась в номер, достала книгу – рядом стояла артистка вашего театра… театра Сатиры… Увидела… и как вырвет у меня эту книгу, и убежала».

Наконец в руках у меня оказывается «Андрей Миронов и я». Это концентрат, сгусток моей крови, моей души, сердца, моей мысли. Свершилось! Смотрю на эту щемящую мечту моей жизни – в ногах появляется слабость, попытка улыбки выдает внезапно выскользнувшее из тьмы сознания на свет разочарование. Быстро ухожу, чувствую, как во мне киснет кровь и на сцену моей жизни выходит опустошение. Лежит она в доме, на деревянном столе, я к ней даже не притрагиваюсь – синдром усталости, лютой усталости от всего вновь пережитого. От всего вновь пережитого вздрагивает сердце, от неустанной работы болит рука.

Из щелыковской церкви приходят в гости батюшка – молодой отец Евгений, с ним матушка.

– Ах! – увидела матушка книгу. – Андрей Миронов! А я думала… что все уже его забыли.

Москва. 16 августа. День твоей памяти, Андрюша… Древние говорят, что день памяти важнее дня рождения. Иду на кладбище. Издалека уже вижу толпу людей, цветы, клен над могилой, кладбищенский поэт Потоцкий уже в экстазе. Он читает:

Подхожу. Со всеми здороваюсь, с горечью смотрю на памятник – воры ободрали бронзовые решетки, мраморные стелы качаются, как будто причитают после надругательства над ними. И вдруг медленно и осторожно на меня надвигается толпа молодых людей и барышень. Из невидимых мест – сумок, курток, невесть откуда – у них в руках появляется «Андрей Миронов и я».

– Подпишите!

– И мне, пожалуйста!

– И мне! И мне! И мне! – просят они… Кто-то протягивает клочок бумажки: – Извините, мне больше не на чем!

Руки, руки, авторучки, книги, лица и слова: «Спасибо! Спасибо вам за Него, за них за всех… спасибо за книгу!»

Вот почти бежит Маша Миронова, твоя дочь, Андрюша, с розами. Обнимает меня: «Я приехала из Калуги, со съемок, чтобы положить папе цветы».

– Маша, – произношу я, показываю ей книгу и продолжаю, – я написала книгу о папе, прочти, в любом случае позвони, даже если тебе совсем не понравится!

– Конечно, обязательно, Танечка, – улыбаясь, говорит она, и мы прощаемся, как оказалось – навсегда. Но об этом позже.

Проходит неделя, и накатывает «девятый вал» мнений, высказываний, воплей негодования, криков восторга приблизительно такого содержания: «Он бил ее, а любил больше двух своих жен!», «Она его вымазала грязью», «Это не стриптиз – она содрала с себя кожу!», «В царстве лжи написать правду это – подвиг!», «Вы Егорова? Та, которая написала книгу? Я мильон лет не читал ничего подобного… я рыдал, поверьте!», «Скандал! Скандал! Под суд ее! Не избежать суда!», «Таня, так ни Хемингуэй, ни Тургенев не выпускались, как ты!», «Это гимн любви!», «Это памятник Андрею! Мы все умрем, а книга останется!», «Там все вранье, она все врет!», «Там все правда с первой страницы до последней!», «Я была свидетельницей всей их жизни!»…

«Да-а, – думаю я, – внезапность – дезинфекция от тления».

После всех телефонных звонков, бурных сообщений по радио и телевидению «случайно» натыкаюсь на книгу. Открываю наугад – Вл. Ходасевич об Андрее Белом: «Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой потому, что нет ничего выше истины. Пушкинскому „возвышающему обману“ хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует более трудного: полноты понимания».

Как кстати поддержал меня Ходасевич – «нас возвышающая правда». Телефонный звонок, снимаю трубку: «Танька… это Люда Максакова… я в Ницце… однако, какая же ты… за целый год не обмолвилась, о чем пишешь… я так взволнована… плакала… читала в самолете не отрываясь… вся наша молодость и вся наша жизнь! Поздравляю!»

– Алло, это с телевидения, у нас открывается рубрика «Мир женщины» – передача Валентины Пимановой, нас ваша книга ошеломила. Мы хотим открыть «Мир женщины» вашей передачей…

– Алло, это из «Новой газеты», мы хотим взять у вас интервью… когда вам удобно? Хорошо, в понедельник.

Зачем я согласилась? Какое интервью? Я не умею давать интервью.

– Алло, здравствуйте, это из журнала «Караван историй»… мы хотим сделать о вас материал, поснимать, взять интервью…

Опять интервью! Как же я дам интервью, когда я не умею… Подумаешь, не умею, что там уметь! Мне вопрос, я – ответ. В результате не сплю ночами, готовлю ответы на еще не заданные мне вопросы. А тут жизнь подсказала и другой ход. Встретила случайно известного сценариста, он меня с раздражением спрашивает: «Зачем вы написали эту книгу?» – «А зачем вы пишете свои сценарии?» Так что можно на вопрос очень внятно ответить вопросом.

В метро на меня прицелилась газета «Комсомольская правда» с убийственным заглавием на первой полосе – «Андрей Миронов бил любовницу, но все равно любил ее больше своих жен. Так утверждает в своей скандальной книге актриса Татьяна Егорова».

Открываю газету – одна полоса занята интервью с Екатериной Градовой под названием: «Миронов был тонкий, наивный странник». Конечно, это заказная статья, понимаю я. Дальше следует лживый журналистский трафарет, присосавшийся почти ко всем интервью почти во всех газетах: «Почему вы от всех прячетесь, почему вы не даете интервью?» Несколько слов о тебе, Анд-рюша, а остальное – о любви… Не ее любви к кому-либо, но любви к ней: народа – как к радистке Кэт, любви ее теперешнего мужа и очень много о любви к ней бывшего генсека Леонида Брежнева.

«Она облила его грязью, – высказывается Градова, – а он был тонкий, наивный странник…»

Конечно, для нее ты был наивным – как ловко она тебя провела, и странником тоже она тебя сделала. Помнишь? Осень 1973 года. Сентябрь. День рождения Георгия Менглета в Доме архитекторов в Гранатном переулке. У всех на глазах «милая голубоглазая радистка Кэт» в истерике хлопала по лицу тебя – тонкого, наивного странника. Агрессия и неистовая злоба никак, уже столько лет, не могут преобразиться в смирение у такой религиозной и «верующей» прихожанки церкви. Недаром Мария Владимировна всегда повторяла: «Утреню и обедню прослушают, а после обедни ближнего скушают». И с горечью вспоминала, как после развода в доме Кати появилась собака, которую она назвала Мирон и била ногами.

На другой полосе крупными буквами: «А меня он бил просто наотмашь». Это, конечно, журналистская беспардонная самодеятельность, в моей книге такого текста нет, а то, что мы дрались, – это действительно было и описано. Но у словца – два конца, за какой хочешь, за такой и потянешь. Одно дело – лупить по лицу в бессилии, чтобы оскорбить, отомстить, а другое – драться от избытка молодости, темперамента и любви.

Рядом, на соседней странице, – о моей книге: «Книга Татьяны Егоровой взорвалась среди августовского театрального затишья наподобие маленькой атомной бомбы… Имя Егоровой сегодня считается в театре табу… от знакомства с актрисой открещиваются кто как может. Не отрицают лишь одного – у Татьяны Егоровой был действительно сложный роман с Андреем Мироновым, который длился с 1966 года и до последних минут жизни актера – он умер в Риге у нее на руках».

И на прощание с Катей Градовой хочется вспомнить один эпизод. Уже нет Марии Владимировны. Мы с Машей Мироновой вдвоем под ручку скользим по льду Ваганьковского кладбища. 8 марта. Холодно. Ветер. И опять ее браню за то, что она без платка, может простудиться, снимаю с шеи шарф и закутываю ей голову. Постояли у могилы, подали в церкви записки о упокоении, и Маша предлагает – поедемте ко мне. Я очень настойчиво спрашиваю – а дома кто-нибудь есть, имея в виду ее маму, с которой мне не хотелось бы встречаться. «Нет, Танечка, никого нет, кроме маленького Андрюши и няни». И мы едем. Дверь открывает… Градова. Мы садимся за стол, выпиваем с Машей по 30 граммов водки со свежим огурцом… за них… как всегда делали с Марией Владимировной: «Царствие им небесное!» Катя отказывается и, как из плохого фильма, фальшиво произносит: «Я лучше за них помолюсь». Где-то в других сферах слышится голос режиссера: «Стоп! Переснять! Неправда!»

И тут вдруг начинается правда…

– Танюш, ты понимаешь, какой ужас, – говорит Катя, – вышла книга, заказанная Голубкиной… что она там обо мне наговорила… и о тебе тоже… Ты не читала?

– Нет, не читала.

– Называется «Биография Миронова». Она там меня такой грязью облила… Я хожу и везде эти книги скупаю.

И показала мне на огромные склады книг у стены.

– Это бесполезно, – сказала я, – ты скупишь весь тираж – выйдет другой. – И добавила:

– Я тоже пишу книгу сейчас… Надеюсь, это будет бестселлер. Там я пишу всю правду. И о себе тоже. До свидания.

Купила «Биографию Миронова», прочла надиктованную Голубкиной книгу. Это ее реакция и оправдание на замечательную книгу Ольги Аросевой, в которой та пишет, что Андрей был очень несчастный человек и что два его брака – это просто фикция. В книге Голубкиной красочно написано о том, как он разбил мне нос, и образ Кати Градовой далеко не лицеприятен, с подробностями ее личной жизни и случайного брака. Так что эту тему начала не я. Книга написана скучно и не имела никакого успеха. Так что, милые обиженные жены, прочтите, не поленитесь, бесчисленное множество своих бездарных публикаций о себе, о «династиях», о сверходаренном Андрее Миронове и послушайте себя, когда вы говорите: «Я не из тех женщин, которые зарабатывают себе славу на великих мужьях» (Градова) или «Мы никогда не любили друг друга… просто решили создать семью» (Голубкина). А главное – пойти к врачу-эндокринологу, видать, эндокринная система не в порядке. Она-то и путает добро со злом. И мозг, которому полагается всем управлять и во всем разбираться, постепенно принимает форму желудка…

Начинается совершенно новая жизнь. В моей квартире постоянно софиты, операторы, режиссеры, корреспонденты, фотокоры, как они себя называют. Утонченная и трепетная Валентина Пиманова приходит всегда с хризантемами, с улыбкой, с умной точностью во всех действиях – передачей обо мне начинается ее новая рубрика на телевидении «Мир женщины». Другие приходят с георгинами – все цветы из книги, и на вопрос – что бы вы хотели изменить в своей жизни – я неизменно отвечаю: я бы попросила Бога отменить смерть Андрея.

– Алло, – слышу незнакомый голос. – А вы не подумали, что могли обидеть Ларису Голубкину?

– Бог не в силе, а в правде. И если моя книга задевает совесть, в этом ее ценность.

Вот молодая корреспондентка, опять из «Комсомольской правды». Теперь она хочет взять интервью у меня. Меланхоличным, низким, безразличным голосом спрашивает: а какой он был мужчина? И не боюсь ли я физической расправы?

Наконец выходит интервью в «Комсомолке». Как обычно, лживый трафарет: «Татьяна Егорова скрылась от всех, но для нашей газеты сделала исключение».

Ни от кого я не скрывалась и исключений для газеты не делала!

Дальше комплимент: «Первое, в чем я убедилась, – она и сегодня очень хороша. Стильная, с модной стрижкой, громадными глазами». Ниже – интервью. На этой же полосе – отзывы читателей. Ольга Аросева: «Я ничего не читала, ничего не знаю. Таня Егорова? Не помню такую актрису».

А я помню вас, Ольга Александровна, помню нашу дружбу, веселые финские бани на гастролях в Ленинграде, прогулки по льду Финского залива, далеко-далеко… березовый сок, вашу незабвенную собаку Чапочку, которая, может быть, и спасла вас своей любовью в страшные для вас годы плучековских репрессий. Как узок был в то время круг людей, которые любили и ценили вас!

Рядом рецензия Валентины Титовой, известной актрисы: «Я считаю, что Таня Егорова сделала главное дело своей жизни. Она поставила монумент замечательному актеру Андрею Миронову. То, что Таня написала об Андрее, не мог написать никто. Ни одна женщина, которая общалась с этим актером, не смогла бы так полно описать, скольких же трудов стоит „то легкое, изящное прикосновение Бога“. Она показала яркий кусок из жизни, когда люди, которые сейчас – кумиры миллионов, были еще молодыми и только формировались как личности. Конечно, кому-то это может не понравиться. Кто-то считал, что он – другой человек. Что делать? Со стороны мы выглядим иначе! Но ведь никто не предъявляет претензии к Булгакову, хотя то, что он написал когда-то, тоже не всем нравилось».

То, что сказала Валентина Титова, еще не вся правда – против Булгакова и его творчества было написано 297 пасквилей. Немало для гениального русского писателя. Так что, Андрюша, я не перестаю повторять твою фразу: «В нашей стране, чтобы жить, – надо умереть».

Мнения диаметрально противоположные, а это значит – успех! Наш с тобой успех, Андрюша. Мы опять вместе, и публика нас любит.

Страна живет своей жизнью, пережила две революции – не один десяток смен правительства, как в калейдоскопе менялись лица премьеров. У нас новый президент, а на площади Маяковского все по-прежнему. Как у Высоцкого: «…а на кладбище все спокойненько!» Уже несколько десятилетий подряд сезон открывается 4 сентября, в день рождения главного режиссера Плучека. Это уже принудительное жертвоприношение – с пустыми руками в этот день не придешь… и принудительное падение – кто физически на коленочках поползет поздравить, лобызнуть ручку, кто психологически, нравственно упадет, восклицая в экстазе – поздравляем! Как вы хорошо выглядите! Нет, подумать только – юноша! А ум-то какой светлый! Ой, лучший режиссер мира! Вам только ставить, ставить и ставить… грелки, клизмы… ой, извините, спектакли! И, отвернувшись, в сердцах шепнет – чтоб ты сдох!

Но это обычное явление не только для человека театра, вообще для русского человека. «Чтоб ты сдох!» – это как утренняя или вечерняя молитва. 75 лет не прошли бесследно – за что боролись, на то и напоролись!

Итак, театр. У кого-то праздник: «Ну-у-у-у Егорова!» У кого-то горе: «Вот сволочь, ссс-у-ука!» И почти все уязвлены. Наша любовь вновь вернулась в театр и мешает им жить. Наступил самый интересный момент – персонажи книги заговорили.

Вот на экране телевизора сам Ширвиндт—Щармёр. Ему задают вопрос: вы читали книгу Егоровой «Андрей Миронов и я»?

– Нет, не читал, – стараясь скрыть истерику, быстренько смахивая тему, отвечает Ширвиндт. – Там все вранье. Не читайте эту книгу. Это плохая книга. Есть другие, получше… чего там читать!

Я очень хорошо знаю Шуру, видать, мои страницы очень сильно задели его совесть и произвели тротиловый взрыв в области самолюбия. Иначе со свойственным ему юмором он бы ответил: «Читал! Страницы, написанные обо мне, заучиваю наизусть». Он опять ощутил себя твоим конкурентом, Андрюша, и, видимо, чтобы поддержать свой имидж после твоего неожиданного выхода на «сцену жизни», пригласил на открытие сезона тучу своих друзей: Магистра – Захарова, известных писателей-юмористов, критиков – как оправдание своих поступков.

Плучеку книгу читать не дают, говорят – жалеют. Он с женой в санатории «Сосны», И вдруг звонки, непрекращающиеся звонки! Таня! Плучек с Зинкой книгу прочитали… Кто-то из театра вместе с почтой послал ему в «Сосны» запечатанный экземпляр твоей книги! И все места о нем подчеркнул карандашом! Тань, это не ты?

– Нет уж, – отвечаю я, – достаточно с меня того, что я пишу, а уж отсылать – на совести театра. И я вообще за ним не слежу и не знаю, где он. По законам юриспруденции, это сделал тот, кому выгодно.

Пока один из «героев» романа – Чек читает в «Соснах» книгу, я у себя дома накрываю на стол. Жду важных гостей. Приходят две антикварные барышни – антикварные в смысле «ценность в редкости». Это Лена Ракушина и Нина. Твои подруги, поклонницы, твои верные. Приносят рябиновую водку, в память о той рябиновой, которая всегда украшала стол в доме Марии Владимировны, и открытку. На обложке написано – «Ну, вы, блин, даете!» – а внутри стихи на ритм последних куплетов «Фигаро» с эпиграфом.

«Каждый получает то, что ему полагается» – Бомарше.

– Таня, мы под таким впечатлением, – говорят они. – Третьего дня ездили на дачу, в Пахру… там такое запустение… упал забор… живут бомжи… поломанные деревья… Тихо пробрались к даче, сели в кресло на открытой веранде, скрипели сосны, мы плакали… Таня, после вас с Марией Владимировной там остались только звуки… Все вспоминали, вспоминали… просидели до темноты.

Вот видишь, Андрюша, как говорил мудрый Бомарше твоими устами, время – лучший судья.

Мы страстно обсуждаем книгу, мнение Лены и Нины для меня очень важно.

– Андрей Александрович получился у вас такой мученический, каким его никто не знал… такой лиричный… и очень разный… Видишь его живым. А Мария Владимировна…

– Не понравилась? – спрашиваю я.

– Не то что не понравилась… уж очень откровенно… но ведь она такая и была, а чуть-чуть ее подлакировать – не она! И не получился бы такой образ. Она мощная в этой книге.

– Я много думала об этом, когда писала. Тут ее образ в развитии, она прожила почти сто лет, век, и какими разными гранями поворачивалась… Я была ошеломлена, как она менялась, как развивался ее дух, как начинало парить ее сознание… недаром в Писании сказано – только скорбями мы приходим к Богу и только через скорби рождается наш дух. Да она была такая сильная и смелая, такая самобытная, что не нуждалась в лакировке. Ну что, за Андрюшу, за Марию Владимировну!

– Вы ему памятник поставили, – говорит Лена. Звонок по телефону.

– Здравствуйте, я Садальский. Вы не могли бы сегодня прийти? Час будете в эфире… Расскажете о вашей книге.

Я соглашаюсь. Я не знаю, кто такой Садальский, и подумала, что это телевидение. Навела марафет и в 6 часов пришла на Калининский проспект. Когда вошла в студию, то поняла, что это не телевидение, а радио под названием «Роке». Садальский оказался Скандальским, заявив мне, что книгу мою он не читал. И начал звонить по телефону артистам театра Сатиры. Все было заранее подстроено. Он меня подставил, я попала в ловушку. Но это была дуэль! Артистка Корниенко – Акробатка не говорила, а рычала, как злая собака: как я смела такое написать! Какие только мерзости и гадости не неслись в мой адрес! Я чувствовала, что Садальскому важно было угодить Акробатке, уж из каких соображений, это знают только они вдвоем. Но меня голыми руками не взять, и я несъедобная… У меня нет абсолютного слуха, но целый час в эфире я отстреливалась от стаи «товарищей» с такими знакомыми мне по театру голосами. Я твердо держала удар, для всех нашла ответ, и в награду за стойкость получила последний телефонный звонок, который Садальский, потеряв бдительность, не проконтролировал:

– Таня, – раздался глухой голос молодого человека. – Я – детский писатель… Не слушайте все эти гадости, не слушайте никого – вы написали гениальный роман!

На этом передача окончилась. Садальский сказал, что у него никогда не было и не будет такого классного эфира. Мы вышли на улицу, было уже темно, холодно. Он пригласил меня в кафе, которое находилось в пяти метрах от нас. Я согласилась. Мы сели за один-единственный стол на улице, в темноте кто-то принес нам по ледяной рюмке водки… Мы тянули эту водку медленно, как ликер, и я чувствовала, как расслабляются сжатые в комок нервы.

«Я победила!» – отчеканилось в моем сознании, а вслух произнесла:

– Вы меня подставили… Это нехорошо… непорядочно.

На этом эксперимент Садальского закончился. Я благодарна ему за испытание, которое с блеском выдержала.

Дорогой Андрюша, мы с тобой опять вместе, опять шумим, только уже не на страницах жизни, а на страницах книги. Шумим, да как!

Мой дом переполнен. На кухне, углубившись в неведомую мне жизнь компьютера, работает Таня Филиппова из «Каравана историй», в большой комнате каверзные вопросы задает мне Майя Мамедова из газеты «Труд». Я попеременно бегаю из комнаты в кухню, за мной бегает фотокор Боря, чтоб запечатлеть редкий момент выражения моего лица. Выходит газета «Труд» с названием «Если на меня подадут в суд – я буду только рада». И предисловие – «вышла книга Егоровой с шокирующими подробностями… описывает богемные нравы, царившие в театре… разразился скандал, которого здесь еще не знали… от „бунтарки“ многие открещиваются… Лариса Голубкина, вдова Миронова, заметила: „Татьяна Егорова? Что-то не припомню такую. Впрочем, у Андрюши было столько женщин, что если бы каждая написала книгу, то собралась бы „Библиотека всемирной литературы“. А оказалось, была одна“.

В книге «Андрей Миронов глазами друзей» собрались воспоминания большинства близких ему людей. Удивительно, что круг моих сегодняшних оппонентов очерчен оглавлением этого издания. Никто из них ни слова не упоминает ни о количестве женщин, ни о «библиотеке всемирной литературы», я только помню, что в наше время заработать эту «библиотеку» было очень сложно, а у Андрея она была – такого числа любящих его, актера, женщин не имел ни один мужчина Советского Союза. Они верны ему по сей день, о чем искренне пишут мне в своих письмах.

Как нужно не любить человека, чтобы порочить его низкой подменой его личной жизни – жизнью на экране! Как все «друзья и близкие» визжат: «Не было этого!» – сознательно пытаясь лишить тебя, Андрюша, чувства, которое они-то и в глаза не видели и слыхом не слыхивали.

Конечно, Лариса Ивановна, милая Певунья, в газете, с экрана можно сказать все, даже то, что вы сказали 9 марта 2000 года в своей юбилейной передаче: «12 августа ему стало плохо, а 14-го он умер». Этой оговоркой вы высекли себя, как унтер-офицерская вдова. Андрюша умер 16 августа, и это известно всей стране. И любящий его человек никогда не может ошибиться.

Михаил Рощин, замечательный драматург, пьеса которого шла в театре Сатиры, все сетовал:

– Компромиссы, компромиссы… Как ему нравилось играть Пашу-интеллигента в моей пьесе «Ремонт». Андрей начинал спектакль монологом: «Надо что-то менять. Все время делаешь не то, что хочешь». Он говорил это всегда так лично, что зал замирал и думал: «Миронов говорит про себя». Он и говорил про себя. Уж Миронов! Казалось бы! Кто бы говорил… Любые роли, пьесы, режиссеры, заграницы… И тем не менее… я не ошибаюсь – это была проклятая нереализация всех наших сил и стремлений, подмена истинного и драгоценного фальшивым и дешевым. Не было полноты осуществления себя. Компромиссы, компромиссы, отступы и при этом улыбка, все о'кей! Я давно это понял, – произнес Миша.

Несутся вопли со страниц газет: «Зачем вы разрушили кумиров? Как вы могли так написать о родном коллективе?»

У меня нет родных, тем более коллективов! Боже мой! Какие незрелые люди, какой инфантильный ум, какое подавленное сознание – не жизнь, а кукольный театр! А подо всем этим – крик задавленной души: не надо нам разрушать привычное! Мы боимся, мы не умеем по-другому думать и не знаем, как после этого жить. Нет-нет, лучше во лжи! В страхе! Так спокойнее! Поспим немножко, посмотрим на мир чужими снами, а потом умрем, так и не проснувшись.

Как интересно получается. Я писала правду о нашей любви, а реакция – испуг. Чего они испугались? Я пыталась разгадать этот психологический феномен. Тот не читал, эти не знают, те отказываются читать…

Есть мудрый анекдот – на Красной площади военный парад. Сидит Наполеон и его генералы. Генералы смотрят парад, а Наполеон читает газету «Правда»:

– Сир! – обращается Мюрат к Наполеону. – Нам бы одну такую дивизию, и мы бы никогда не проиграли битву при Ватерлоо.

– Вы глупы, генерал, нам бы одну такую газету, и мир никогда бы не узнал о нашем поражении!

Правда – страшная сила – она-то и пугает моих оппонентов. Как удобно было жить всем «близким» без этой правды!

Звонок, которого я даже и не ждала. Это выдающиеся люди – Борис Александрович Зингерман, специалист по западной литературе, и жена его Елена Ильинична – переводчица. Андрей глубоко чтил эту пару.

– Таня! – кричат они в трубку. – Мы рыдали… это гимн любви! Это сплошная поэзия!

– А театр? – робко спрашиваю я.

– Театр? Мало еще написала про этот театр!

От таких людей – это высшая похвала. Мне стыдно – я так и не навестила своих друзей. Бориса Зингермана уже нет, но у меня, как печать на сердце, осталась подаренная им книга с надписью «Дорогой Танечке – восьмому чуду света. С лучшими пожеланиями и давней привязанностью». Как ты любил повторять, Андрюша: «Незаменимые все на кладбище»! Заменить, дорогой Борис Александрович, вас некем.

Телефонный звонок.

– Таня, здравствуйте! Это Ивлев, Дима Ивлев… Я прочел вашу книгу… она такая пронзительная… несколько дней не могу прийти в себя… Вчера какая-то сила понесла меня к Спасо-хаусу, и я весь вечер бродил по «кружку» и по вашим местам из книги.

После смерти Марии Владимировны, весной 1998 года, вышел второй тираж книги «Глазами друзей», куда сразу не вошли, а влетели статьи двух новых авторов, которые при жизни Марии Владимировны и только по ее воле были преданы остракизму. Это Плучек и Голубкина. У Марии Владимировны был свой счет с ними за своего сына. И будь она жива, никогда этим статьям в сборнике не бывать! Об этом прекрасно знал составитель этой книги Борис Поюровский. Но плевать он хотел на волю покойной. При встрече с ним задаю вопрос:

– Как же вы осмелились вставить эти статьи в новое издание? И ведь сразу после смерти Марии Владимировны? Вы нарушили волю покойной!

Без всякого выражения на лице он мне бросает сакраментальную фразу:

– Но ведь она же умерла!

Какой цинизм! В 2 часа пить чай у Марии Владимировны в доме, в 5 часов пересказывать содержание разговора Плучеку, 13 ноября со скорбным выражением стоять у гроба, 14-го с облегчением принести в редакцию две статьи, вопреки воле матери Андрея.

Сентябрь… Еще тепло. Иду по Брюсовскому переулку и фантастическим способом вдруг оказываюсь в машине. Там какие-то люди, за рулем Наталья Селезнева – Пепита.

– Тань, – говорит она, подъезжая к подъезду своего дома, – мать очень хочет тебя видеть.

Входим в квартиру.

В светлой комнате в шелковом халате сидит седовласая Елена Семеновна, персонаж моей книги – Заратустра. На стенах висят ее портреты в молодости, на маленьком столике – ваза с фруктами, орехами… «Заратустра» хитро улыбается.

– Ты хорошо выглядишь, Танюля… с таким удовольствием прочла твою книгу… у тебя такой талант… ведь я все помню, девчонки… и твой роман с Андреем. Все правда, все на моих глазах… ешь фрукты. Я попросила мне купить 20 твоих книг, вот они стоят. Всем, кто ко мне приходит – а у меня бывает очень много людей, – я дарю твою книгу с надписью: «На добрую память от Заратустры». – И, тихо посмеиваясь, продолжает:

– Многим приходится заглянуть в словарь, чтобы узнать, кто это – Заратустра.

Мудрая Елена Семеновна в свои 87 лет в центре литературной, политической жизни страны, поэтому она так хороша в свои годы. У нее живая душа, яркий ум, она радуется каждому дню своей жизни.

Письмо из Америки! Кто бы мог подумать! От Ады Зельман, жены Гены Зельмана, любимого администратора театра Сатиры. Она пишет: «Мы с Катей (дочь Гены) читали и плакали. Я все это про вас с Андреем в принципе знала от Генки, но все равно сердце болело. Спасибо тебе за добрые слова о Гене. Я очень хорошо понимаю твои чувства, так как знаю, что такое любить и страдать.

Спасибо тебе за то, что ты разворотила этот гадюшник! Я всегда знала, что ты талантливый человек, а сейчас я просто в восторге от твоей книги, от того, каким языком она написана. Мы уехали в 1988 году. Катя родила трех сыновей. Старшего зовут Гена, и он очень похож на своего деда.

P.S. Танечка, еще раз спасибо тебе за книгу, здоровья тебе и счастья в жизни. К сожалению, этот театр погубил не одну жизнь.

Целую, Ада, Катя»

Ровно через год, осенью 2000 года, в Нью-Йорке в концертном зале «Националь», где состоится мое выступление, воочию увижу и обниму Аду и Катю.

9 сентября 1999 года. Иду в Министерство культуры к замминистра культуры Дементьевой Наталье Леонидовне. Уж скоро два года как умерла Мария Владимировна, оставив свою квартиру театральному музею имени Бахрушина. Это была ее последняя воля. Время утекает, а музей все не открывается.

– Наталья Леонидовна, я свое дело сделала – поставила им памятник, – протягиваю ей книгу.

– Спасибо, обязательно прочту.

– Наталья Леонидовна, я к вам по очень важному делу. Уже скоро два года как нет Марии Владимировны, а музей не открыт. В чем проблема?

– Очень хорошо, что мы с вами встретились именно сейчас. В мое ведение недавно перешли все музеи, и мне будет легко заниматься этим вопросом. К 13 ноября, годовщине смерти Марии Владимировны, обязательно откроем.

Ухожу с легкой душой – сделано очень важное дело. Начинаю пить каждое утро натощак по поллитровой банке морковного сока – выжимаю сама через соковыжималку, столько возни с этой морковью, но выхода нет, ресурсы психические и физические на исходе. Вот запись из дневника этого времени: «Ух! Устала! Замучила, затрепала слава! Нет совсем мирной таинственной жизни. Но надо давать интервью, сниматься – платят деньги, которых у меня 0». Деньги действительно платят. Интервью со мной стоит 100 долларов. Некоторые платят больше, а некоторые жульничают. Интервью – это умственный и психический труд, если к нему относиться серьезно. И я уже не возмущаюсь и привыкла к тому, что на страницах газет выходят беседы со мной, где вопросы и ответы за меня сочиняет сам интервьюер.

Каждый день, почти каждый день звоню архитектору Юрию Григорьевичу Орехову – по его проекту сделано надгробие на могиле Андрея, а теперь и Марии Владимировны. Умоляю Юрия Григорьевича поторопить мастера по изготовлению решеток – ведь стыдно перед ними, что памятник в таком запустении. И ведь стелы без подкрепления могут в любую минуту упасть и разбиться. Он обещает найти, поторопить мастера. Эти переговоры с Ореховым происходят по нескольку раз в неделю. И я напоминаю ему о том, что 13 ноября – день памяти Марии Владимировны, и надо бы все поправить. А он мне в ответ: «Вот послушала бы она меня тогда, когда делали памятник, я ей предлагал делать решетку из металла, а она: „Нет! Андрюша любил бронзу“, – но ведь и воры тоже любят бронзу!»

Говорить о вандализме, о падении нравственности бессмысленно – «стенания текущих дней стары, как первый антиквар». И во времена Пушкина было то же самое. В часы прогулок по кладбищу и он замечал: «Ворами со столбов отвинченные урны». Но я надеюсь, что к 13 ноября решетка будет стоять.

Начинается новый слой реакции на мою книгу. Юбилей в Театре Российской армии артиста Федора Чеханкова. Поднимите руки, кто знает этого артиста. Раз-два и обчелся. Зато на сцене развешаны портреты Андрея Миронова, Марии Владимировны Мироновой, Александра Менакера. Артист Чеханков выходит на сцену и в юбилейном экстазе рассказывает о том, что… вот они… на портретах… самые близкие его друзья. А Егорова, сволочь, написала гнусную книгу, там все неправда, – гневается он. И так его жаль. Как он извивается в пламени плебейской зависти, в отсутствии любви и в присутствии бешеной злобы.

Проведя 20 лет с Андреем, как много нового узнаешь, как много новых друзей у тебя появилось, Андрюша, таких называют «друзья покойного». Как многим ты оказался нужен после своей смерти и как бессовестно они эксплуатируют твое имя! Чеханков сам написал в книге «Глазами друзей», что, мол, близкий друг его, Лариса Голубкина, привела его в дом Миронова. Встречаются Миронов с Чеханковым:

– Привет! – говорит Андрей.

– Привет! – отвечает Чеханков.

– Как живешь? – спрашивает Андрей.

– Ничего, а ты?

– И я ничего. Будь здоров.

И так 13 лет. Вот и вся дружба.

После смерти Андрея он наведался к Марии Владимировне.

– А, – говорила она, – «Репетилов» звонил, сейчас «заскочит».

А в последний год Мария Владимировна отказала ему от дома. Прихожу к ней как-то вечером, сидит вся в красных пятнах, нервничает. Спрашиваю:

– Что случилось?

Она отвечает:

– Был «Репетилов» – Федька Чеханков, и я просила его больше ко мне никогда не приходить.

– Да что случилось?

– Мне уже надоело, – закричала она, – «заскакивает», как он выражается, ко мне ночью и начинает говорить такое! И притом об известном народном певце с оперным голосом, в отличие от его, козлиного, такое, такие гадости, такие страшные вещи. Тьфу! Противно мне это. Неприятно слышать. А вчера, Таня, – говорит она громким поставленным голосом, – у этого певца был юбилей, показывали по ящику, и этот мерзавец «Репетилов» встал перед ним на колени и стал петь дифирамбы! И это после того, что он здесь изрыгал. Нет! Мне такие знакомые не нужны. Пусть я старуха, пусть я вообще останусь одна, пусть мне некому будет воды подать, но таких… я в знакомых не держала и держать не буду! Вон остались его перчатки… надо через кого-нибудь передать… Я не желаю его видеть, чтоб ноги его здесь не было…

Вот такая, Андрюша, у тебя мама! И я не перестаю ею восхищаться. Ведь эта история не касалась ее лично, ей было просто невыносимо общаться с людьми такого пошиба.

И я уговариваю ее: Мария Владимировна, будьте снисходительней, зачем вам ссориться, ну бог с ним, это его проблемы…

– Нет! – бушует она. – Все-таки какой он мерзавец! Привожу цитату из присланного мне письма: «Ну и, наконец, хочу сказать о Чеханкове, этом всеобщем друге знаменитостей, со всеми он на дружеской ноге: и с Владимиром Васильевым, и с Марией Мироновой… Он очень нехорошо высказался о вашей книге в „ТВ-парке“. Кстати, сказал, что он ее не читал. Забавно, не так ли? Большинство читателей считают, что вы очень интересно рассказали о семействе Мироновых—Менакер, о театральных нравах „совковой“ эпохи. Но чеханковы увидели в вашей книге только грязь, впрочем, свинья всегда грязь найдет. И о Плучеке нельзя было так писать, зрителю ни к чему знать некоторые подробности. Получается, делать можно что угодно, лишь бы все было шито-крыто. Я понимаю, что Чеханкову есть что скрывать. Но наивно думать, что мы, зрители, ничего не знаем о нем. Эмма Александровна».

Из этого же слоя реакций на мою книгу – Александр Ушаков, одноклассник Андрея. После смерти Андрея был рядом с Марией Владимировной и знал, как она болезненно относится к театру Сатиры и ко многим его обитателям. И уже после выхода книги, в октябре, позвонил в издательство «Захаров», сказал, что он – работник мэрии, и попросил книгу «Андрей Миронов и я», пришел, взял экземпляр и только после этого, шипя, «выплюнул» директору такую фразу: «Большей мерзости я не читал! Я друг Андрея, и театр просил передать, что в суд они подавать не будут». Вот метаморфоза – он уже друг театра, о котором Мария Владимировна и слышать не хотела и, как известно, не упускала возможности в каждом интервью прокомментировать свои взаимоотношения с этим «гнездом».

Я понимаю, откуда такое родственное бешенство у людей этого поколения, у «друзей» Андрея. Им больно не жить во лжи, они на другую жизнь психически не способны. Это дети советской власти, и правда для них что-то вроде атомной бомбы, о чем интуитивно и написали все газеты по поводу книги «Андрей Миронов и я».

– Плучек вышел в театр! – кричат артисты. – Представляете! 10 лет не ходил ногами, а тут пришел сам своими ножками… и это после прочтения Танькиной книги. Невероятно! Великая сила искусства!

Андрюша, а ведь мы в последние годы жизни мамы были почти одни. Одно дело тот же Ушаков заезжал, привозил продукты, предоставлял для Марии Владимировны государственную машину – она ведь совсем не могла ходить, другое дело – находиться рядом со старым человеком из суток в сутки, оберегать ее – так много было хищников и врагов рядом – создавать духовными усилиями хорошую погоду – так как ее постоянно тянуло на грозы и бури. Я этим не кичусь, я сознательно шла на это испытание, ведь это твоя мама и она меня выбрала, я была ей необходима. Сколько плелось вокруг интриг – знаем только мы с ней. Нас жаждали поссорить. Причина банальна – захват после смерти какой-нибудь одной серебряной вилки или ложки. Вспоминаю, как Мария Владимировна мучилась перед тем, как переписать дачу на Машу.

– Продам дачу, – говорила она в сердцах, – и поедем с вами в круиз.

Ерничая и делая ударение на букве «у».

– Вокруг света.

Марии Владимировне помогала по хозяйству Лариса Петровна, маленькая женщина, которая в театре раньше работала костюмером, всегда меня поздравляла с праздниками, потом я ее крестила, она стала моей крестной дочкой, тут я ее и пристроила в дом к Марии Владимировне помогать по хозяйству. Марье она очень нравилась как тип, она ее постоянно показывала и смеялась. Однажды я прихожу и застаю такую сцену.

В глубине комнаты, у окна, стоит Мария Владимировна, как всегда в халате, рядом – Лариса Петровна с тряпкой, которой она вытирает пыль, они стоят носами друг к другу. Лариса Петровна, маленькая, хрупкая женщина, еще ниже своей хозяйки ростом, уставив круглые черные глаза на визави, страстно спрашивает:

– Как это вы хотите дачу продать? А у вас призыв крови есть? – делая ударение на «и», говорит Лариса Петровна.

– Нет у меня призыва, – отвечает Мария Владимировна бесстрастным низким голосом, повторяя за Ларисой Петровной именно «призыв».

– Нет, я вас спрашиваю, есть у вас призыв крови?

– Нет у меня никакого призыва!

– Как это? У меня трое внуков, у меня есть призыв крови.

– А у меня нет призыва!

Проходит две недели. Мария Владимировна в отчаянии:

– Таня, ваша Лариса Петровна меня бросила. Не приходит, не звонит, в доме не убрано, а я не знаю, что делать.

– А вы с ней не поссорились? – спрашиваю я, зная характер Марьи.

– Я-я-я? С чего я с ней должна ссориться? Звоню Ларисе Петровне.

– Как живете, как здоровье? Мария Владимировна жалуется, что вы не приходите…

И вдруг Лариса Петровна отвечает глубоко обиженным тоном:

– И не приду больше… никогда! Я ведь, Танечка, и денег совсем с нее не беру. Я ведь к ней прихожу только из-за любви и уважения… а она, когда я убираюсь… сама целый день не ест и мне не дает! А мне трудно, мне хоть чашку чаю с бутербродом… Ведь с утра до позднего вечера убираюсь.

– А что молчите, так и говорите – хочу чаю, есть хочу, устала. Вы ее плохо знаете, она это делает из озорства, а не из жадности, ей интересна ваша реакция.

– Танечка, ведь целый день не ест, чтоб мне не давать, проверяет, буду я просить или нет, а я не прошу, я боюсь ее.

Я кручусь волчком – домашний дипломат – и прямо заявляю Марии Владимировне:

– Говорила с Ларисой Петровной по телефону… и она мне сказала, почему она к вам не приходит.

– Почему? – всем телом вытянувшись ко мне, спрашивает Марья.

– Потому что, когда она у вас убирается, вы сами не едите и ей не даете… целый день. Так она сказала.

– Это неправда! – пошли грозовые раскаты. – Что она выдумала! – сверкают молнии.

Через три дня на дачу раздается звонок:

– Алло, Татьяна Николаевна, – произносит игриво Мария Владимировна, – угадайте, кто у меня сейчас дома?

Я держу паузу, делаю вид, что гадаю, и вдруг «догадываюсь»:

– Лариса Петровна!

– А что мы сейчас делаем? – хитро произносит она.

– Ну-у-у, Мария Владимировна… не знаю.

– Обедаем! – победоносно сообщает мне Марья. – Едим щи, рыбу, картошку.

– Я вас поздравляю… – ведь и действительно есть с чем поздравить.

– Привет от Ларисы Петровны! – тут в голосе просто счастье.

Звонит мне теперь Лариса Петровна, а дело идет под Новый год.

– Танечка, Мария Владимировна подарила мне коробку шоколадных конфет размером с ее стол, дала много денег – мол, с наступающим, а когда я уже уходила, прямо бежит из комнаты, несет мне еще деньги и говорит:

– Вам же нравится мой Дед Мороз, заводной, сам ходит и в литавры играет?

– Не то что нравится… я вам прям завидую за этого Деда Мороза, я их вчера в метро видела, продавали…

– Возьмите, возьмите… – говорит она и сует мне такую сумму в руку – ой! – купите себе такого же, как у меня… раз хочется.

3 января на дачу звонит Мария Владимировна:

– Таня, я вам хочу сказать очень неприятную вещь… приготовьтесь…

– Что случилось?

– 1 января умерла Лариса Петровна, мне звонила ее дочка.

А я думаю: «Царствие ей небесное, и как хорошо, что они помирились!»

Похоронили ее в Троицке, недалеко от дачи Марии Владимировны. И в один холодный ветреный январский день я отправилась к ней на могилу. Пешком, километров семь. Постояла у свежей могилы, потом посидела на пеньке, посмотрела на портрет Ларисы Петровны, моей крестной дочки, – а она с него смотрит на меня такими ясными глазами… На каждой могилке – рюмочка с водочкой… Не дай Бог, покойники выйдут из могил прогуляться, а им опохмелиться нечем! Иду обратно. Вернулась домой. Вот, Андрюша, – дни нашей жизни.

Звонок из Петербурга:

– Таня, все ленинградские родственники в бешенстве!

– Почему? – удивляюсь я. – Хотела позвонить Саше Белинскому…

– Не звони. Ни в коем случае, он обезумел от злости!

«Господи, – думаю, – и они тоже… не могут простить, наверное, разницу между больным воображением и действительностью. Хотя писала о них с любовью, не желая причинить вреда. Вероятно, книга вызывает у „близких“ еще одну бессознательную причину для негодования: в жизни ты был любимцем, баловнем публики и, конечно, женщин, которые компенсировали за счет твоего таланта, обаяния, удачливости не встреченный в жизни идеал, невстреченную любовь. Им и в голову не приходило, что ты можешь плакать, уткнувшись в дерево, и повторять: „Как мне не удалась моя жизнь!“ Очевидно, в жизни счастье не измеряется бешеной популярностью в кино и на сцене. Как говорили древние: „Мы есть то, о чем мы думаем, и то, что нас окружает“. „Как мне не удалась моя жизнь!“ – наверное, компромиссы привели тебя к такому трагическому признанию. И это не отменяет любви к тебе. Ведь ты так хотел все изменить. И книга, которая появилась, вновь вызвала шквал любви к тебе. И опять ты в центре жизни. Это тоже причиняет „близким“ страдания, негодование вспыхивает в завистливых сердцах, и они кричат на всех поворотах – „она все врет!“

Андрюша, вот позвонила Наташа… Наташа Фатеева:

– Таня, я нашла ваш телефон… прочитала книгу… это удивительная книга… там все правда, и Андрей такой живой, и просто лесковская Мария Владимировна… я все помню… Я хорошо знала их семью, Таня, и я хочу в эти трудные дни быть вам другом. У вас будет очень много врагов, главным образом из-за вашего таланта…

А тут меня приглашает Ксения Ларина на «Эхо Москвы». Это большая честь и огромная поддержка для меня, так как талант и ум Ксении Лариной никто не может отрицать. У меня открытый эфир – после Садальского эта встреча мне показалась аристократическим взаимообщением. Ксения Ларина в течение недели – утром, днем и вечером – читает текст, который она сама написала – 4 минуты в эфире.

Привожу этот текст:

«Тане Егоровой, автору книги „Андрей Миронов и я“

Это – любовь. Любовь – отвага, любовь – полет, любовь – наваждение, любовь – смерть. История двух семей перемешалась в одну пульсирующую массу, посылающую в мир сигналы бедствия и предостережения. Таню Егорову я впервые увидела на похоронах Марии Владимировны Мироновой. Стройная женщина, забранные назад волосы, темные спокойные глаза. Рядом Маша Миронова, чем-то похожая на нее, может, этой спокойной печалью в глазах. Я спросила шепотом – кто это ? И мне так же шепотом ответили – тайная жена Андрея. И вот теперь она сама вышла к освещенной рампе, оставив позади себя группу близких друзей, родственников, жен и женщин. И все перевернулось, все встало на свои места, все названы своими именами – правильно это или нет, но тайная жизнь Андрея Миронова раскрыта перед нами – судите! В этой жизни много моцартианства и мистики, в ней нет ничего случайного, в ней явственно прослеживается судьба – и в этой глухой закономерности бьется отчаянно мотылек, пытающийся пробить это пуленепробиваемое стекло времени и места. Все пре-до-пре-де-ле-но! – завывает ветер за окнами. Поцелованный Богом получает в награду стремительную и яркую жизнь на сцене и в наказание – невозможность счастливой любви. Вот они двое мечутся, то под дождем, то под солнцем, то под снегом– они смеются и плачут, читают друг другу стихи и поют серенады, они сплетаются в объятьях и бьют друг друга наотмашь – и кровь хлещет из разбитого носа, а потом из разбитого сердца, и исчезают в небесах нерожденные дети, и женщины переживают своих возлюбленных, и матери переживают своих сыновей, и снятся пророческие сны, которые разгадываются через десятилетия – и рядом хохот, смерть, удача, зависть и проклятья, и нет сил быть рядом, и нет сил расставаться – как две скоростные кометы, мчатся они сквозь время, и огненные их хвосты то касаются друг друга, то разлетаются в разные стороны, искря и взрываясь. Я не знаю, какая она актриса, но талантом любви она, безусловно, отмечена – и это тоже крест, не менее, а может быть, и более тяжкий, чем талант творца. Убийственная, опрокидывающая откровенность этого романа срывает маски с актерских лиц и топчет воздвигнутые ими мифы. Ах, какое право она имела! Ах, это же прочтут их дети! Дети прочтут и проклянут эту правду вместе с ее автором, но у их родителей появится уникальная возможность расплатиться с долгами при жизни, не таща с собой в небытие этот грязный скарб – грехов, предательств и вранья. Им повезло. Все субъективно, и оборвать волосок может только тот, кто его подвесил. – Но никто не берется судить. Таня Егорова такой же участник этого циничного актерского карнавала, и в этой смертельной пляске она не жалеет себя и в сотый раз повторяет – ах, если бы, если бы, если бы…

Суета, лицедейство, провоцирующее, соблазнительное и убивающее. Глаза пусты, движенья бесконтрольны, слова ничего не значат. Суета. Настоящее – солнечные зайчики от маленьких зеркал на предсмертном костюме Фигаро. Вот они бегают по лицам, соединяя объекты с отображениями, – какая нищета.

История КПСС, искорененная вместе с шестой статьей, живет и здравствует в истории советского театра. Мифы, мифы… Вам, что ли, ребенок нужен, который придет и скажет, смеясь, – а король-то голый! И несказанно удивится, когда на него все зашикают.

Она не одна против всех. Рядом с нею – ее Андрей, его мать и отец, его сильная талантливая дочь. И, кажется, сам Марк Анатольевич Захаров – великий Магистр, разбрасывающий ныне свой талант, как когда-то его ученик и друг.

Так баловень судьбы, растиражированный на пленках и открытках с застывшей улыбкой застывшего обаяния, обрел плоть и кровь, в него вдохнули жизнь, дыхание стало ровным, а взгляд спокойным.

«Ах, это же прочтут их дети!» – Милые родители, ахающие в гневе, ваши дети, маленькие и повзрослевшие, прочли такие страшные книги с вами в главной роли, которые вы им и писали безумными поступками своей жизни, так что не ахайте, ваши дети закалены… они видели сцены намного страшнее».

«… Рядом с ней сильная талантливая дочь Андрея…» – Нет, Ксения, к сожалению, вы ошиблись, она не рядом и даже не напротив, она – против. Во всех средствах массовой информации она высказывается – «я такие глупости не читаю», «Егорова – одинокая несчастная неудачница», или, еще лучше: «но не избить же мне ее!» И опять «там все неправда!» Откуда же ей знать, правда или неправда. Первый раз ты исчез из этой семьи, когда ей был год, а второй раз – уже навсегда, когда ей было 14 лет. Ох, как книга ударила по печенке: это мой каравай по фамилии Миронов и никто не смеет отхватывать ни ломтя! Вспоминаю, как после смерти Марии Владимировны, передавая ключи директору Губину в присутствии музейных работников, поверенных Марии Мироновой, я заявила: «Вот комодик, здесь лежат все драгоценности Марии Владимировны, теперь они должны принадлежать Маше Мироновой, внучке Марии Владимировны и дочери Андрея. Сейчас мы все это перепишем на бумагу». Какой стоял крик: «Это все наше, наше!» – кричали музейные дамы. В итоге Маша получила все с моей помощью. Но как говорят у меня в деревне: не кормя, не поя, ворога себе на шею не повесишь. А уж если говорить дальше правду – Маша не выполнила ни одного условия, которые поставила ей Мария Владимировна, оставляя дачу, хотя клялась! С Марией Владимировной шутки плохи – она и с того света достанет.

После того как я добилась от архитектора восстановления решетки на могиле Андрея и Марии Владимировны, ни одна из «горячо любящих» дочерей не позвонила и не сказала спасибо. Вероятно, больные «страницы» жизни ее матери притягивают больше, чем правда об ее отце. Ну что ж, подобное тянется к подобному.

А Марк Анатольевич на четвертом месяце празднования дня рождения Ширвиндта высказался: «Эта книга – энциклопедия театральной жизни!» Подозреваю, что мужской шовинизм пышным цветом цветет в определенной части общества, которую Мария Владимировна называла «элитёнкой». И несмотря на такое количество врагов и супостатов, я – не одна. Со мной вся страна. У меня уже несколько мешков писем. Они летят изо всех уголков нашей страны, и даже из Америки, Германии, Израиля, Австралии, Греции.

Вот, например: «Здравствуйте, Татьяна Николаевна! Я уже прочел вашу замечательную книгу, написанную ярким, сочным, живым, метким, афористичным и метафоричным языком. Это настоящий национальный русский язык, это великолепная русская литература. Ваше произведение мне дорого и интересно прежде всего тем, что сквозь беспощадное озорство гремучей смеси памяти и правды всегда видна особая тень печали по тем, кто ушел в мир иной.

Игорь Быков».

А вот еще: «Уважаемая Татьяна! Ваша книга потрясла нас! По своей силе воздействия она сравнима с произведениями И.А.Бунина, нашего любимого писателя.

Приблудова Ольга, Сафронов Евгений».

«Татьяна Николаевна! Это Ольга Козина, спасибо вам. Я впервые плакала, читая книгу. Спасибо вам за вашу искренность, необыкновенную доброту и душевность…»

«Таня, здравствуйте. Это Тамара Буканова. Если Виссарион Белинский назвал „Онегина“ энциклопедией русской жизни, то ваш роман можно назвать энциклопедией жизни 60-х годов. Ваша книга – явление уходящего века».

«Жаль, что нельзя людям объяснить, кричать – берегите друг друга, жизнь очень коротка. Деньги, вещи остаются, пропадают, а люди с израненными душами, неуспокоенные, обиженные – преждевременно уходят. И прежде всего такие необыкновенные, как Андрей Миронов. Спасибо зато, что вы сумели вырваться из обстоятельств, изменить свою жизнь и написать замечательно поэтическую книгу о любви двух людей – мужчины и женщины. Спасибо! Ревенко Зинаида».

А вот какое письмо из Латвии от писателя-драматурга Юрия Сергеевича Скопа и его жены – легендарной певицы Маргариты Вилдане:

«…все произошло на интуитивном уровне… я абсолютно не интересуюсь подобного рода литературой – что-то буквально заставило меня приобрести вашу книгу. Татьяна Николаевна, я, а потом моя жена были буквально потрясены вашей исповедью. Я профессиональный писатель, член всех творческих союзов, но… все это не важно. Важно то, что ваша книга достала меня. Ах, какая вы умница! Ах, как вам удалось переложить на слова то, что сегодня почти разучились делать: так написать о своей любви! Под вашим пером живет вся и все. Вам удалось взять словом засловесную неуловимую сущность пережитой вами жизни и человеческих отношений в ней. После того, что произошло с вами, вы чудом не потеряли того, что было и есть в вас, и не остались в пустоте, которую не заполнить никакими воспоминаниями. То, чем вас наградил Господь, физики называют „плотностью зоркости“. И вы почти стереоскопично показали всю эту мразь, в которой вам пришлось побарахтаться. И что самое интересное, ваша любовь к Андрею оберегла вас от срыва в „сведение счетов“, И ваши оценки всех этих Галош, Чеков, Шармёров и прочих не подлежат сомнению. И несводимы ничем. Я убежден, что ваша книга наделала грохоту в столице. Я убежден, что вы своей любовью крепенько отхлестали того же Ширвиндта. Не мне вам говорить, что мы живем в сфере всепроникающего присутствия и нарастания абсурда, спорадически возникающего в самых, казалось бы, устойчивых сферах человеческого бытия.

Татьяна Николаевна, я вам пишу это письмо в самом конце и века, и тысячелетия. Пусть завтрашнее Новое ничем не обидит вас. Я желаю вам в этом Новом – Лета, Света, Привета и Слова, навсегда освободившегося от так называемых – общественного мнения и здравого смысла. Приезжайте в Ригу, мы с женой будем счастливы хоть чем-нибудь, да помочь вам.

До свидания, Татьяна Николаевна. Удачи вам и воли к ней».

Вот, Андрюшенька, какие слова нам пишут умные и добрые люди из Риги, из нашего мистического города, где мы встретились и где расстались… Оказывается, любовью к тебе можно отхлестать, вот почему такой взрыв бешенства, негодования, визга – когда хлещут, конечно, больно.

Как я всем моим читателям благодарна за добрые и умные слова, оценки, порывы, слезы над страницами книги, за ваше «спасибо», в котором слышно биение сердца! Мне это важно, потому что эта книга – о тебе, Андрюша…

А в официальной прессе – все наоборот.

Все рецензии пестрят словами – трусы, любовница, ширинка, – как можно писать такую гадость, словесный мусор, мерзость мерзостей и т.п.!

Через несколько месяцев после выхода книги можно видеть по газетным рецензиям, как создается кампания и сознательно и упорно формируется общественное мнение. Этот прием мы тоже знаем – дать по морде, чтобы привить общий принцип.