«Из борьбы в природе, из голода и смерти…»
Дарвин, обладая ясным умом, распознал моральный парадокс, коренящийся в его великой теории. Он не стал ходить вокруг да около, но, чтобы успокоить читателя, оговорился, что природа не имеет злых намерений. Просто так устроены «законы, действующие вокруг нас», если процитировать предшествующие строчки из того же абзаца. В «Происхождении видов…» Дарвин написал нечто подобное:
Хотя, быть может, и не особенно убедительно с логической точки зрения, но мне кажется гораздо более удовлетворительной мысль, что такие инстинкты, как инстинкт молодой кукушки, выбрасывающей своих сводных братьев, инстинкт муравьев-рабовладельцев, инстинкт личинок наездников, питающихся внутри живого тела гусеницы, представляют собой не специально дарованные или сотворенные инстинкты, а только небольшие следствия одного общего закона, обусловливающего прогресс всех органических существ, именно размножения, варьирования, переживания наиболее сильных и гибели наиболее слабых.
Выше я упоминал об отвращении, которое вызывал у Дарвина и его современников образ самки осы-наездника, парализующей гусеницу и заготавливающей свежее мясо для личинки, пожирающей жертву изнутри. Вспомните: сам Дарвин не смог убедить себя в том, что всеблагой Творец одобрит подобное поведение. Но если за рулем комфортно расположился естественный отбор, такое поведение становится осмысленным, и его несложно понять. Естественный отбор не заботят мораль или удобство: зачем бы это? Чтобы в природе случилось нечто, требуется только одно: такое же событие в давние времена способствовало выживанию генов, вызвавших его проявление. Выживание генов — необходимое и достаточное объяснение жестокости ос и вообще «безразличия» природы — достаточное если не для человеческого сострадания, то, во всяком случае, для разума.
Да, в этом воззрении есть величие. И некоторое величие есть в удивительном, торжественном безразличии безжалостной природы к страданию, которое логически следует из принципа выживания наиболее приспособленных. Здесь теолог мог бы вздрогнуть, услышав знакомые утверждения, относящиеся к теодицее, в которых страдание рассматривается как непременное следствие свободной воли. Биологи, с другой стороны, размышляя об эволюционной и биологической функции способности к страданию, найдут слово «безжалостный» неуместным. Если животные не страдают, значит, кто-то отлынивает от работы по выживанию генов.
Ученые, как и все люди, порицают жестокость и избегают страдания. Однако настоящие ученые (такие как Дарвин) понимают и принимают тот факт, что правде, пусть и неприятной, следует смотреть в глаза. Более того, если принимать в расчет мнения, то мне кажется, что есть нечто завораживающее в мрачной логике жизни, ведущей и ос, целящихся точно в ганглии жертвы-гусеницы, и кукушат, выталкивающих сводных братьев из гнезда («У воробьев кормилась ты не худо, / Когда птенцов извергла из гнезда, / В котором ты проклюнулась, паскуда!»), и муравьев-рабовладельцев, и суперэгоистичных паразитов и хищников. Дарвин изо всех сил стремился утешить своего читателя:
Каждое органическое существо напрягает силы для увеличения численности в геометрической прогрессии, каждое из них в каком-нибудь периоде их жизни, в какое-нибудь время года, в каждом поколении или с перерывами вынуждено бороться за жизнь и испытывать значительное истребление. Размышляя об этой борьбе, мы можем утешать себя уверенностью, что эти столкновения в природе имеют свои перерывы, что при этом не испытывается никакого страха, что смерть обыкновенно разит быстро и что сильные, здоровые и счастливые выживают и множатся.
Вешать гонца, принесшего плохие вести — одна из самых глупых привычек человечества, и именно она в основном стоит за противодействием теории эволюции, о котором я говорил во введении к книге: «Научите детей, что они похожи на животных, и они будут вести себя, как животные». Даже если бы теория эволюции, или обучение ей, действительно вызывали аморальное поведение, из этого не следовало бы, что сама теория неверна. Поразительно, сколько людей не способны понять этот простой аргумент. Эта ошибка настолько распространена, что имеет в логике название — argumentum ad consequentiam (утверждение икс верно [неверно], исходя из того, насколько мне нравятся — или не нравятся — его следствия).
