Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Ненастным зимним днем 2001 года я сел на самолет в Питсбурге и через пару часов оказался в теплом юго-западном климате. Я прилетел в Остин, один из ведущих креативных центров страны, который, как я вскоре понял, отличается не только погодными условиями. Я должен был выступить на ежегодной остинской конференции лидеров бизнеса и местной общины «Саммит-360», посвященной вопросам экономического развития. Я побывал на многих конференциях такого рода в других городах, не говоря уже о многочисленных профессиональных встречах и совещаниях мэров и губернаторов. Однако остинский «Саммит-360» отличался от других конференций.
Как правило, такие встречи проходят в самом шикарном отеле города среди классических колонн и великолепия памятников архитектуры. Здесь же мы собрались в стильном, непритязательном остинском Мюзик-холле. Во время большинства подобных конференций, если вы хотите услышать что-то важное, в программе следует отыскать имена основных докладчиков. Здесь же основатель и председатель совета директоров компании Dell Computers Майкл Делл был всего лишь одним из участников коллективного обсуждения. Разумеется, он пришел без галстука, как и все остальные. Если посреди выступления кто-то хотел задать вопрос или высказать замечание, Майкла можно было прервать. Все внешние атрибуты статуса и привилегий остались дома.
Типичный режим дня конференции состоит в том, чтобы после долгих часов скучных презентаций и заседаний рабочих групп отправиться в одно из местных ночных заведений и там как следует развлечься. На конференции «Саммит-360» весь день состоял из работы и развлечений. Когда утром мы собрались в конференц-зале, нам раздали полые тренировочные мячи для гольфа. Если вам не нравилось выступление докладчика, можно было бросить в него этот шарик. Вступительная речь, которую обычно произносит седовласый столп общества в первый день конференции, в нашем случае представляла собой монолог художника перформанса Стива Томлисона, принявшего участие в конференции вместо Сандры Буллок, которая была занята на съемках фильма. В перерывах между заседаниями выступала рок-группа, причем не заурядная, играющая легкую музыку, какую часто можно услышать на таких конференциях. Это была отличная группа, которая исполняла настоящую, динамичную музыку. Как-никак Остин считается музыкальной столицей Юго-Запада США.
Прошло полдня, и наступила моя очередь. Я был модератором группы глав компаний и венчурных инвесторов, а вопрос, который я хотел с ними обсудить и который считал краеугольным для будущего экономического развития региона, звучал так: «Не теряет ли Остин свою душу?» Эту идею подсказал мне по дороге из аэропорта водитель такси, которого беспокоил натиск отрасли высоких технологий, а также то, что наплыв специалистов в этой отрасли угрожает этническому и социальному разнообразию, ставшему источником креативности в Остине. Далее последовал активный обмен мнениями среди участников группы по поводу инвестиций в музыкальную и культурную среду города, после чего я воспользовался своим правом модератора и вмешался в дискуссию. «Креативность многогранна, — заявил я. — Ее нельзя держать в шкатулке и доставать только на работе. Инновации в области высоких технологий невозможны без искусства и музыки. Все формы креативности дополняют друг друга». И далее в том же духе. А затем меня вдруг осенила одна интересная мысль. «Если вы действительно хотите знать, насколько это важно, — сказал я, — не спрашивайте об этом у своих коллег из числа СЕО компаний в сфере высоких технологий, или у мэра, или у главы Торговой палаты. Спросите об этом у ребят из этой рок-группы!» Я широким жестом указал в сторону музыкантов, сидевших на краю сцены, которые были похожи на участников вечернего шоу Конана О’Брайена. Тут один из участников группы сообщил мне нечто интересное. Ребята из группы, которые широко мне улыбались, не были местными рок-музыкантами. Они сами были СЕО компаний из области высоких технологий и венчурными инвесторами. Как будто бы Джек Уэлч, Джордж Сорос и Уоррен Баффет собрались и сыграли перед публикой в Давосе.
Когда границы между разными категориями людей начинают стираться и становятся размытыми, это явно говорит о том, что приближаются глубокие социальные перемены. Во многих сторонах нашей жизни все более заметно смешение среднего класса и богемы, интеллекта и примитива, альтернативной и массовой культуры, работы и развлечений. Тем не менее эта тенденция возникла не настолько внезапно и носит не столь кардинальный характер, чтобы можно было назвать ее революционной. Это не «большой взрыв», а «большая трансформация» — эволюционный процесс, который начался наиболее активно в определенных замкнутых группах, а теперь постепенно охватывает все общество. Кроме того, этот процесс диалектический, в его ходе некоторые важные элементы общества либо противодействуют переменам, либо как минимум пассивно сопротивляются им. Большая трансформация касается не только культуры и досуга — она берет свое начало в работе и рабочей среде, порождая новые культурные формы и новый образ жизни, что и делает этот процесс настолько мощным. Изменение вкусов и образа жизни людей, которое на первый взгляд кажется поверхностным и не имеющим отношения к экономике, на самом деле проистекает из более глубоких экономических перемен.
В основе большой трансформации лежит новое решение векового конфликта между двумя системами ценностей: протестантской трудовой и богемной этиками. Многие аналитики обратили внимание на противоборство этих двух систем ценностей, но некоторые исследователи, в особенности Дэвид Брукс, выдвинули предположение об их смешении.
Согласно протестантской трудовой этике смысл жизни следует искать в усердном труде. Мы пришли в этот мир, чтобы служить другим людям, и служим им посредством продуктивного и полезного труда. Работать — наш долг. Отсюда следует (хоть и почти случайно, в качестве побочного эффекта), что именно личное вознаграждение делает человека достойным. Великий немецкий социолог рубежа ХХ столетия Макс Вебер назвал такую этику «духом капитализма» . Протестантская трудовая мораль требовала осознанных усилий по организации и составлению «бюджета» своей жизни: управления временем, бережливости, следования принципу отложенного вознаграждения и тому подобных принципов. Эта этика традиционно действовала в рамках таких социальных институтов, как крупные корпорации, которые заняли господствующее положение в экономике и обществе в конце XIX столетия и сохранили его до конца ХХ века. В итоге протестантская трудовая этика превратилась в организационную и социальную идеологию. Человек должен работать продуктивно и эффективно, для того чтобы организация тоже функционировала продуктивно и эффективно. По этой причине трудовая этика, по сути, стала господствующей и конформистской. Человек принимает существующий социальный строй таким, как есть. Как наставлял апостол Павел первых христиан, они должны повиноваться мирским властям и соблюдать местные законы — то есть выполнять свой долг .
Богемная этика носит гедонистический характер. Согласно ей смысл жизни следует искать в удовольствии и счастье, причем не обязательно в полном потакании своим желаниям или ненасытной неумеренности, а в переживании и восприятии тех благ, которые дарит жизнь. В богемной этике есть своя форма дисциплины, скорее эстетического плана. В классической, но не получившей большой популярности книге Bohemian Versus Bourgeois («Богема против буржуазии») специалист по истории культуры Сесар Гранья отмечает, что Шарль Бодлер «превозносил кошек, поскольку они казались ему воплощением хорошо контролируемого сладострастия» . У богемной этики тоже есть свои духовные и социально-политические аспекты, в которых она предстает скорее интуитивной, чем логической, и скорее индивидуалистской, чем конформистской. В мире английского поэта Уильяма Блейка под «темными сатанинскими мельницами» начального этапа промышленной революции подразумевались не только заводы, извергающие дым, но и «мельницы» холодной логики и безоговорочного материализма — ментальные жернова, которые перемалывали человеческую душу в прах. По мнению Блейка, противостоять таким «мельницам» можно было, только высвободив «поэтический гений», заложенный свыше в каждом человеке. Со временем, по мере того как писатели и художники развивали поднятую Блейком тему, богемная этика начала символизировать все то, что не было свойственно протестантской трудовой морали.
Консервативные ученые выражали обеспокоенность распространением чувственной, богемной культуры по всей Америке в 1960-х годах. Некоторые считали, что протестантская трудовая этика подрывает сама себя тем, что, достигнув столь огромных успехов, купает нас в таком изобилии продуктов потребления и досуга, что мы стали слишком мягкими и жаждущими наслаждений. Со стороны богемы последовала ответная критика. На жаргоне музыкантов-растафари, играющих регги, сатанинский мир офисов и заводов обозначался словом «Вавилон» — олицетворение роскоши и порока, который ждет неизбежный крах.
Однако так называемые культурные войны разразились не в начале ХХ века. Индустриальное общество оказалось разделенным чуть ли не с самого момента возникновения.
В исторических трудах Карла Маркса капиталистическое общество изображалось в виде поля битвы между двумя великими классами: буржуазией и пролетариатом. Под буржуазией подразумевались настоящие капиталисты в буквальном смысле этого слова, которые владели средствами производства и контролировали их. Пролетариями были в основном самые бедные люди, составлявшие в обществе большинство, которые жили за счет продажи своего труда. Разумеется, симпатии Маркса были на стороне пролетариата, но для нас в его рассуждениях важно следующее: главной движущей силой течения современной истории и формирования современного общества было непрекращающееся противостояние между этими двумя классами и это противостояние было обусловлено экономическими причинами. Впоследствии теоретики культуры и общества пришли к выводу, что Маркс не принимал во внимание культурных аспектов классовой борьбы. Некоторые из его последователей, от Дьердя Лукача и Антонио Грамши до представителей Франкфуртской школы, попытались разработать теорию, в которой учитывалась бы культурная составляющая .
Между тем другие ученые обнаружили еще один разрыв, возникший в период развития капитализма, — между буржуазией и богемой. В книге Bohemian Versus Bourgeois Сесар Гранья утверждает, что этот конфликт возник после Великой французской революции. Свержение аристократии напугало писателей, художников и представителей интеллигенции, которые зависели от аристократии и ее покровительства. Новая капиталистическая буржуазия больше интересовалась накоплением богатства, чем развитием искусства или повышением собственного культурного уровня. Именно она закрепила в обществе идею упорного труда, проповедуемую протестантской этикой, в сочетании с сугубо материалистическим пристрастием к тому, что Торстейн Веблен назвал впоследствии «демонстративным потреблением». По мнению Граньи, в ответ самопровозглашенная французская богема в середине XIX столетия создала идеологию, которая придавала большое значение эстетике, бросала вызов традиционным общественным ценностям и поощряла презрение к материальному. Это была сильная и устойчивая смесь — и прямая атака в адрес буржуазного мировоззрения. Гранья, который, к слову сказать, критически относился к богеме, отметил: «Трудолюбивый человек, который пробил себе дорогу к лидерству в современном обществе, ставил под угрозу все три идеала интеллектуальной аристократии: героический, формальный и интроспективный. …Выдвинув новые и неожиданные требования к жизненной силе человека, современный прагматизм, по всей вероятности, мог негативно сказаться на общей его восприимчивости, эмоциональной свободе действий и той способности к получению физического удовольствия, которая в прошлом служила в качестве источника биологического и эстетического удовлетворения» .
В богемной субкультуре Парижа (и ее американском аналоге — среде завсегдатаев кафе, сформировавшейся в начале ХХ столетия в Гринвич-Виллидж) марксисты, анархисты и радикально настроенные представители рабочего класса общались с художниками и писателями . У них у всех был общий противник — огромный монстр буржуазии. Однако, по мнению Граньи, богема по своей сути аполитична, а истинный враг — не тирания капитализма как экономического строя, а подавление основных элементов человеческого духа господствующей культурой. В конце своей книги Гранья говорит о том, что поэт и писатель ХХ столетия Дэвид Лоуренс был в равной мере разочарован и американским капитализмом, и российским коммунизмом: «Лоуренс говорил, что все современное общество представляет собой “разновидность большевизма, умертвляющего живую плоть и поклоняющегося механическому прогрессу”» .
Представители богемы не только высоко ценили творческое начало в человеке, но и сами демонстрировали его во многих произведениях: картинах, написанных во множестве новых стилей и отражавших совершенно новое видение мира, а также целой волне прозы и поэзии, описывающей лишения современных людей в поиске себя, любви и смысла жизни — от мадам Бовари до Альфреда Пруфрока, леди Чаттерлей и Дина Мориарти.
Дэниел Белл, дальновидный мыслитель, оказавший большое влияние на мое мышление, называет себя социальным консерватором и экономическим либералом. В его книге The Coming of Post-Industrial Society представлено описание нашего времени, до сих пор актуальное . В другой своей книге под названием The Cultural Contradictions of Capitalism («Культурные противоречия капитализма») Белл определил культуру как основное противоречие капитализма. «Современную культуру, — пишет он, — определяет полная свобода искать в мировых запасах и поглощать любой новый стиль. Такая свобода проистекает из того факта, что принцип современной культуры сводится к выражению и трансформации “я” для достижения самореализации и самоосуществления» . Обратите внимание на то, что он с иронией взял слово «я» в кавычки. По мнению Белла, представители современной богемы страдают не только нарциссизмом, но еще и инфантильностью и отсутствием оригинальности . Он называл их образ жизни «поп-гедонизмом» и утверждал, что контркультура — это не что иное, как «крестовый поход детей». Более того, капитализм сам навлек все это на себя. «Словом, не труд, а образ жизни стал источником удовлетворения и критерием хорошего поведения, — писал Белл. — За последние 50 лет в результате разрушения религиозной этики и увеличения дискреционного дохода культура взяланасебя инициативу постимулированию перемен, а экономика перестроилась на удовлетворение новых потребностей» .
Но так ли это плохо? Разве свободная рыночная экономика не должна быть направлена на удовлетворение наших нужд? По мнению Белла, это плохо, поскольку именно экономика обеспечивает поддержку всех остальных аспектов жизни общества, а экономика не может работать эффективно, если разрушена ее этическая основа: «Когда протестантская этика была изгнана из буржуазного общества, остался один только гедонизм и капиталистическая система утратила свою трансцендентальную основу. …Культурным, если не моральным, обоснованием капитализма стал гедонизм, представление о получении удовольствия как образе жизни» .
Большая ошибка такого подхода состоит в том, что он разделяет работу и личную жизнь, экономику и культуру, а также выделяет отдельные сферы жизни с отличающимися системами ценностей, взаимодействие между которыми допустимо только определенными способами. Дэвид Брукс обнаружил зарождающуюся тенденцию к слиянию этих двух сфер и выдвинул предположение о формировании отдельного нового класса. Он даже дал этому классу легко запоминающееся название — бобо, сокращение от слов «буржуазия» и «богема» . «На протяжении всего XX века отличить мир капитализма от богемной контркультуры не составляло труда, — писал Брукс. — Будучи практичными обывателями, буржуа определяли традиционную мораль среднего класса. Они работали в крупных корпорациях, жили в пригородах и ходили в церковь. …В старой системе представители богемы были носителями ценностей радикальных 1960-х; в свою очередь буржуазия ярко проявилась в предприимчивых яппи 1980-х. Однако сейчас буржуазные и богемные атрибуты смешались. Отличить потягивающего эспрессо художника от поглощающего капучино банкира стало практически невозможно» .
В своей книге Брукс обращает внимание на формирование меритократической этики и разнообразия в новом мире бобо, а также рассказывает о том, как после Второй мировой войны изменился контингент студентов в университетах Лиги плюща — студенческая среда, в которую входили в основном белые американцы из высших слоев общества, превратилась в смешение студентов разной этнической принадлежности и уровня благосостояния. Однако то, о чем идет речь в большей части книги, — скорее не социология, а социальная сатира. Брукс подробно описывает образ жизни и потребительские привычки этого любопытного нового класса. Бобо покупают продукты в элитных магазинах, таких как Whole Foods, обставляют свои дома товарами из Pottery Barn и Restoration Hardware, носят одежду от Banana Republic и J. Crew, а более продвинутые и богатые отдают предпочтение маркам Gucci или Helmut Lang.
Брукс проницательно и остроумно описывает странности в поведении бобо и их претенциозность, но оставляет без внимания глубокие экономические сдвиги, которые привели к формированию этого поколения. Согласно его описанию бобо — в основном повзрослевшие беби-бумеры, буржуа в богемной одежде. Следуя за ними на работу, Брукс прежде всего обращает внимание на внешние атрибуты, упуская из виду то, что для людей, представляющих собой основу этого смешанного поколения, работа стала принципиально другой — как по наполнению, так и по смыслу. Хотя автор не смог увидеть этого сам, он все же привлек внимание к более глубоким процессам, чем образ жизни и культурные тенденции, которые он описал с такой иронией и знанием дела.
В статью The Organization Kid («Дитя организации») , опубликованную в апреле 2001 года в журнале Atlantic, Брукс включил мрачный эпилог к книге Bobos in Paradise. Для того чтобы понять, каких детей воспитывают бобо, он навестил студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они угрюмые трудоголики, одержимые карьерой и преклоняющиеся перед любой властью, которая поможет им двигаться вперед. Это своего рода возврат в 1950-е годы, к «человеку организации» Уайта. Брукс пытается донести до читателей проницательную, но очень простую мысль: безумие 1960-х осталось в прошлом, а значит, пора снова браться за дело. Единственное отличие в том, что внутри эти подростки еще более безжизненны, чем были их бабушки и дедушки из числа бизнесменов. Эти молодые люди не только не умеют веселиться — у них нет даже жизнеутверждающего чувства высшего предназначения или призвания. Ими движет только стремление к личному успеху ради него самого — или, если говорить точнее, ради них самих. По мнению Брукса, эти молодые люди «не имеют представления о том, что такое характер и добродетель»; они воспитаны в «стране, которая в погоне за счастьем и успехом утратила язык греха и формирования характера» . Таким образом, все наследие 1960-х оказалось не только преходящим и поверхностным, но и глубоко деструктивным.
Мне трудно судить о том, как Брукс пришел к таким выводам. Возможно, он гостил у студентов Принстона недостаточно долго, чтобы увидеть, чем они занимаются, когда ровесники их родителей ложатся спать. Ему следовало бы посмотреть, как живут мои студенты, которые много работают, но и много развлекаются. И они не видят никакого противоречия между организацией, дисциплиной и удовольствием: все это отражение разных элементов креативного этоса. Может, проблема в том, что Брукс, придерживаясь того же устаревшего подхода, что и до него Дэниел Белл, стремится донести до читателей идею, что богемность 1960-х была приемным ребенком, который не представлял большой ценности для общества — и которого не следовало брать в свой дом .
Интересно, что критики из числа либералов также считают слияние богемы и буржуазии опустошающим душу, но в другом смысле. «Бизнес считает себя модным», — пишет политолог и культуролог Томас Фрэнк, выдвигая предположение, что возникновение новых альтернативных культур — это не более чем один из аспектов капитализма. Никакой контркультуры больше нет — если она вообще когда-либо была .
По мнению Фрэнка, даже само слово «контркультура» — неправильный термин. Контркультура была (и остается) массовой, а массовая культура — канал для продажи товаров. В своих бестселлерах One Market Under God («Единый рынок по воле Божьей») и The Commodification of Cool («Превращение культового в товар») Фрэнк с горечью описывает процесс поглощения капитализмом символов контркультуры в результате наплыва новых модных продуктов и рекламных тем, ориентированных на потребителей, которые стремятся к ней приобщиться .
На протяжении последнего десятилетия тенденции, описанные Фрэнком, продолжали стремительно развиваться. Например, песни в стиле джаз-рок, которые исполнял культовый представитель андеграунда Ник Дрейк, используются в рекламе автомобилей Volkswagen. Целым поколениям оригинальных новых музыкантов, от групп 1960-х до панков и исполнителей регги и хип-хопа, пришлось поступиться своей творческой целостностью и бескомпромиссной политической позицией под натиском звукозаписывающих компаний, которые превратили их творчество в продукт потребления. В итоге их произведения звучат в офисах в качестве фоновой музыки, чтобы сотрудники почувствовали свою причастность к альтернативной, даже подрывной, культуре, тогда как на самом деле они работают не покладая рук на «Вавилон».
Однако либеральная критика звучит столь же фальшиво, как и консервативная. Миллионы людей так и не услышали бы произведений многих прекрасных музыкантов ни в записи, ни на концертах, если бы их не продавали на массовом рынке. И давайте не будем забывать, что многие из этих музыкантов хотят, чтобы их песни продавались. Исполнители хип-хопа, которые носят медальоны с изображением знака доллара на золотых цепочках и поют о деньгах и шикарных автомобилях, не прибегают к поэтической иронии. Они на самом деле хотят заполучить ваши деньги.
Продажа произведений на массовом рынке не всегда негативно сказывается на художественной целостности. Боб Дилан добился успеха как исполнитель фолк-музыки и баллад в стиле южного блюза, используя при этом только гитару и губную гармошку. А затем, в 1966 году, состоялся печально известный концерт в Манчестере, во время которого Дилан вышел на сцену с электрической гитарой в сопровождении рок-группы. Публика была в ярости. Один из присутствующих во весь голос крикнул: «Иуда!» Но Дилан не совершал никакого предательства. Напротив, он уже создал себе имя как исполнитель традиционной музыки. Отклонившись от проверенного и по-прежнему плодотворного пути, он рисковал не только своим именем, но и коммерческим успехом. Сейчас этот концерт в Манчестере считается историческим событием в современной музыке. Один критик утверждает, что поток звука, который создали в тот вечер Дилан и его группа, стал прототипом панк-рока — «за десять лет до Джонни Роттена» и «в гораздо лучшем исполнении».
Безусловно, Дилан продолжал экспериментировать снова и снова, делая экскурсы в музыку кантри в нэшвильском стиле, христианскую музыку и многие другие жанры. Художественная целостность не сводится к бесконечному повторению того, что делал музыкант раньше. А успех и признание позволяют артистам экспериментировать, идти на творческий риск . Взять хотя бы Beatles и их альбом Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band («Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера»), или погружение Питера Гэбриела в мир этнической музыки, или увлечение Стинга экзотической музыкой: широкая публика так и не услышала бы всю эту музыку, не стань ее исполнители к тому времени настолько успешными.
Что касается опасений по поводу того, что массовый рынок убивает политическую позицию артистов, уверяю вас: в данном случае слухи о смерти сильно преувеличены. Начнем с того, что за редким исключением большинство продуктов культуры содержат малую долю политического содержания. Многие теоретики культуры предпочитают рассматривать граффити и рэп как политические движения, выражающие голос угнетенных. Такое абсурдное мнение наносит ущерб как политике, так и искусству. Истинные политические движения, от движения за соблюдение гражданских прав до низовых организаций правого толка, — серьезные политические проекты, реализация которых требует больших усилий и ориентирована на достижение конкретных политических целей. Порой эти движения используют в своей практике некоторые виды искусства, но не вырастают из них. Между тем большинство хороших рэперов и художников, рисующих граффити, похожи на всех остальных творческих людей. Все, что им нужно, — это совершенствование своего мастерства и самовыражение. Они тратят на свои занятия много времени — это хорошо известно тем, кто живет с ними по соседству. А если при этом им удается заработать, это просто замечательно.
Последний аргумент, который часто звучит как со стороны правых, так и со стороны левых, состоит в том, что продажа произведений альтернативной культуры на массовом рынке производит нежелательный нивелирующий эффект, при котором высокое искусство спускается до низов, а низкое или примитивное — превозносится до уровня, которого не заслуживает. Такая точка зрения основана на сомнительном предположении о существовании двух видов искусства: высокого и низкого. Однако еще десять лет назад писатель Джон Сибрук доказал, что нет высокого и низкого искусства, есть просто искусство, лишенное всякой иерархии, — ноуброу . В действительности становление креативной экономики сопровождается слиянием таких сфер деятельности, как инновации (технологическая креативность), бизнес (экономическая креативность) и культура (художественная и культурная креативность), причем это процесс более глубокий и мощный, чем он был раньше.
Консервативные ученые торжествовали, а либеральные сокрушались, когда в 1980-х годах начали увядать некоторые плоды так называемой революции 1960-х. Многие важные законодательные акты той эпохи были отменены администрациями Рейгана и Буша, а лидеры культурной богемы оказались преданы забвению вместе с теми движениями, которые они представляли. Лекторы начали использовать имя Тимоти Лири, для того чтобы привлечь слушателей на свои лекции. Бывший коллега Лири Баба Рам Дасс (он же Ричард Алперт) удалился в ашрам и занялся там песнопениями. Эбби Хофман и Ричард Бротиган ушли в мир иной; Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Дженис Джоплин и другие умерли еще раньше. Какое-то время казалось, что старая корпоративная система, основанная на протестантской трудовой этике, снова заняла господствующую позицию, а оставшиеся в живых представители поколения Вудстока отошли на второй план и занимались тем, что выпускали альбомы-посвящения. Варвары были изгнаны за ворота, а значит, можно снова заняться обычными делами.
Однако все сложилось совсем не так. Больше не было ни 1960-х, ни 1980-х, ни богемы, ни буржуазии — вместо этого открылся путь к чему-то совершенно новому. Великим культурным наследием 1960-х оказался не Вудсток, а то, что возникло на другом краю континента, — Кремниевая долина. Это место, расположенное в самом сердце района залива Сан-Франциско, стало испытательной площадкой для нового креативного этоса. Если в работу можно внести элемент эстетики и переживания; если она может быть духовной и полезной скорее в поэтическом смысле, а не с точки зрения чувства долга; если организационные ограничения и инертность старой системы можно преодолеть; если такие богемные ценности, как индивидуальность (которая, к слову сказать, и проверенная временем американская ценность), можно привнести в рабочую среду — то появляется шанс выйти за рамки устаревших категорий. И хотя в наше время Кремниевая долина представляет собой несколько не то, что в прошлом, возникший в ней этос выдержал испытание временем, широко распространился и продолжает охватывать все современное общество. Стабильность этого процесса объясняется тем, что, в отличие от Вудстока и Хайт-Эшбери (равно как и в отличие от субкультуры битников 1960-х или богемных завсегдатаев парижских кафе — от Бодлера до Гертруды Стайн), он опирается на широкую и устойчивую экономическую базу. Новый этос захватывает мир труда и личной жизни, в корне меняя их и сплетая в единое целое.
В отношении 1960-х существует множество стереотипов, которые влияют на представление об этой эпохе. Однако то были непростые времена, а все, что тогда происходило, нельзя считать феноменом одного поколения. Множество разных движений и школ мысли (которые формировались порой на протяжении десятилетий, а у их истоков стояли люди намного старше послевоенного поколения, такие как Мартин Лютер Кинг-младший и Бетти Фридан) вышли на первый план в эпоху социальных волнений — с средины 1950-х, когда на юге США возникло серьезное движение за права человека, и почти до конца 1970-х. Однако общая черта большинства этих движений состоит в том, что они не были ориентированы на кардинальную трансформацию сферы труда и экономики. Движение за гражданские права и права женщин затрагивало сферу труда только в плане борьбы за предоставление равных прав на рабочих местах и справедливое обращение с определенными социальными группами. Многие ораторы, произносившие громогласные речи, призывали к кардинальному изменению экономической системы, но эти призывы так и не осуществились на практике. Точно так же движение в защиту мира выступало с резкой критикой в адрес военно-промышленного комплекса, о формировании которого предупреждал еще бывший президент Дуайт Эйзенхауэр, но при этом оно ставило перед собой цель уменьшить влияние этого комплекса, а не сделать так, чтобы система работала по-другому. Социализм в чистом виде не закрепился в США, даже во времена Великой депрессии. И хотя, по большому счету, профсоюзы добились значительных успехов в защите интересов рабочих, они занимались в основном обеспечением равновесия власти в сфере труда. Главным образом благодаря усилиям профсоюзов на протяжении многих десятилетий у рядовых работников повышалась заработная плата, сокращалась продолжительность рабочего дня, улучшались условия труда, предоставлялись социальные гарантии, а также такие права, как участие в переговорах по поводу заключения коллективных договоров и возможность опротестовать увольнение. Тем не менее все эти полномочия и права находились в рамках существующей экономической системы.
Богемная контркультура района залива Сан-Франциско дала начало самым разным явлениям и событиям: появлению поэтов поколения битников в 1950-х, движению за свободу слова в Беркли в 1960-х и «лету любви» в 1966 году. Эта контркультура включала в себя целый диапазон взглядов на труд и экономику. Некоторые представители движения хиппи предпочитали вообще не работать, добывая средства к существованию не совсем честно или рассчитывая на щедрость своих друзей или родителей. Кое-кто пытался обобрать систему, прибегая для этого к методам, описанным в книге Эбби Хоффман Steal This Book. Многие выбирали стратегию вынужденного сосуществования с системой. Найди работу, даже приведи в порядок волосы, если нужно; зарабатывай деньги, которые тебе необходимы, — и делай, что должен, но не более того.
Предпринимались также попытки создания альтернативных экономических систем: фермерских общин, зачастую расположенных в отдаленных сельских районах, а также урбанистических экспериментов, как в случае диггеров в Сан-Франциско. Позаимствовав свое название у общественного движения в Англии XVII столетия, диггеры продвигали идею создания системы в системе, в основе которой лежал бы «свободный» рынок в буквальном понимании. На этом рынке не должно быть ни денег, ни бартерных сделок. Если вы работаете в свободной (то есть бесплатной) клинике, то должны предоставлять свои услуги, не взимая за это плату, но при этом можете брать любые нужные вам товары в бесплатных магазинах, бесплатно ремонтировать автомобиль и так далее. В идеале, если устранить необходимость и стимул зарабатывать, люди занимались бы только тем, к чему они действительно неравнодушны, подчиняясь только собственному творческому порыву или чувству долга. Диггерам действительно удалось воплотить некоторые элементы своей системы в жизнь, но этот процесс так и не достиг критической массы, чтобы выстоять в рамках более крупной системы, функционирующей по совершенно другим законам.
Примерно то же происходило и со многими другими экономическими экспериментами той эпохи. Некоторые были достаточно интересны, но слишком ограничены масштабом и местной спецификой. Большинство из них сворачивалось уже через несколько лет, превращаясь всего лишь в примечание к истории того периода. Но при этом сохранились некоторые богемные темы, лежавшие в основе всех этих экспериментов, в том числе общая неприязнь к крупным организациям и бюрократии. Многие так называемые радикалы 1960-х, как и первые представители богемы до них, считали существующую капиталистическую систему деспотичной и обезличивающей, каким бы ни было соотношение сил в ней. Они были убеждены в том, что повышение благополучия и благосостояния людей должно быть главной целью как самого труда, так и его результатов, а не побочным продуктом невидимой руки рынка.
В конце 1960-х — начале 1970-х в район залива Сан-Франциско съехалось много чудаковатых технарей из Беркли и Стэнфорда. Широкая долина к югу от Сан-Франциско, расположенная посредине между Найт-Эшбери и излюбленными местами хиппи Монтерей и Биг-Сур, стала для многих из них естественным пристанищем. В долине уже работало достаточно много компаний, которые готовы были нанять человека, не обращая внимания на его длинные волосы и джинсы, своеобразные личные привычки и убеждения. Инженерам постарше из таких компаний, как Hewlett-Packard, Fairchild Semiconductor и Intel, было не так уж трудно терпимо относиться к новому поколению представителей контркультуры. Безусловно, они отличались большей открытостью к восприятию особенностей личного стиля, чем их коллеги из компаний на Восточном побережье. Инженерная культура вообще носит меритократический характер: в ней личная ценность зависит от результатов труда. Кроме того, это ведь было Западное побережье, где нашли убежище предыдущие поколения, пытавшиеся оградить себя от традиционных норм общества с более устоявшимися правилами. Сложилось так, что одновременно с увеличением количества молодых представителей компьютерной контркультуры в Кремниевой долине начала зарождаться новая мечта. Компьютеры становились все более мощными, компактными и доступными. К концу 1960-х семейство больших ЭВМ пополнилось новым поколением мини-компьютеров размером с холодильник, которые выпускала, например, компания DEC. Новая мечта заключалась в том, что на следующем этапе должны были быть созданы компьютеры, которые будут доступны каждому и с помощью которых каждый сможет что-то творить. В то время большинство людей по-прежнему считали эту идею чрезмерно радикальной и даже глупой или бессмысленной: кто станет это покупать?
Предприниматели, которые начали первыми выпускать персональные компьютеры, были гораздо дальше от корпоративного и культурного мейнстрима, чем принято считать. Ли Фельзенштейн — плодовитый изобретатель и модератор легендарного компьютерного клуба Homebrew Computer Club, где встречались первые компьютерщики-любители, занимавшиеся разработкой персональных компьютеров . Фельзенштейн писал статьи для радикальной газеты The Berkeley Barb. Первая встреча членов клуба состоялась в марте 1975 года, когда анархический состав из 32 инженеров, изобретателей, мастеров на все руки и программистов собрался в гараже Фредерика Мора в Пало-Альто — но только после того, как Мор провел предыдущую часть вечера, расклеивая на местных досках объявлений и телефонных столбах плакаты движения за мир. Члены Homebrew Computer Club, многие из которых были владельцами «гаражных» компаний с весьма скудным финансированием, делились своими идеями и разработками, не слишком беспокоясь по поводу конкуренции. (Такая хакерская этика сохранилась, в частности, в сообществе разработчиков программного обеспечения с открытым исходным кодом.) Многие участники клуба были связаны с контркультурными проектами, скажем, с People’s Computer Company — группой пользователей, издававших свою газету. Компанию IMSAI, одного из первых производителей персональных компьютеров в Кремниевой долине, возглавляли ученики Вернера Эрхарта, автора программы роста самосознания и самосовершенствования под названием EST (Erhard Seminars Training), основанной в Сан-Франциско.
Когда хакер-любитель Стивен Домпье сыграл вариацию на тему песни Beatles Fool on the Hill («Глупец на холме») на компьютере Altair, на программирование которого он потратил много сил и времени, члены клуба Homebrew приветствовали его бурными овациями. Пол Аллен и Билл Гейтс, одни из первых членов клуба, в молодости баловались хакерством, пользуясь своей способностью находить ошибки в системах крупных ЭВМ. Другие участники клуба были телефонными хакерами: в 1960–1970-х они подключались к внутреннему оборудованию телефонной системы. Джон Дрейпер заслужил прозвище Капитан Кранч, после того как обнаружил, что обычный подарочный свисток из упаковки хлопьев этой марки генерирует сигнал, способный открыть доступ к системе междугородней телефонной связи AT&T. На старых фотографиях, опубликованных в книге Пола Фрейбергера и Майкла Свейна Fire in the Valley: The Making of the Personal Computer («Пожар в Долине: история создания персональных компьютеров»), Стив Джобс и Стивен Возняк похожи на парочку хиппи 1960-х, которые не желали приводить себя в порядок, — а так оно и было на самом деле. Если бы они попытались привлечь инвестиционный капитал в Нью-Йорке, Чикаго или Питсбурге, в джинсах и с неопрятными длинными волосами они не прошли бы дальше секретаря в приемной. Однако в Кремниевой долине их и им подобных ждал теплый прием. Несколько лет назад Дональд Валентайн, один из первых венчурных инвесторов, вложивших деньги в Apple Computer, рассказал мне, что ему было безразлично, как выглядит Стив Джобс: у этого парня была идея, которая стоила того, чтобы сделать в нее инвестиции . Со временем Возняк ушел из Apple, чтобы «заняться другими делами», именно это он и сделал — основал не очередную компанию в сфере высоких технологий, а фестиваль Woz Music Festival.
Кремниевая долина выгодно отличалась от других мест не только наличием Стэнфордского университета или теплым климатом. Ей была свойственна открытость и готовность оказывать поддержку всему креативному, необычному и даже странному. Долина принимала неординарных людей, не отвергая их и не противодействуя им. Феномен ее развития можно понять только в контексте того места, которое стало средоточием революции 1960-х, — Сан-Франциско. Эту же закономерность можно обнаружить почти во всех регионах с высоким уровнем развития передовых технологий. Задолго до того как эти регионы стали высокотехнологичными центрами, там принимали и приветствовали креативность и оригинальность. В Бостоне всегда был Кембридж. Сиэтл был родным домом Джими Хендрикса, а впоследствии групп Nirvana и Pearl Jam, а также компаний Microsoft и Amazon. Остин стал домом для Вилли Нельсона и его легендарной музыкальной сцены на Шестой улице гораздо раньше, чем Майкл Делл вступил в студенческий клуб Техасского университета. Еще до стремительного развития района под названием Кремниевая аллея в Нью-Йорке были и другие интересные районы: Кристофер-стрит, Сохо и Ист-Виллидж. Всем этим местам изначально была свойственна открытость, разнообразие и культурная креативность, и только потом они стали очагами технологического изобретательства и положили начало компаниям и отраслям, занимающимся высокими технологиями.
Так был задан тон креативной экономике. Богемные ценности столкнулись с протестантской трудовой этикой и при этом не просто выдержали столкновение, но и превратились в новую трудовую этику — креативный этос, со свойственным ему стремлением к развитию креативности. Теперь любой специалист, от программиста до разработчика схем, мог работать как любой другой креативный человек — приходить на работу и уходить тогда, когда ему удобно, делать перерыв на занятия спортом и при желании работать под громкую рок-музыку. Сотрудники Apple носили футболки с надписью 90 Hours a Week and Loving It («90 часов в неделю — и мне это нравится!»). А почему бы и нет? У них была очень интересная работа, и, кроме того, они меняли этот мир.
Безусловно, не все осталось таким, каким было в те времена. Крупные компании — IBM и расположенная в самой Долине Hewlett-Packard — с запозданием вышли на рынок персональных компьютеров, но вскоре укрепили свое присутствие на нем. Кремниевая долина превратилась в перенаселенный и очень дорогой пригородный мегаполис. Тем не менее произошедшее в тот ранний период слияние пустило корни и охватило многие элементы современной экономики и общества. Оно подарило нам новую модель для подражания в области культуры.
Много лет американское общество идеализировало самые неожиданные профессии. В середине XIX столетия юноши читали книгу Two Years Before the Mast и мечтали стать простыми матросами торгового судна. На протяжении большей части ХХ века героями тысяч книг, пьес, фильмов и рекламы сигарет были жалкие рабы зарплаты с западных равнин — ковбои. Другие профессии ценились в прошлом не так высоко. Долгие столетия деловые люди, от Шейлока до Скруджа и Вилли Ломана, изображались в драматургии и литературе либо как бессердечные, либо как подавленные личности. Но, скажите мне, сколько вы можете назвать известных романов, фильмов или пьес, появившихся до 1980-х годов, в которых главным героем был бы инженер? Даже в научной фантастике героем был, как правило, пилот космического корабля, а не тот, кто этот корабль создал. Инженер оставался в тени, потому что он был гиком. Безусловно, инженеры приносили большую пользу, но они не отличались крутизной. Более того, по определению демонстрировали полное ее отсутствие. Они носили очки с толстыми линзами, и у них не было никакой сексуальной жизни. Они не умели шутить, плохо одевались и держали логарифмические линейки в специальных футлярах. В конце концов, они ведь работали на бизнесменов.
В наши дни ситуация совершенно изменилась. Джобс, Возняк и им подобные сделали концепцию предпринимателя неотъемлемой частью популярной мифологии. Им удалось создать новую мощную идентичность, порвавшую с прежними образами барона-разбойника и человека организации. Они стали знаменитостями в истинном смысле этого слова и по-прежнему входят в число самых известных и популярных людей в мире. Они поддерживают дружеские отношения со звездами кино, приглашают рок-звезд играть на своих вечеринках и принимают участие в вечерних ток-шоу.
Возьмем в качестве примера Пола Аллена, одного из богатейших людей на свете. Помимо достижений, сделанных в компании Microsoft, одним из основателей которой он был, а также инвестиций в недвижимость и приобретения спортивных команд, Аллен пожертвовал миллионы долларов на поиски разумной жизни во Вселенной и создал в Сиэтле Experience Music Project — интерактивный музей музыки, проект которого разработал Фрэнк Гери. Первоначально музей создавался как дань уважения уроженцу Сиэтла Джими Хендриксу, но теперь в нем представлены самые разные музыкальные направления — от джаза и блюза до хип-хопа . Подумайте о последствиях такого подхода. В отличие от влиятельных богачей прошлого, Аллен не стал строить оперный театр, библиотеку или музей высокой культуры. Он построил музей, посвященный искусству человека, который насмехался над консерваторами в чистых белых воротничках и презирал их, который запрещал им тыкать в него «своими пластмассовыми пальцами» и клялся: «Я никогда не перестану размахивать своим шутовским флагом» .
Изменению имиджа инженера способствовали и другие факторы. В самом начале ключевым событием стало массовое проникновение в сферу поп-музыки технологий, которое привело к смешению технологической и художественной креативности. Профессиональный музыкант и изобретатель Лес Пол запустил этот процесс еще в 1940-х годах, когда начал издавать неземные звуки на своей революционной твердотельной электрогитаре. Он же изобрел такие технологии, как наложение звука и многодорожечная запись. Затем появились изобретатели-предприниматели: Роберт Моуг и Рэймонд Курцвейл и их синтезатор, а также Амар Боус и Генри Клосс со своим звуковым оборудованием, обеспечивающим высокую точность воспроизведения. Все они стали культовыми личностями в музыкальном мире. То же самое можно сказать о блестящих технических специалистах, которые создавали шоу со световыми эффектами во время концертов в 60-х годах прошлого века и творили еще более удивительные чудеса с записями в студиях. Многие из самых знаменитых музыкантов 1960-х, от Beatles до Хендрикса, экспериментировали с новым звуком и техникой записи в оборудованных по последнему слову студиях, организованных специально для проведения таких экспериментов.
Безусловно, еще одним ключевым событием стало развитие компьютерной техники. Появилась новая технология, которая была вдвойне привлекательна для широких масс. Большие суперкомпьютеры воспринимались как нечто далекое, загадочное и даже опасное, как ракеты или водородная бомба. А вот персональные компьютеры были доступными и приятными на вид, как телевизоры. Однако в отличие от телевизоров эти компьютеры и созданные для них программы постоянно подвергались метаморфозам прямо на глазах, на наших рабочих столах. И все эти чудеса были делом рук инженеров-одиночек, членов нового, впечатляющего круга избранных. Они писали компьютерные коды (на тайном языке!), с помощью которых можно было делать все что угодно: открывать компании, создавать произведения искусства, играть в игры. Более того, имелся шанс самому стать членом этого круга. Точно так же, как в рок-музыке, можно было укрыться в подвале или гараже с парой друзей и мечтать об успехе.
Таким образом, в наши дни героем поп-культуры сделался инженер. Само слово «гик», которое определяется в словаре Уэбстера как «человек с интеллектуальными наклонностями, вызывающий неприязнь у других людей», утратило свой неодобрительный оттенок и стало ласковым прозвищем со значением статуса. В 1990-х годах одним из самых популярных событий в Питсбурге была вечеринка под названием Geek Nite («Ночь гиков»), проводившаяся один раз два месяца в местной мини-пивоварне и собиравшая около 500 гостей. Это событие привлекало так много любителей погулять и фанатов, не говоря уже о специалистах по подбору персонала и представителях компаний по предоставлению различных услуг, что его организаторы создали более эксклюзивное мероприятие под названием Shadow Geek Nite («Тайная ночь гиков»), рассчитанное на инженеров, программистов и других «настоящих» гиков, стремившихся спокойно повеселиться на вечеринке. Когда появились художественные фильмы (например, «Матрица») и романы в стиле киберпанк (Neuromancer), посвященные киберкультуре, это открыло компьютерным нердам (или гикам) путь на страницы литературных произведений. Герои известного романа Ричарда Пауэрса Plowing the Dark («Рассекая тьму»), опубликованного в 2000 году, — Стиви, бывший поэт, который находит поэтическую сущность в компьютерном коде, и Эди, разочарованная художница, страсть которой к искусству снова разгорается, когда она открывает для себя компьютерную графику. Художники становятся гиками и вновь обретают свою художественную креативность благодаря технологиям: всего несколько лет назад такая сюжетная линия была бы немыслима . В 2000 году был опубликован бестселлер Джона Каца Geeks («Гики»), само название которого воздает должное этому понятию . Не так давно вышел роман Стига Ларссона The Girl with the Dragon Tattoo, героиня которого, Лисбет Саландер, — хакер, при этом она абсолютно асоциальна (но в высшей степени харизматична и сексуальна).
Как правило, культурных героев прошлых эпох можно разделить на два типа. Первый тип — это романтический бунтарь-аутсайдер. К нему относились моряки и ковбои XIX столетия (синие воротнички из самых нижних слоев общества, которые бросили обычный, будничный мир и отправились в путешествие по бескрайним морям или Великим равнинам) и бродяги ХХ столетия: герои Марлен Дитрих, Хамфри Богарта и Джеймса Дина. В реальной жизни кумирами были сами художники и писатели из числа богемы, от Эдгара По и Винсента ван Гога до музыкантов, играющих в стиле панк-рок. Эти бунтари при наличии повода и без него все же плыли против течения. К другому типу относился хороший, честный парень, такой как молодые герои популярных серий книг для молодой аудитории («Братья Харди» и «Нэнси Дрю»), киногерои в исполнении Джимми Стюарта; семейство Кливеров из телесериала Leave It to Beaver («Предоставьте это Биверу»), а также культурные герои из реальной жизни, такие как Эйзенхауэр. Все эти герои были созидателями, способными решать серьезные проблемы; они были яркими представителями и приверженцами протестантской этики, которых охотно принимали в любой гостиной и любом зале заседаний. А затем появился гик со своей уникальной и небывалой ролью. Гик — не аутсайдер и не инсайдер, не представитель богемы и не буржуа; гик — это просто человек, обладающий творческими способностями в области технологий.
Считают люди себя гиками или нет, они все больше осознают, что их индивидуальность представляет собой своеобразный сплав. Мне настойчиво давали это понять во время работы над книгой, когда я обратил внимание на то, что представители креативного класса, с которыми я беседовал, не любят, когда их называют бобо — особенно молодые люди. Их возмущало даже предположение о том, что они имеют какое-либо отношение к богеме. Многие из них просто ненавидели это слово, а некоторые даже предлагали мне использовать в книге другой термин.
Сначала мне казалось, будто проблема в том, что слово «богема» кажется им устаревшим, напоминая о старых образах битников, играющих на барабанах бонго, или одурманенных наркотиком хиппи, бренчащих на акустических гитарах. Может, им было нужно какое-нибудь более современное обозначение, слово из жаргона их поколения? Но дело было не в этом. Представители богемы — это отчужденные люди, живущие в рамках культуры, но отдельно от нее, а эти люди не считали себя такими — даже иммигранты, которые действительно были чужестранцами. Тем не менее моим собеседникам понравилась идея, что, чем бы они ни занимались, их можно считать креативными людьми.
Можно ли назвать их прогрессивными? Безусловно. Находятся ли они на вершине прогресса, открыты ли как новым идеям, так и забытым старым? Да. Присуща ли им юношеская изобретательность и юношеская бунтарская склонность ставить существующее положение вещей под сомнение? Несомненно. Осенью 2001 года в Провиденсе была организована конференция, призванная помочь городу стать центром креативного класса. Во время этого мероприятия один молодой человек стал перед руководителями города и сказал: «Вы говорите, что готовы принять нас здесь, если только мы не будем создавать проблем. Но мы склонны к тому, чтобы задавать трудные вопросы, значит, по характеру мы люди, создающие проблемы» . Дело в том, что эти люди хотят внести свой вклад в общее дело; они хотят, чтобы их услышали. Они не бродяги, оказавшиеся в нашей среде, и ни в коем случае не варвары у ворот. Они не видят никакой необходимости разрушать существующий порядок, если вскоре им вместе со старшими коллегами предстоит принимать участие в таких событиях, как «Саммит-360» в Остине. Они будут помогать обществу идти вперед, руководствуясь при этом более эффективной новой трудовой этикой, а не такой перегоревшей силой, как чистый гедонизм или нарциссизм.
Люди, с которыми мы имеем дело сегодня, не относятся ни к типу Бодлера, ни к типу Бэббита. Смешанная среда, в которой они живут, не способствует тому, чтобы прицепить богемный образ жизни к ценностям человека организации как автомобильный багажник для велосипеда к фургону с хромированным бампером. Это слияние произошло так глубоко, что прежние элементы нельзя узнать, а старые категории к нему больше неприменимы. Те, кто живет в эпоху большой трансформации, считают себя просто креативными людьми с креативными ценностями, занимающимися все более креативной работой и ведущими креативный образ жизни. В этом смысле они олицетворяют новую господствующую тенденцию — и задают нормы и темпы для большей части общества.
Войти с помощью соц. сетей: