Шумпетер

В конце XIX – начале XX веков Вена соответствовала клише finde-siècle больше, чем любая другая европейская метрополия, потому что там всё ещё продолжал как-то жить забытый революциями Старый Мир. Император Франц Иосиф сидел на троне с 1848 года, окружённый аристократией, которой – благодаря её богемским владениям – не пришлось ничего менять в стиле жизни. Индустриальная революция считалась чем-то неприличным, и аристократы и интеллектуалы одинаково связывали её с массовым обществом и инженерной наукой. Дамские шляпы по-прежнему оставались большими, а талии осиными, а церковь была глубоко католической. Пусть где-то там, на окраинах империи, в Северной Италии, Богемии и Будапеште возникала индустрия и буржуазия, но в Вене мало кто был настроен воспринимать это всерьёз. Правда, город был стремительно электрифицирован, банкиры, промышленники и адвокаты играли всё более заметную роль, доходы и жизненный уровень существенно выросли даже у широких масс, – но всё же ясно было, кто тут парвеню, а кто нет. Старый порядок, который в Англии, Франции и значительных частях Германии переживал тяжёлые времена, в Австрии сохранялся и – в отличие от России – стал на старости лет дорог и сердцу мил.

Но и совсем уж в порядке этот мир тоже не был. Императрицу убили анархисты, а кронпринц, эрцгерцог Рудольф, покончил жизнь самоубийством при скандальных обстоятельствах. Общество было потрясено. Модернизм в это время не обошёл Вену стороной, только принял другие формы, был элитарным, культивирующим искусство и всё, что касалось души. Зигмунд Фрейд начал заниматься психоанализом, Георг Тракль сочинял экспрессионистские стихи, Карл Краус заново изобретал сатиру, во особняке Витгенштейна желанными гостями были Клара Шуман, Густав Малер, Иоганн Брамс и Рихард Штраус. Людвиг Больцман разрабатывал статистическую механику, а Эрнст Мах философствовал об этом. Густав Климт, Эгон Шиле и Оскар Кокошка писали на грани между модерном и экспрессионизмом. Духовная Вена чувствовала конец Ancien Régime, видела восход индустриальной эпохи, но не помышляла о своём уходе и предпочитала предаваться мировой скорби, тоскуя о смерти, или впадала в декадентство, если набиралась храбрости.

Философом текущего момента был Фридрих Ницше. Он как никто другой умел ругать филистеров и мещан, которые в забрезжившей демократической эпохе видели свой час. Массовое общество в его глазах было самой посредственностью, бескультурной и низменной. Но Ницше был и ответом на свинцовых гегельянцев, которые со своим историческим методом, со своим пустозвонством о тезах, антитезах и якобы синтезах сужали взгляд не только философии, но и почти всем гуманитарным наукам. Исторические школы в духе Гегеля преобладали в общественно-политических науках (правящим нравилась теза, что действительность – разумна), то есть в правовых и политических науках и в экономике. Но те, для кого статус-кво, «здесь и сейчас» не казались ни действительными, ни разумными, ни желанными, могли утешиться ницшеанскими проклятиями истории как бесполезного поводыря для будущего. Кто видел себя – по-гегельянски – продуктом и частью великого, неизменяемого потока истории, тому мало чего оставалось делать и мало на что надеяться: «что ещё нужно сделать исторически образованному человеку <…> только продолжать жить, как он жил раньше, продолжать любить то, что он любил, продолжать ненавидеть то, что он ненавидел до сих пор, и продолжать читать газеты, которые он читал до сих пор; для него существует лишь один грех – жить иначе, чем он жил до сих пор». Точнее и не ткнёшь пальцем в рану гегелевского понимания истории. Ницше был, как и его эпоха, ярко выраженным элитарием. У него было чувство упадка мира, тон его был маниакальным или депрессивным, и он всегда писал на захватывающем немецком языке. Тем самым он задевал чувства того слоя общества, который был в настроении конца времён и который возникновение массового общества небезосновательно приравнивал к собственному упадку и ошибочно – к закату Запада.

Австрия породила школу экономики, которая включила закат в свою программу. Человеком, который в своей экономической теории отразил настроение венцев как литератор из кофейни и который философию и экономику своего времени раскачал в синхронном колебании, был Йозеф Шумпетер.

У Шумпетера была самая беспокойная жизнь, какую только может вести экономист. Драма началась в 1893 году с его приёмом в дипломатическую гимназию Терезианум в Вене, куда посылали своих детей и родовитые семейства, чтобы они там обучились письму и чтению. Шумпетер, чьё малозаметное происхождение (он был сыном рано умершего текстильного предпринимателя) делало его там аутсайдером, быстро усвоил манеру поведения своего окружения и вскоре стал отличаться от товарищей только своими выдающимися успехами в учёбе. Он учился верховой езде и фехтованию, завязывал полезные знакомства, умел шутить и обладал шармом, вскоре обнаружив своё влияние на женщин. Он перенял вкус и обычаи аристократии, которая застала ещё свои лучшие дни. С того времени его любимой одеждой был костюм для верховой езды – и даже будучи уже профессором, он любил появляться на лекциях в твиде и со стеком.

С 1901 года он изучал экономику на общественно-политическом факультете университета в Вене, где точно так же покорял одну за другой академические высоты. Речь при этом шла об исторической школе в экономике, организованной целиком в духе Гегеля, надо было лишь прилежно собирать цифры и данные, чтобы таким образом выйти на след экономических закономерностей истории. Если путём изучения истории ты однажды усваивал, как функционирует экономика, это позволяло описывать и современность. Историческая школа всегда видела экономические взаимосвязи как часть и результат конкретной – в пространстве и во времени – исторической ситуации. Гегельянцы не искали в экономике вечные законы, облачённые в одеяния математики, поскольку они не верили в homo oeconomicus. Согласно их взглядам, у человека в голове совсем другие вещи, чем преумножение собственной выгоды, и его поэтому не втиснешь в простую модель. Историческая школа видела свою задачу в том, чтобы формулировать осуществимое и возможное решение для конкретных ситуаций.

В Венском университете образовалась целая группа профессоров (Карл Менгер, Ойген фон Бём-Баверк и Фридрих фон Визер), которые смотрели на дело совсем иначе. В стиле и методе они следовали скорее английской традиции. Согласно их взглядам, экономическое исследование состояло не в том, чтобы выискивать мелкие статистические данные и выжимать из них законы, а, наоборот, исходить из теории и описывать мир согласно её ожиданиям. Выискивать в действительности разумное – любимое упражнение всякого гегельянца – казалось Австрийской школе (названной так впоследствии) мрачным отступлением в эпоху Давида Рикардо и Адама Смита. В их глазах положение вещей было таково: есть экономическая теория, которая описывает определённые закономерности, которые не изменишь какой-нибудь хитростью разума. Разделение труда целесообразно, свободные рынки эффективнее бюрократии, и преследование собственной выгоды ведёт к производству товаров, которые люди хотят купить. Из этих вечнодействующих аксиом надо исходить, выстраивать теоретическую базу и описывать действительность, которую не изменишь никакой революцией. Всё прочее не заслуживает того, чтобы именоваться наукой.

Австрийская школа вышла победителем в этой полемике, историческая школа полностью исчезла в следующем поколении. Соответственно, расправили плечи все экономисты, которые в это время учились в Вене, но самая широкая грудь была у Шумпетера.

Его биографы необоснованно любят задерживаться на тех годах, которые сформировали Шумпетера: когда он развил любовь к аристократии, к элите в ницшеанском духе и к идее упадка. В действительности же он почти всю жизнь потратил на то, что разрабатывал свои собственные идеи. Несомненным являлось поначалу лишь его откровенно выраженное честолюбие – стать самым желанным любовником Вены, лучшим наездником Австрии и самым значительным экономистом мира. С сожалением он констатировал позднее, что достиг только двух из этих целей, намекая при этом, что с верховой ездой сложилось не вполне.

Шумпетер блестяще и быстро завершил свою учёбу и отправился путешествовать, как тогда было заведено. В Англии он (в отличие от Германии и Франции перед этим) нашёл ходы в общество, которое считал уместным для себя, и женился, когда ему было всего 24 года, под воздействием шампанского, на Глэдис Рикард-Сиверс, которая была в полтора раза старше его, дочери одного из высокопоставленных лиц англиканской церкви. Брак впервые столкнул его с двумя проблемами, с которыми он так и не справился за всю свою жизнь: супружеская верность и необходимость зарабатывать деньги.

Есть у Шумпетера одна запись, в которой он перечисляет семь вещей, которые в жизни отвлекали его от работы. На седьмом месте стоят «деньги», причём, по всей видимости, имелась в виду их нехватка. На шестом месте «путешествия», выше «политика», на четвёртом месте стоит «наука (и философия)». Всё это – веские причины, которые должны убедить кого угодно. Но по-настоящему интересно и характерно то, что действительно отвлекало Шумпетера: «спорт (и лошади)» на третьем месте, затем «искусство (и архитектура)» и, наконец, бесспорно на первом месте – «женщины».

Багаж, набитый лучшими костюмами из «Сэвил Роу», он потащил вместе со своей женой дальше, в Каир, который тогда был пристанищем авантюристов и спекулянтов, приблизительно как в наши дни Арабские Эмираты. Египет со времен завоевания Наполеоном совершил огромный скачок вперёд. Во-первых, американская гражданская война 1860–1861 годов ввела Египет в игру в качестве экспортёра хлопка (южные штаты надолго выпали из числа поставщиков). Затем строительство Суэцкого канала принесло в страну ещё больше денег, ноу-хау и европейские обычаи. Каир был широко электрифицирован, строились современные дома, биржа переживала бум, и страна чувствовала себя на одном уровне с европейцами. Город был многоязычный, англичане, французы, немцы и османские турки доминировали в общественной жизни, которая ничего не хотела знать о fn de siècle и была ещё вполне оптимистичной. Это в точности отвечало вкусу Йозефа Шумпетера.

Но как раз когда Шумпетеры прибыли в Каир, эта страница истории была перевёрнута. Всё началось в 1906 году с сильного землетрясения в Сан-Франциско, которое привело к большим выплатам по английским страховкам и – через два-три финансовых хода – вызвало крах на биржах мира. Но Шумпетер по счастью сдал в Вене юридический экзамен и теперь мог хорошо зарабатывать в качестве адвоката на обработке заявлений по обычным после краха взаимным обвинениям и требованиям. Кроме того, он работал управляющим состояния дочери вице-короля Египта (доходы по которому он за короткое время удвоил), подолгу просиживал в кофейнях, как будто это было в Вене, однако не упускал из виду и своего честолюбия на поприще любовника и экономиста.

Брак продержался в целости всего лишь несколько недель, зато всё остальное продвигалось очень хорошо: Шумпетер зарабатывал в Каире хорошие деньги и написал свою первую большую работу – «Сущность и основное содержание теоретической национальной экономики», которая была издана в 1908 году. С такой базой он мог паковать чемоданы и возвращаться в Вену, где год спустя был избран на должность приват-доцента.

Но по-настоящему сдружиться с фривольно одетым и скандалёзным коллегой венские профессора не могли. О его научных трудах ходило гораздо меньше разговоров, чем о его историях с женщинами и о его обыкновении каждое утро по целому часу наряжаться. И хотя его учителя сходились во мнении о блеске его трудов, но блестящих людей в Вене перед войной было в избытке и без него. Поэтому свою первую экстраординарную профессуру он получил в Черновцах – если смотреть из Вены, это было где-то на самом краю кайзеровско-королевского мира, в новообразованном университете с числом студентов, может быть, человек в пятьсот, где у Шумпетера опять появилось много времени для его больших целей и маленьких отвлечений. Там он сочинил свою вторую большую книгу – «Теория экономического развития». Между делом победил на дуэли университетского библиотекаря, не сойдясь с ним по вопросу доступа студентов к книгам, да и в целом выказывал желание как можно скорее покинуть это место.

В 1911 году в возрасте 28 лет Шумпетер, наконец, становится настоящим ординарным профессором, хотя и всего лишь в Граце. Студенты и профессора встретили в штыки эту яркую птицу, но времена были ещё кайзерские, и Ойген фон Бём-Баверк воспользовался этим, пошёл к императору Францу-Иосифу, и тот назначил Шумпетера профессором – и баста. Грац был всего в двух с половиной часах езды от Вены на поезде, это было терпимо. Но Глэдис представляла себе Грац чем-то похожим на Черновцы и вернулась назад в Англию. На стиле жизни Шумпетера это никак не сказалось.

Постепенно росла его слава как экономиста. Он работал в США на должности приглашённого профессора, но и в своей стране он уже стал что-то значить. Его заслуга состояла в объяснении того, как возникает рост. Почему уровень жизни очень долго оставался по сути неизменным в период между Рождеством Христовым и Французской революцией? Почему с тех пор он резко вырос? У 90 % населения уходило до 90 % времени на то, чтобы просто выживать – отчего же в Европе XX века вдруг всё стало иначе? В начале XIX века жизненный стандарт самой богатой тогда страны (Нидерланды) был лишь в три с половиной раза выше, чем в беднейших странах. В 1900 году разница была уже почти девятикратной. Что привело к такому внезапному, аномальному и исторически беспрецедентному росту благосостояния?

Для Шумпетера прибыль – вот ключ к пониманию этого феномена. В стационарной экономике, без роста и без внутренней конкурентной борьбы, по Шумпетеру, нет и прибыли. Предприниматель получает не больше, чем была бы его зарплата, будь он наёмным менеджером. Всё остальное тает, потому что зарплаты в стагнации достигают своего максимума и возможное превышение отдачи на капитал предприятия становится недостижимым из-за нехватки новых рынков. Прибыль и экономическая динамика (конкуренция и рост) являются, таким образом, двумя сторонами одной медали: без одной нет другой.

Прибыль с незапамятных времён имела в экономике непрозрачный статус, поскольку никогда не могло быть вполне ясно, почему она возникает именно у того, кто предоставляет капитал. Представим себе лопату, которой обрабатываются поля. Владелец земли получает арендную плату, рабочий получает зарплату, а прибыль остаётся у предпринимателя, который арендует землю и даёт в руки рабочему лопату. Но почему? Разве конструктор лопаты не должен получать и свою долю? А рабочий разве не должен участвовать в прибыли? Разве это не чистая эксплуатация, если вся прибыль остаётся у предпринимателя, который предоставил деньги только на приобретение лопаты, на выплату арендной платы и зарплаты? Что делает его столь важным?

Ко многим существующим ответам на этот вопрос Шумпетер добавляет и собственный. Предприниматель – единственное звено в цепи добавленной стоимости, которое не поддаётся замене. Прибыль – и тем самым рост и благосостояние – возникает через инновации, кредит и дух предпринимательства. Эти три силы воздействуют на экономический прогресс, которого нет без личности предпринимателя.

Предприниматель в универсуме Шумпетера – созидающая стихия, превосходящая тупо бездействующую массу, которая управляется государством, а также превосходящая и чистых эстетов, в обладании которых, может, и есть высокое самосознание и более чистая истина, но которые живут в конечном счёте лишь в поверхностном, кажущемся мире. Так сформулировал бы, пожалуй, Ницше, идеи которого просматриваются у Шумпетера то тут, то там. У того, по крайней мере в «Рождении трагедии», креативные люди – это банда визионеров, воодушевлённых богом Дионисием, полуголых, пляшущих, увенчанных виноградными венками и захмелевших от наркотиков. Дионисийский принцип сам по себе не создаёт красивые формы, он есть необузданное, дикое влечение, которое ищет себе выражение и непременно хочет стать двигателем творческого процесса. Так описывает это Ницше, а у Шумпетера это входит в экономическую теорию – в более мягком пересказе венских философов из кофеен.

Конкретно Шумпетер представляет себе возникновение благосостояния так: в начале стоит инновация. «Основной импульс, который приводит капиталистический механизм в движение и поддерживает его на ходу, исходит от новых потребительских благ, новых методов производства и транспортировки товаров, новых рынков и новых форм экономической организации, которые создают капиталистические предприятия». Эта инновация подхватывается дионисийским предпринимателем (или создаётся им), и то, что перед этим существовало только в головах, теперь воплощается в действительность – прежде всего его крепкими руками. Затем его предприятие производит продукт, который в течение какого-то времени некоторым образом не имеет конкурентов – иначе он не был бы инновацией – и может продаваться с высокой маржой. Так возникают прибыль и другая сторона медали – рост. В отсутствие предприимчивых людей существует в основном только работа по инструкции, никто не открывает новые континенты (Колумб с деньгами испанцев, взятыми в долг), не создаются персональные компьютеры (Билл Гейтс) и айфоны (Стив Джобс). Тысячи бюрократов не могут заменить одного Карла Бенца. У предпринимателя это в крови – создавать что-то новое, ломать традиции и двигать общество вперёд. Он делает экономическое развитие не только возможным, но и непредсказуемым. Никто не может предвидеть, какие инновации прорвутся вперёд в ближайшее время. Это делает предпринимателя подозрительным для массы, но всякая попытка обойтись без предпринимателя заканчивается, как предсказал Шумпетер ещё в 1911 году, тяжёлой стагнацией.

В его представлении среди бизнесменов происходит то же, что в дикой природе – по Дарвину (который в то время был в моде). Кооперация бывает, вообще-то, только внутри семьи, а правило таково: инновативное предприятие вытесняет старших. Если немногим инновативным фирмам повезёт, их продукцию будут покупать, но многие просто исчезнут с рынка, терпя банкротство. Шумпетер называет это созидательным разрушением. «В капиталистической действительности <…> значение имеет <…> конкуренция, основанная на открытии нового товара, новой технологии, нового источника сырья, нового типа организации <…> Эта конкуренция <…> угрожает существующим фирмам не незначительным сокращением прибылей и выпуска, а полным банкротством». Старое исчезает и заменяется новым, лучшим. Жертвы айфона Стива Джобса – такие фирмы, как Nokia, Motorola и Blackberry, продукция которых вдруг выглядит устаревшей. Но настолько же верно и то, что айфон рано или поздно тоже окажется лишним из-за какой-то новой идеи. Так возникает экономический прогресс.

Но почему развитие было таким стремительным после индустриальной революции, как случился этот мощный подъём производства и повышение жизненного уровня вплоть до начала Первой мировой войны? Первая причина – уже упомянутый предприниматель. С подъёмом буржуазии таланты коммерсантов смогли раскрыться совершенно иначе, нежели прежде. Рынки больше не блокировались гильдиями, и прибыль не изымалась государством произвольно. Подрыв власти церкви тоже означал свежее дуновение, поскольку наука и техника больше не обязаны были останавливаться на уровне Аристотеля. Благодаря этим свободам предприниматель смог внедрять свои инновации и извлекать из них свою прибыль. Другим существенным фактором, который продвигает капиталистическое общество вперёд, является кредит. Предприниматель может тем легче внедрить свои инновации на рынок, чем легче для него доступ к деньгам. С помощью кредитора он может гораздо быстрее и лучше провести необходимую организацию или построить необходимые машины, чтобы сломать старые привычки и таким образом реализовать рост. К кредитам он приходит через банки, которые отвлекают ресурсы от их прежнего применения и направляют в новые продукты.

Без их роли в оценке и определении рисков экономическое развитие продвигалось бы вперёд гораздо медленнее или не продвигалось бы совсем. Пусть после ВФК это звучит не так бравурно, но добрая часть общественной пользы банков состоит в том, что они иногда что-то пробуют, поддерживают финансово новые идеи и молодые предприятия. Но они не должны при этом сразу прогорать. Банк, в котором самое главное – не терять деньги, никогда не станет разговаривать с предпринимателем. Волнующий, азартный, временами переживающий крушение финансовый сектор есть часть цены, которую мы платим за прогресс. Поэтому не следует – при всём понимании правильной меры контроля – портить animal spirit кредиторов и пресекать азарт рискованных сделок. Можно ведь зарегулировать экономическую активность насмерть. Охота к делу и эксперименту имеет свой смысл, равно как и банкротство, равно как и чрезвычайная прибыль.

Тем самым названы все существенные драйверы, которые продвигают вперёд свободную экономику и позволяют возникнуть благосостоянию. Всё прочее следует из этого. За предпринимателем идёт толпа подражателей, которые копируют его инновации и тоже хотят что-то поиметь от роста. Достаточно вспомнить Samsung или китайскую бизнес-модель последних двадцати лет. Но и подражатели тоже нуждаются в кредитах, чтобы как можно быстрее выйти на рынок, и так растут процентные ставки (из-за повышенного спроса на деньги), тогда как одновременно с этим ухудшается качество должников (маржа сокращается с каждым новым конкурентом). Так получаются циклы бума и краха, периодов грюндерства и экономических кризисов. Крушения – оздоровительный холодный душ для экономики, которую они в конечном счёте двигают вперёд. Кредит увеличивает амплитуду подъемов и спадов, поскольку он привязан к таким зыбким критериям, как доверие, репутация и виды на будущее, но пока хорошие времена более чем уравновешивают плохие, прогресс – при всём промежуточном отчаянном заламывании рук – всё-таки сохраняется. Сглаживание циклов и препятствие большим крушениям, как это предвидит Кейнс, препятствуют, по мнению Шумпетера, очищению рынков и рискованным кредитам и тем самым возникновению нового благосостояния и роста.

Из молодых инновационных предприятий – если они переживут свою бурную юность – получатся большие и прочные компании. По стопам предпринимателей идут менеджеры, которые управляют успехом и должны тормозить снижение. Большие предприятия способны самофинансироваться и больше не нуждаются в банках. Если им это удаётся, то возникает монополия или олигополия (например, Visa, Mastercard и American Express), из которой можно долгосрочно извлекать высокие проценты, не опасаясь конкурентов. Такими бизнесами затем могут управлять и бюрократы – пока дело не дойдёт до перелома на рынках и пока инновации не учинят со старыми большими предприятиями то же, что сделало с динозаврами падение метеорита.

Условием благосостояния является его ненадёжность. Только в мире, где старые предприятия и старое благосостояние могут погибнуть, где нувориши могут снять со старой элиты последнюю рубашку, вообще может существовать благосостояние. Только в мире экономической динамики и перманентного перераспределения может существовать прибыль. Где всё гарантировано, предписано и закреплено, где всякую новую идею надо записать на бланк и отправить на рассмотрение по инстанциям, чтобы она тихо скончалась в каком-нибудь пыльном кабинете, где менеджеры озабочены собственной позицией в иерархии, там нечего распределять – или, точнее, всё, что подлежит распределению, нужно сперва у кого-нибудь отнять (за отсутствием роста).

Шумпетер всегда – Ницше там, или не Ницше – имел некоторую слабость к Марксу. Марксизм был тогда его входным билетом в политику, в которую он вмешивался начиная с 1916 года, ибо его честолюбие было ещё далеко не утолено. Он сделал себе имя на мирных инициативах и на резком выступлении против аншлюса Австрии к Германской империи. Когда после окончания войны и крушения монархии его студенческий друг Отто Бауэр, представитель левого крыла социал-демократической партии и основатель австромарксизма, стал министром иностранных дел, в марте 1919 года Шумпетер попал по его рекомендации в правительство в качестве министра финансов.

То была должность, на которую, пожалуй, никто не претендовал, ибо страна стояла не только на грани исчезновения, но была голодной, холодной и банкротом. По тогдашнему ощущению наступили последние дни человечества. Австро-венгерская империя распадалась на свои национальные части. Всё, что оставалось от государства, спасению не подлежало из-за долгов по военным займам и по репарационным требованиям победителей. Армия численностью в восемь миллионов человек понесла потери убитыми и ранеными три миллиона и пленными – 1,7 миллиона. Улицы Вены были наводнены истощёнными репатриантами, ампутированными калеками и бездомными. Снабжался город недостаточно. Союзники держали блокаду до подписания мирного договора, а сельское население предпочитало накапливать продовольствие, а не поставлять его в столицу по предписанным твёрдым ценам. В городских парках валили деревья, потому что угля больше не было. Осень 1918 года добавила к нищете и голоду ещё испанский грипп.

Шумпетер вошёл в кабинет министров не только из-за своего хорошего отношения к левым социалистам, но и потому, что ещё до окончания войны он сочинил своего рода манифест под заголовком «Границы налогового государства». В этой работе он разбирает, что может сделать государство, финансы которого полностью разрушены. Нормальным сбором налогов его не санировать, ибо налоги должны быть так высоки, что они либо задушат экономическую жизнь, либо приведут к стратегии уклонения. Высота дохода от налогов имеет естественную границу, сколько бы мытарей государство ни посылало. Поэтому предложением Шумпетера было – разом санировать государство единовременным налогом на имущество. Это разорит многих фабрикантов и землевладельцев, которым придётся разрушить свои владения, чтобы осилить налог. Но Шумпетер всегда умел найти в разорении некий шарм. Поскольку потом вырастает нечто новое, не в последнюю очередь благодаря иностранным деньгам, которые неизбежно потекут в государство с санированными финансами и открытой экономикой. Благодаря свежим деньгам можно ожидать неплохих цен на имущество, подлежащее продаже, и вынужденные продажи совсем не обязательно должны будут заканчиваться слезами.

Эти взгляды сделали Шумпетера симпатичным для социалистов, равно как его суждения о Марксе. Для своей собственной модели Шумпетер позаимствовал у Маркса объяснение внутренней динамики капитализма – снова и снова разрушать имеющееся и создавать новое. Классика объясняла рост интенсификацией торговли и разделением труда или внешними влияниями – такими как технический прогресс. В своей любви к мере и равновесию она, однако, не охватывала дионисийский двигатель экономического развития. Описание чудовищной тяги к изменению, которая присуща капитализму, удивляло Шумпетера у Маркса и сблизила его после войны с социалистически настроенными друзьями юности, которые намеревались делать карьеру в молодой республике.

С другой стороны, австрийских марксистов что-то раздражало в Шумпетере, поскольку он при всей нищете вёл жизнь, стиль которой даже не намекал на сочувствие и единение с рабочим классом. В то время как его коллеги по кабинету министров приходили на заседания в изношенных до дыр костюмах и рваных башмаках, Шумпетер уделял своим туалетам – как прежде, так и теперь – безграничное внимание. Костюмы он как всегда приобретал в «Сэвил Роу» в Лондоне, его платочки в нагрудном кармашке пиджака продолжали ослеплять своей белизной. Он снимал в Вене номер люкс в отеле «Астория», квартиру в Штрудльхофгассе и половину графского дворца. Так много места ему требовалось для того, чтобы координировать свои разные виды деятельности, но также и для того, чтобы давать роскошные обеды для аристократов и богачей. Он со всей очевидностью одалживался у них, поскольку министерский оклад приносил не так много.

Консерваторы, как и социалисты, с недоверием относились к его интернационализму и его недостаточной боязни соприкосновения с богатыми семействами еврейского происхождения – такими как Ротшильды и Витгенштейны. Чтобы привлечь иностранные деньги в бедствующую Австрию, Шумпетер согласился на продажу части лесной и горнодобывающей промышленности итальянской группе Fiat, что вызвало бурю негодования, поскольку это рассматривалось как распродажа активов международному крупному капиталу и как предательство национальных интересов. Пресса окружила Шумпетера, который представлял собой лакомую находку для неё. Его поносили со всех сторон, и ни в одной из партий у него не было личной власти. Так он очень скоро стал изгоем, и в ноябре 1919 года, пробыв в правительстве чуть больше полугода, лишился своей должности министра финансов.

Теперь у Шумпетера опять появилось много свободного времени, чтобы задуматься о финансировании своего стиля жизни. На прощанье он попросил у парламента вместо пенсии выдать ему банковскую лицензию. Руководствовался он при этом следующими соображениями: государство всё в долгах и не может выполнять свои обязательства только за счёт сбора налогов. Сбор с имущества в том виде, в каком он его предлагал, тоже не стоял на повестке дня, пока страна управлялась правительством национального единства, то есть находилась под влиянием консерваторов. Иметь в стране иностранный капитал тоже не хотели. Единственная оставшаяся возможность ослабить бремя долгов состояла в экспроприации кредиторов посредством инфляции.

В ходе инфляции хорошо тому, кто взял деньги в кредит и купил на них реальные ценности – такие, как акции, сырьё или недвижимость. С собственным банком Шумпетер мог легко выйти на скрытые деньги (например, на сбережения клиентов банка) и инвестировать их во что-то солидное. Это действие давало сказочно хорошие доходы, и даже когда инфляция (временами свыше 1000 %), пусть и совершавшаяся в итоге под контролем, галопировала, акции продолжали расти. Шумпетер вскоре снова оказался наверху, мог позволить себе свежих лошадей, новые знакомства и старый стиль жизни. Собственная репутация его не интересовала. Когда деловые партнёры просили его быть скромнее, он демонстративно разъезжал в открытой карете по нищей Вене с блондинкой на одном колене, с брюнеткой на другом и явно наслаждался прогулкой. Он был теперь инвестиционным банкиром.

Но долго такое вряд ли могло продолжаться, поскольку обычно те, кто хватался за быстрые деньги, через быстрые же деньги и разорялись. Так же случилось и с Шумпетером, который хотел бы, чтоб это продолжалось вечно. При крахе 1924 года он потерял не только собственные, но и заёмные деньги. Так же быстро, как тогда исчезали состояния, исчезали и друзья. Он был окончательно выгнан из банка и едва ли имел какие-то перспективы расплатиться по долгам. Судьба, которую он провоцировал своим высокомерием и честолюбием, вдруг захотела заглянуть в его карты. Но у него теперь было, как-никак, и практическое представление о собственной концепции созидательного разрушения экономического существования.

Последний отрезок жизни Шумпетер провёл в США. Он покинул Европу и отправился в Гарвард, где он достаточно хорошо зарабатывал, чтобы выплачивать свои долги, и был достаточно далеко от родины, которая не принесла ему счастья. В Америке он малодушно культивировал мрачные мысли о конце цивилизации, о которой он всегда подозревал, что дело с ней добром не кончится.

1940-е годы были вообще плохими и отмеченными ожиданием конца времён. Тоталитарные режимы намеревались поделить мир между собой, и казалось, у них это получится. Их системы выглядели так, будто они могли организовать государство посредством могучего военного аппарата и аппарата управления лучше, чем хаотичные и постоянно спорящие демократии, управляющий персонал которых избирался без технической экспертизы и лишь на основе их обещаний – всегда неисполнимых. Большинство интеллектуалов Запада были глубоко шокированы, и им потребовалось время – иногда до 1989 года, – чтобы очнуться от догматической дремоты.

Большое влияние в это время имела, например, вышедшая в 1941 году книга с заглавием «Революция управляющих» Джеймса Бернхема, убеждённого троцкиста, в которой было нарисовано будущее, где правительства не были ни социалистическими, ни капиталистическими, а представляли собой фашистский коллектив, управляемый технократами. Экономика, по Бернхему, была уже в руках менеджеров, финансистов, акционеров и анонимной бюрократии. «Новый курс» Рузвельта он считал «подготовкой США к относительно мягкому переходу к фашизму». На этом пути он видел ряд стран, причём Советский Союз, Германия и Италия явно опережали других. Тоталитаризм был самой естественной формой правления для общества, управляемого менеджерами. Бернхем предсказывал, что в итоге США, Япония и Германия поделят мир между собой, будучи авторитарными правлениями. Тогда это звучало так убедительно, что Джордж Оруэлл это разделение мира на три блока, ведущих непрерывные войны, перенёс в свой классический роман «1984», в котором можно найти практические советы, на что надо настраиваться в повседневной жизни.

То же глухое настроение и то же безрадостное существование описывает Йозеф Шумпетер в своей последней опубликованной при жизни книге «Капитализм, социализм и демократия» (1942). Там тоже решающий вопрос стоит так: «Может ли капитализм выжить? Нет, на мой взгляд, нет». Капитализм погибнет вместе с классом предпринимателей. В мире, всё более автоматизированном и бюрократизированном, тип предпринимателя становится всё менее востребованным, его пробивная сила и его видение не так уж много значат в больших организациях, которые всё чаще доминируют в экономике. Его «индивидуальное лидерство, которое стремилось к успеху на основе личной силы и личной ответственности», утратило свою социальную пользу. Современная организационная форма акционерного общества больше не находит места для собственников или предпринимателей, она управляется анонимным менеджментом с менталитетом саранчи, который первым делом печётся о собственной пользе и только потом о фирме (вспомним о таком же обвинении со стороны Адама Смита). Крупные концерны в силу своего господства над рынком могут позаботиться о том, чтобы не было молодой поросли предпринимателей. Монополисты таким образом парализуют процесс созидательного разрушения и тем самым экономическое развитие. Это происходит с благословения государства, которое довольно тем, что экономика организована в крупные, легко контролируемые единицы. Пространства свободы становится всё меньше из-за сокращения свободы предпринимательства и роста централизованных органов. Бюрократии сосредоточивают в своих руках власть, структурируют процесс, контролируют, управляют и не проявляют понимания ни в чем. Свободы всегда вызывают у них подозрение.

Рыночная система сама роет себе могилу. Она больна той же болезнью, что и Просвещение в целом, она ведь его дитя. Она не выдвигает людей, которые станут проламывать стены за Бога, короля, отечество или свободу. Тому homo oeconomicus, в которого динамика системы превращает каждого из нас, в конечном счёте важно лишь, чтобы сходилась касса. С такими людьми можно зарабатывать деньги, и общество хорошо с ними пожило. Но если капитализм пронизывает всё общество, а власть имеют только пустые бюрократы и торговцы или, что ещё хуже, далёкие от мира интеллектуалы, то и идеалы пропадают, и соки из общества уходят. Тогда господствуют бюрократы, и буржуазный мир рушится. Если Шумпетер правильно прогнозирует динамику капитализма, то двигатель благосостояния заглохнет сам по себе.

Он позволяет заразить себя логикой конца времён и не присоединяется к воинствующему идеализму неолибералов. Тон его работ становится разочарованным и холодным. Когда-то он выступал с объяснением, каким образом буржуазная эпоха могла создать такой аномальный материальный прогресс. А заканчивает он прогнозом, что это благосостояние не будет устойчивым и исчезнет вместе с предпринимателями и крупной буржуазией в однообразном безотрадном мире.

Конец рыночной системы является также и концом благосостояния. Оно в теории Шумпетера – результат креативности и выгоды предпринимателей. Как только в экономике возьмут верх руководимые менеджерами монополисты, ничего нового больше не возникнет, созидательное разрушение придёт к концу и мир впадёт в стационарное состояние, в котором в лучшем случае будет перераспределяться то, что есть, а новое благосостояние больше не возникнет. Люди свыкнутся с этим, потому что это содержится в логике вещей, и свободолюбивый дух буржуазной эпохи выветрится.

Но это так и не наступило. Социализм, менеджеры и бюрократы захватили господство разве что частично. Шумпетеру не стоило пророчествовать о дальнейшем ходе мировой истории – как и всем экономистам и философам со времён Гегеля. То, чего боялись, не случилось, потому что система созидательного разрушения оказалась в итоге более прочной.

Стагнирующая экономика (называемая также стационарной) под контролем привилегированной центральной бюрократии кажется стабильной лишь со стороны, внутри же состоит сплошь из фрустрированных существ, которым нечего ждать и нечего распределять. По этой причине современные тоталитарные режимы отдаляются от ключевых пультов власти и дают предпринимателям пространство свободы, которое те используют, чтобы создать благосостояние, которое стабилизирует общество.

И благосостояние тоже не растворилось в воздухе, наоборот, с каждым поколением оно поднималось на ещё более интересный уровень, не только в Северной Америке и Европе, но и всюду, где есть рыночное хозяйство, заслуживающее этого названия.

Конец благосостояния так и не наступил, но вопрос, в чём оно состоит, остался.