I
Ноябрь. День короткий. И только утро бывает радостным. А к середине дня сумрак ложится на землю, как ранняя старость.
Марьяна отправила сына в школу и забежала к соседке на кофе. Ни у кого кофе нет, а у соседки Тамары — есть. Такая она, Тамара. У нее есть больше, чем у других: интересная работа, прочная семья, страстная любовь. Любовь реет над ней, как знамя над Кремлем. Красиво полощется на искусственном поддуве. Правда, знаменосцы меняются.
Однако сейчас и знамя поменялось. Но это уже другая тема. Это уже политика. Политикой заняты все каналы телевидения, кроме коммерческого «2 x 2». Там с утра до вечера беснуются, как в зоопарке, патлатые парни и девки. Запад прорвался на Восток. Проник. Просочился. Пенсионеры смотрят остекленевшими глазами. За что боролись, на то и напоролись.
Но при чем тут политика, пенсионеры…
Вернемся на кухню, к Тамаре и Марьяне.
Тамара похожа на двойной радиатор парового отопления: широкая, жаркая, душная, как переполненный летний трамвай. В ней всего слишком: голоса, тела, энергии. А в Марьяне всего этого не хватает: она бесплотная, тихая, бездеятельная.
— Пасешься, — говорит ей Тамара. — Как корова на лугу. И колокольчиком: звяк-звяк…
— Это хорошо или плохо? — не понимает Марьяна.
— Корова? Конечно, хорошо. Но кошка лучше.
— От коровы молоко. А от кошки что?
— Ты меня перебила. На чем мы остановились?
Тамара рассказывала про очередного знаменосца. Познакомились в ресторане, встречали Новый год. Тамара была с мужем, он — с женой. Он углядел Тамару из другого конца зала. Подошел. Пригласил.
— Ты остановилась, как вы пошли танцевать, — напомнила Марьяна.
— Ага. Он сказал: «Меня зовут Равиль». Я спросила: «Это татарское имя?» Он ответил: «Мусульманское». Вообще, знаешь, в мусульманах что-то есть. Какой-то флюид.
Лицо Тамары стало мечтательным, как будто она вдыхала мусульманский флюид.
— А особенно хорошо получаются смеси: русский и татарин. Или русский и еврей.
Тамара говорила о людях, как о коктейлях.
— А если еврей и татарин? — спросила Марьяна.
— У меня был такой знакомый. Мы его звали «Чингиз-Хаим». Сумасшедший был. В диспансере на учете состоял. И некрасивый. Кровь, наверное, плохо перемешалась. Сыворотка.
— Ну, танцуете, — напомнила Марьяна.
— Да. Рука жесткая. Голова мелкая, как у породистого коня. Пахнет дождем.
— А где он под дождь попал?
— Ну какой дождь в ресторане? Ты странная. Свежестью пахнет. В смысле — ничем не пахнет. Стерильный. Чистый. Но в глазах что-то не то. Шьет глазами влево, вправо, соображает…
— Плохо, когда не смотрят в глаза, — согласилась Марьяна. — Я этого терпеть не могу. Как будто курицу украл.
— Да мне вообще-то было плевать — куда он смотрит. У меня тогда депрессия была. Меня Андрей бросил.
Андрей — это предыдущий знаменосец. История с Андреем длилась довольно долго, года два.
— А ты любила Андрея? — удивилась Марьяна.
— Безумно, — тихо сказала Тамара. — Мы, правда, все время ругались. Однажды даже подрались. Я ему чуть руку не сломала.
— А ты пошла бы за него замуж?
— Так я же замужем.
— Но если ты полюбила человека…
Марьяна не понимала, как можно двоиться: любить одного, жить с другим. Душа в одном месте, тело в другом. Это и есть смерть, когда душа и тело в разных пространствах.
— Муж — это муж, — упрямо сказала Тамара. — Семья — это общие задачи. А какие у нас с Андреем были общие задачи? Обниматься и ругаться.
Тамара замолчала.
— Все равно ничего бы не вышло, — сказала она. — Хотя он один жил. У него как раз тогда мать померла. От рака. Я брезговала есть его ложками. Новые купила.
— А где ты купила? — удивилась Марьяна.
— Из Испании привезла. Ложки, и полотенца, и даже простыни. Он понял. Обиделся…
— А дальше что было?
— Когда?
— На Новом году. Вы потанцевали. А потом?
Тамара не ответила. Она ушла мыслями от Равиля к Андрею.
— Вообще он ужасно скучал по матери. Оставлял в ее спальне яблочко. Апельсинчик. Ему казалось, что она приходит ночью. Слышал шаги.
— Сдвинулся, что ли?
— Нет, просто первые девять дней душа человека в доме.
— Интересно… Девять дней не прошло, а он уже бабу в дом привел.
— Ну и что? Он тосковал. Это как раз понятно…
— А ты бы пошла за него? — спросила Марьяна.
— Я для Андрея — старая.
— А сколько ему?
— Сорок.
— Ну и тебе сорок.
— Правильно. А мужику в сорок нужна женщина в двадцать.
— А кому нужна женщина в сорок?
— Никому.
— А тогда зачем все это?
— Что?
— Ну ЭТО. ВСЕ.
— Ты какая-то странная. ЭТО и есть жизнь. Неужели не понимаешь?
Марьяна понимала. Она тоже не могла жить без любви. Но у нее была одна любовь на всю жизнь. Муж. Аркадий.
Они вместе учились в школе, начали спать в десятом классе. Они засыпали, обнимаясь, и вместе росли во сне, и их кости принимали удобные друг для друга изгибы и впадины. Они слились друг в друге. А потом в сыне. Ребенок был поздним, они тряслись над ним. У Марьяны не было и не могло быть других интересов. Она не понимала Тамариной жизни: как можно ложиться с чужим, обнимать чужого. Потом делать его своим, обнимать своего. Потом отдирать от тела вместе с кожей. И возвращаться домой, ложиться к мужу, который уже стал чужим, и мучиться, и ждать, пока нарастет новая кожа.
Марьяна брезговала жизнью своей соседки, как та ложками Андрея. Но каждый день ее тянуло сюда, в эту кухню. Марьяна усаживалась, пила кофе, слушала продолжение сюжета, подзаряжалась энергией чужой страсти.
Такое поведение по большому счету было безнравственным. Брезгуешь — не общайся. Обходи стороной. Но Марьяна приходила, садилась, и пила кофе, и слушала, и сопереживала. И более того, выслушивала нравоучения от Тамары.
— Как ты можешь так жить? — вопрошала Тамара. — Ни дела, ни романов. Только дом. Живешь, как улитка.
— А когда мне? — виновато оправдывалась Марьяна, будто и в самом деле была виновата.
Ей тоже хотелось спросить: «А ты, как ты можешь ТАК жить? Как жонглер в цирке. Жонглировать такими разными шарами: семья, хозяйство, работа, страсть — все это подкидывать на разную высоту и ловить».
Сколько надо здоровья и изобретательности? И как изменилось понятие нравственности за какие-то сто лет. Катерина из «Грозы» изменила мужу и утопилась, не вынесла раздвоенности. Анна Каренина познала презрение общества, не говоря уже о том, что бросилась под поезд. А сейчас никакого общества и все Анны. Без Вронских.
А что за мужчины? Какой-то Андрей, который на другой день после смерти матери привел женщину. Какой-то Равиль пришел с женой встречать Новый год и тут же присмотрел другую. Пригласил танцевать. А Борис — муж Тамары. Скорее всего у него своя жизнь и его устраивает такое положение вещей. Это не дом, а стоянка, аэродром, где каждый ночует, чтобы с утра вылететь в другую жизнь, шумную и событийную. Настоящая жизнь проходит за стенами.
Дом — гостиница. И вся жизнь — непрекращающаяся командировка.
— Пойду! — Марьяна поднялась.
— Ну подожди! — взмолилась Тамара. — Я тебе не рассказала самого интересного.
Марьяна открыла свою дверь — железную и толстую, как сейф. У них было что украсть. От родителей Аркадия осталась дорогая антикварная мебель. Папаша был спекулянт, царство ему небесное. Сейчас назывался бы бизнесмен.
Марьяна уважала старика за то, что в свое бездарное время он нашел в себе достоинство жить по-человечески. Умер, правда, в тюрьме. Время ему такое досталось.
В доме не было ни одной случайной вещи. Аркадий сам заказывал у умельцев медные ручки. Мог полгода потратить, чтобы найти нужную панель из красного дерева.
Аркадий создавал, а потому любил свой дом.
Энергия ожидания наполняет жилище, как теплом. И, входя с улицы, такой промозглой, неприветливой улицы, — сразу попадаешь в три тепла: ждет жена, ждет сын, и даже собака выкатывается под ноги с визгом счастья.
В такой дом хочется возвращаться откуда угодно.
Базар развлекает яркостью красок и разнообразием лиц: славянских и восточных. Марьяна бродит по рядам, отмахивается от веселых приставаний молодых азербайджанцев. Покупает золотую курагу, бурые гранаты, телячью печень — все за бешеные деньга, страшно выговорить. Каждый раз совестно расплачиваться, кто-то обязательно сзади стоит, и смотрит, и думает: у, буржуи проклятые, кооператоры.
А они не буржуи и не кооператоры. Просто у Аркадия случайно прорезалась золотая жила: реставрация икон. За валюту. Заказов много.
Аркадий реставрирует так, что икона остается старой. Несет время. Аркадий чувствует время. И мастера.
Марьяна не разрешила, чтобы в доме воняло лаком, ацетоном. Вредные испарения.
Аркадий уходил в мастерскую, возвращался к восьми часам. К программе «Вести».
Устает Аркадий. Днем — больница, ультразвуковые исследования. Обычная больница, обычный врач, а к нему идет вся Москва.
Недавно пришла женщина без лица. Вместо лица — сгусток ужаса. Поставили диагноз: рак яичника. Аркадий сделал ультразвуковое обследование и увидел: то, что принимали за опухоль, — затвердевший кал в прямой кишке. Проецируется как затемнение. А все-таки разница: рак и кал. Хотя количество букв одинаковое. А женщина хотела покончить с собой. А теперь пошла жить. Легко представить себе, что она испытала, выйдя за дверь на волю. Какой глоток жизни вдохнула всей грудью.
Колька пришел из школы бледный, какой-то примученный. Марьяна ничего не могла понять: ест, как грузчик, в семь лет съедает порцию взрослого мужика, здоров абсолютно, а выглядит, как хроник: бледный, с обширными синяками. Никаких щек, одни глаза. Человек состоит из глаз, ребер и писка. Голос пронзительный — кого хочешь с ума сведет. Как будто в дом влетает стая весенних грачей.
На этот раз Колька вернулся молчаливый: получил двойку по письму. Сел на пол, стал расшнуровывать ботинки. Потом развязал тесемки на шапке. Размотал тесемки на куртке. Весь в шнурках и тесемках. Волосы под шапкой вспотели. Вид был жалкий. У Марьяны захолонуло сердце от любви и тревоги.
А вдруг начнется гражданская война, отключат тепло и электричество? Вдруг начнутся погромы? У Кольки двенадцать процентов еврейской крови, да кто будет считать? Уже казачество старую форму из сундуков достает, шашками поигрывает…
Марьяна потрогала у Кольки железки. Как бобы. Все время увеличены. А именно отсюда и начинается белокровие.
В детстве Марьяна лежала в больнице с гепатитом, насмотрелась на детей с железками. Они вспухали, как теннисные мячики. Железки росли, а дети усыхали. Как долго они умирали, как рано взрослели.
У Марьяны мерзла кожа на голове, волосы вставали дыбом. Хоть и знала — все в порядке: Кольку осматривали лучшие врачи. А все равно волосы дыбом. Сегодня в порядке. А завтра…
«Ты как умная Эльза», — отмахивался Аркадий.
Марьяна знала эту немецкую сказку. Умная Эльза все время предвидела плохое.
Колька переодевался в домашнюю одежду и усаживался за стол. Он вдохновенно жевал и глотал, а Марьяна сидела напротив и смотрела, как он жует и глотает, и буквально физически ощущала, как с каждым глотком крепнут силы, формируются эритроциты и свежая кровь бежит по чистым детским сосудам. И в ее душе расцветали розы.
После еды — прогулка. Легкие должны обогатиться кислородом и сжечь все ненужное.
Колька мог бы гулять один. Детская площадка видна из окна. Но ведь несчастья случаются в секунды. Дети жестоки, как зверята. Суют друг другу палки в глаза. Столько опасностей подстерегают маленького человека. Маньяки ходят, уводят детей, а потом объявления по телевизору: пропал мальчик, шапочка в полоску, синяя курточка.
Марьяна одевается и идет с Колькой гулять.
Он носится туда-сюда, как пылинка в солнечном луче.
Взбегает на деревянную горку и бесстрашно съезжает на прямых ногах. Сейчас споткнется и сломает ключицу.
— Ко-оля! — душераздирающе кричит Марьяна.
Но он не слушается, рискует. Детство распирает его душу и маленькое тело.
Тамара талдычит: работа, любовь…
Какая работа? Отвлекись хоть на час, и все начнет рушиться, заваливаться набок. Колька будет оставаться на продленке, есть что попало, научится матерным словам. Дом зарастет пылью, на обед готовые пельмени. И все тепло вытянет, как на сквозняке. А во имя чего?
Вырастить хорошего человека — разве это не творчество? Он будет кому-то хорошим мужем и отцом, даст счастье следующему поколению. Разве этого мало?
Колька съехал с горы и смотрит в сторону. Что-то он там видит…
— Папа! — вскрикнул Колька и стрельнул всем телом в сторону. Увидел отца.
Марьяна догадалась, что сегодня Аркадий не пошел в мастерскую. Захотел домой.
Аркадий протянул руки. Колька скакнул в эти руки как лягушонок. Обнял отца ногами и руками.
— Я дарю тебе шарф! — объявил Колька и снял с себя шарф, белея беззащитной тоненькой шеей. — Возьми!
— Спасибо! — серьезно сказал Аркадий.
Вид у него был почему-то грустный.
Марьяна смотрела на самых дорогих людей, и кожа на голове мерзла от ужаса: что с ними будет, если она умрет? Хотя с какой стати ей умирать… Просто умная Эльза бежала впереди и все посыпала серым пеплом…
Вечером смотрели «Вести» и «Время». Это были хорошие часы.
Колька спал, справившись с днем. На кухне тихо урчал красный японский холодильник. В нем лежали красивые продукты, как натюрморт у голландцев: крупные фрукты, розовое мясо. Мясо на верхней полке, ближе к холоду. Фрукты внизу. Творог и сыры посередине. Все на месте и ничего лишнего, как строфа в талантливом стихотворении.
В мире происходили разные события: Гамсахурдиа сидел в подвале дома правительства и не хотел отдавать власть. Эрик Хонеккер отсиживался в чилийском посольстве и не хотел возвращаться в Германию. Буш с женой куда-то отправлялись на самолете. Жена — седая и толстая, а он — постаревший юноша. Вполне молодец.
Тамара где-то танцует с татарином и ловит его ускользающий взгляд. А температура опять ползет к нулю, и зима никак не установится.
