25 июля как выстрел в горло прозвучала страшная весть – умер Володя Высоцкий! «Мы не умрем мучительною жизнью, мы лучше верной смертью оживем!» Цепная реакция потрясения охватила всю страну. Через три дня небольшая кучка артистов собралась у дверей театра во главе с Цыпочкой; она – известная актриса, у нее пропуск, и она может нас провести в театр на Таганке на похороны сквозь непроходимый кордон. Похороны превратились в акцию протеста против существующей власти. Вдруг распахнулись двери театра Сатиры, на ступеньки выскочил возмущенный директор и стал истерически кричать: «Остановитесь! Не смейте туда ходить! Я вам запрещаю! Не смейте! Это безобразие! Я вас всех перепишу!»

Мы у театра на Таганке. На крышах домов сидят, стоят люди. Все близлежащие площади и переулки до отказа набиты людьми. Мы пробираемся в помещение театра. Посреди сцены гроб с… ним. Его отпевал отец Александр Мень – через несколько лет его убьют топором по голове.

Возле гроба стоит Андрей. Возложил цветы. Ему осталось жить семь лет.

После этих похорон мне стал сниться странный сон. Снится Андрей, но в образе Спартака. Восстание происходит на сцене Большого театра. Андрей танцует партию Спартака в одноименном балете. В римской короткой светлой тунике он в три прыжка пересекает сцену, за его спиной – изгибающиеся в развевающихся туниках римлянки. Спектакль в Большом театре в моем сне состоит из двух частей. Начинается вторая часть – это уже не балет, это – опера, но тоже «Спартак». Андрей в роли Спартака поет на авансцене арию, призывающую рабов к восстанию.

Этот сон приходит ко мне пунктуально раз в месяц в течение последующих лет.

– Андрюша! – говорю я при встрече. – Я изумлена! Ты мне все время снишься в роли Спартака в Большом театре – то ты танцуешь партию Спартака в балете, то поешь в опере… А я думаю во сне – нет предела его таланту: он и балерун, и оперный певец.

Он смеется и говорит:

– А мне снятся совсем другие сны… Будто я навещаю Машу. Прихожу на Герцена, там «салон» – сидит Русалка в центре с сигаретой и бокалом вина, вокруг нее тьма каких-то темных личностей. Мужики курят, пьют, едят… Прямо на стенах в комнате, как в магазине, развешаны пальто, платья, платки, кофты, лежит гора сумочек. Она поворачивается ко мне и говорит на повышенных тонах:

– У нас нет денег! Мы с Машей голодаем! У нас даже хлеб не на что купить! И эти вещи приобрести я должна, но мне не на что! Выходит маленькая Маша из другой комнаты тоже с бокалом, с сигаретой, на каблуках. Я кричу: «Как ты воспитываешь дочь? Что здесь за бардак! Одни тряпки на уме!» Маша спокойно отвечает: «Папа, мама говорит, что нам обязательно нужны для жизни все тряпки и гора сумочек!» Вот такие сны мне снятся, Танечка, тоже очень часто, – говорит с грустью Андрей.

Однажды ко мне приехал деловой человек, по рекомендации, с гладким лицом и сделал предложение:

– Я уезжаю в Америку, мне нужна жена. Там одному начинать очень трудно. Вы порядочный человек, я знаю, выходите за меня, а там я сделаю все, чтобы вы были счастливы.

Перед его приездом я пересчитала мелочь в кошельке: хватит ли мне на метро? И одни долги! Как в том анекдоте: «Скажите, если вы выиграете огромную сумму денег, что вы сделаете? – Я? Долги отдам! – А остальные? – А остальные потом!» Ах, как мне вдруг захотелось в Америку! Это так далеко и мне никогда туда не попасть!

Мчимся на его машине на спектакль в театр. По дороге он меня спрашивает:

– Вы могли бы меня полюбить?

Я не могу ответить и снимаю тему каким-то глупым вопросом:

– Вы умеете играть в буриме? – наигранно весело спрашиваю я.

– Когда-то… – удивляется он.

– Начинайте, – толкаю я его локтем. Он почесал в голове и начал:

– Что думают дельцы и гонщики авто?

– Как из поющих птиц скроить себе манто! – продолжила я. В тот момент я считала себя поющей птицей, которую насильно заставляют петь, а петь может птица, только когда она любит! Этот странный вопрос – «Вы могли бы меня полюбить?» А вдруг смогла бы! Уехала бы в Америку, народила там трех ребят, ездила отдыхать во Флориду, имела свой дом, три машины, и в конце концов от этого счастья и изобилия – спилась бы… нет, будем доживать тут. И зачем мне обманывать его и себя – полюбить я не могла.

– Таня, мы с Левой и Никитой уезжаем, – произнесла Наташа, стоя у окна гримерной. Как она похудела, осунулась, чего стоило ей это решение! – Никита сказал, что, если его возьмут в армию, он наложит на себя руки… – И заплакала.

Уезжали с болью, с надрывом, с разрывом всех связей – ведь уезжали, как мы тогда думали, навсегда. Опустела гримерная, опустела часть сердца, которую заполнить не мог никто. Цепная реакция эмиграции не прекращалась.

18 декабря 1980 года по театру разнеслась весть – Андрей Миронов удостоен звания народного артиста. Этим же вечером в малом зале театра – банкет. Все нарядные, на «котурнах», Андрей не прекращает произносить слова благодарности. Наш с ним канал работает безупречно – в зале больше ста человек, но он не отрывает глаз от меня, я от него, и вместе со словами благодарности в мои глаза из его глаз струится свет.

Постепенно зал пустеет – лежат одинокие бутерброды, стоят пустые рюмки, загашенные окурки в блюдцах… Мы сидим рядом с Певуньей. У нее впереди клок незакрашенных седых волос, глаза с красным ободком, помятое лицо…

– Тяжелый случай, – сквозь зубы произносит она, повернув глаза в сторону своего мужа.

«За что боролись, на то и напоролись», – подумала я, попрощалась, поблагодарила и уехала домой.

30 декабря состоялась премьера «Трехгрошовой оперы». В финале спектакля – Андрей на авансцене, в черной шляпе с накинутой на него петлей. По ходу пьесы петля исчезает: Мэкки-Нож – свободен! А в моем сознании петля затягивается туже, я пытаюсь ее разорвать руками, снять, но она затягивается все туже! С неприятным и скорбным чувством выхожу из зала.

Это произошло в Новосибирске – бывший город Новониколаевск, на гастролях. Стою на берегу могучей реки Оби, ветер… ангел все сидит на правом плече и шепчет: «Крестись, крестись…»

Пришла в церковь на службу. Чудная деревянная церковь, иконы намеленные, общая исповедь. Священник, редкого красноречия, исповедует горячо – рвет сердце, душу. Стою, реву:

– Господи, да прости ты меня, окаянную, убогую, никчемную, блудную дуру. Господи! Зачем ты выбросил меня на эту землю как в штрафной батальон, на столько дней и ночей и не сказал, как жить!

На следующее утро в центре Сибири в деревянной церкви вместе с грудными детьми я приняла святое крещение от отца Иоанна.

Стою на ветру на берегу бескрайней синей реки Оби и чувствую: «Свершилось! У меня есть Бог! Я спасена!».

Наступили тяжелые дни нашей жизни. В феврале умерла моя мама, а 6 марта умер Александр Семенович Менакер. Я прибежала в театр – вечером шел спектакль с участием Андрея, вошла в гримерную, он стоял спокойный, мы бросились навстречу, крепко обняв друг друга, зарыдали.

На следующий день я нанесла визит Марии Владимировне. Вошла в квартиру. Она, как всегда, сидела в «книгах», в сеточке на голове, в халате. Вокруг нее несколько знакомых дам. Уже в который раз она рассказывала: «Саша собрался прогуляться, вышел из комнаты, приложил руку к сердцу, сказал „Маша!“ и упал… Таня! – вдруг закричала она, увидев меня. – Та-а-ня! Простите нас! Простите… простите!»

Я сначала даже не поняла, о чем она… Посидела, собралась уйти.

– Нет! Таня! Поставьте чайник, пожалуйста… – На языке ее символов это означало – не уходите, мне нужно, чтобы вы были рядом. Я пошла ставить чайник. Приехали Андрей с Темиркановым.

– Вы не знакомы? – спросил Андрей.

– Нет, нет, – хором ответили мы.

– Так познакомься, Юра! Это – моя любимая жена!

Через час «любимая жена» вышла из квартиры на улице Танеевых. Я шла и думала: как странно – мы в книге жизни на одной странице – родители и те умирают друг за другом, как будто сговорились. А Мария Владимировна со своим «Простите!»? Однако она не простой человек – как в ней глубоко сидит чувство вины, о котором я и не подозревала. «Не ладно что-то в датском королевстве!»

Жизнь идет. Давно уже под давлением Марии Владимировны дочь Певуньи из Марии Николаевны превратилась в Марию Андреевну. Нажали на Андрея – удочерил. Растут две Маши – не в любви, а во враждебности. Умер Менакер, и никому не хватает ума их соединить.

Андрей одержим режиссурой – ставит спектакли в театре, играет, записывает диски, поет, болеет, болеет!!! Я снимаюсь у Райзмана в фильме «Время желаний». Андрею Бог послал Алексея Германа. «Мой друг Иван Лапшин», роль Ханина – после всех канотье, песенок в окружении девчушек и цветков – пронзительно-трагическая роль. Нельзя сказать, что он ее сыграл – он просто отдернул занавес своей души.

Опять звонят:

– Здравствуйте, это из Комитета госбезопасности. Надо увидеться.

Соглашаюсь. Назначаю свидание у кинотеатра «Звездный» – рядом с домом. Уже нестрашно. Страшно всегда только в первый раз. На следующий день выглядываю, как Штирлиц, из-за угла – как он там выглядит нонешний кагебешник? Надо же «приготовить» манеру поведения. Кстати, о Штирлице. Говорят, он упал с 18-го этажа, но чудом зацепился за 9-й, наутро чудо распухло и мешало ходить.

Я вырастаю перед оперативником.

– Здрасьте! – Мы идем по проспекту Вернадского. Это уже совсем новое поколение чекистов. Куртка, белая рубашка, галстук, кейс. Не хамское лицо. Говорит:

– Ваши друзья уехали, эмигрировали. Поддерживаете с ними отношения?

– Да. – А то он, думаю, не знает.

– А вы знаете, что они работают на радиостанции «Свобода»?

– Знаю. (Они осели в Париже, а работают в Мюнхене.)

– Они предают родину.

Тут я останавливаюсь и приказным тоном четко говорю:

– Ваши документы! А то, знаете, сколько проходимцев тут околачивается? У меня был один… – Он вынул книжку из грудного кармана и провел перед моим носом. – Нет, – говорю я, доставая бумагу и карандаш, – я должна знать, с кем имею дело. – И переписала все данные.

– Итак, – говорит он, – что делать, чтобы ваши друзья не работали на «Свободе»?

– У меня есть идея. Пошлите меня туда к ним, я их уговорю!

Он задумывается, а я мысленно уже бегаю по Мюнхену и сижу во всех кафе Парижа.

– Я посоветуюсь с начальством и позвоню.

Через некоторое время чекист позвонил, сказал, что доложил начальству – оно думает.

К этому времени мной уже написано 4 пьесы – все удивляются. Ох! Ах! Не может быть! Да это никто не поставит! Здорово! В общем одни восклицания и никаких действий. Тут появляется мой однокурсник, бывший главреж лермонтовского театра в Алма-Ате, читает пьесу под названием «Мой прекрасный Джентльмен!», смотрит на меня:

– Таня, это же комедия, фарс, это для вашего театра! Надо ставить.

И идет с этой пьесой к Чеку. Ходит Иванов к нему два месяца подряд. Чек говорит то «да», то «нет», то «нет», то «да». Наконец я сама решила поставить все точки над «i» и поднялась на 4-й этаж в пыточную.

Вхожу, передо мной в глубине за столом сидит Чек. Справа от меня – рояль и на белой стене портрет Мейерхольда. У Чека счастливое выражение лица – он млеет и листает журнал.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Иди сюда… Что ты боишься?

Я подхожу к столу, он, не меняя выражения лица, хватает меня цепкой зверюшечьей лапкой прямо между ног за это самое место и говорит:

– Посмотри, тебя это не возбуждает? – и дрожащей свободной ручкой перелистывает порнографические страницы «Плейбоя».

Я спокойно сообщаю, что меня ни растление, ни порнография и вообще ничто не возбуждает, и продолжаю:

– Вы бы убрали руку, а то мне так стоять неудобно…

Конечно, о пьесе говорить уже не пришлось. Уходя, я взглянула на портрет Мейерхольда с шарфом вокруг шеи и обратилась к нему мысленно:

– Всеволод, и кто только к тебе не примазывается! И как ты на все это равнодушно взираешь? Дал бы ему раз коленом под зад!