Лилия с могилы

Однажды компания подростков пошла гулять на городское кладбище, давно закрытое для новых обитателей, переплывших Стикс, и лишь очертаниями состарившихся крестов напоминавшее окрестным жителям, что все конечно. Дело было обманчиво теплым сентябрем – в полдень еще казалось, что на игровом поле хозяйничает лето, но вечера были прохладными, а темнело рано и быстро, словно кто-то нахлобучивал на город черный бархатный колпак. На кладбище том не было ни сторожа, ни посетителей – все, кто мог скучать по лежащим под этими крестами костям, сами давно свели знакомство с Хароном.

Подростки приходили сюда часто – никто не гоняет, густые ветви разросшихся елей и кленов надежно скрывают от посторонних глаз, можно спокойно пить пиво, курить дешевые папиросы и сначала пугать девчонок байками о ходячих мертвяках, а потом целовать их под кленами.

Вообще-то, девицам вовсе не было страшно – это кладбище давно стало для них обыденной декорацией, – но они старательно делали вид, потому что в таком случае мальчики чувствовали себя почти спасителями, а целоваться со спасителями, как известно, слаще, чем с просто друзьями.

Была среди прочих девушка, резко выделявшаяся наружностью, как случайно выросшая на пустыре роза, – с таким точеным лицом, с такими смуглыми крепкими ногами и шелковыми волосами ей бы на киноэкране красоваться, а не пить пиво из алюминиевых банок, спиной прислонившись к ветхому могильному кресту.

Красавица та была не слепа и не глупа – отлично понимала, что подруги рождены оттенять, в то время как она – сиять, и вела себя соответственно. Любой из мальчишек готов был хоть с крыши прыгнуть за ее улыбку – если бы она только попросила о том. Вот она и давала своим рыцарям нескончаемые задания, ища подтверждения своему совершенству.

Та ночь выдалась ясной, и было очевидно, что это одна из последних таких хрустальных ночей перед месяцами слякоти, влажного ветра и темноты. Подростки прогуливались вдоль поросших пожелтевшей к осени травой кладбищенских аллей. И вдруг красавица остановилась, и все привычно последовали за ней – девицы со скрываемым раздражением, парни – с нескрываемым восхищением.

– Смотрите! – воскликнула она. – Вон там, между могил, что-то белое.

Они пригляделись – и правда, как будто кусочек кружев белоснежных кто-то бросил на нехоженую могильную траву. Подошли чуть ближе, и выяснилось, что это не тряпка, а цветок – пышная сочная лилия с полураскрывшимся бутоном и жирным темно-зеленым стеблем. Это было странно – не время для цветения лилий, да и не задерживаются в этом городе бесхозные растения такой красоты.

– Я хочу ее, – прошептала красавица – Принесите кто-нибудь… Никогда не видела настолько прекрасного цветка.

– А может быть, не стоит рвать? – засомневалась одна из ее подруг. – Все-таки она на могиле растет, ее для кого-то посадили, не просто так… На память…

– Ну тебя, Нинка, – рассмеялась красавица. – Это все бред. Кому нужна такая память? Я вообще никогда не понимала этих могильных тем. Я хочу, чтобы на моих похоронах все пили шампанское и рассказывали анекдоты, а прах потом развеяли над футбольным полем, на котором я прошлым летом лишилась девственности!

Все смущенно рассмеялись. Красавице нравилось шокировать.

– Да и все равно завтра ночью заморозки обещали, цветок на улице погибнет. У меня он целее будет!

Та, кого красавица назвала Ниной, нахмуренно вцепилась в ее рукав. Это была серьезная девица с серыми глазами слегка навыкате, выраженной горбинкой на носу, придававшей ее лицу встревоженное птичье выражение, густо разросшимися сероватыми бровями и цветением прыщей на высоком выпуклом лбу.

В кладбищенскую компанию она попала случайно – никто уже и не вспомнил бы, как она прибилась. Она редко заговаривала с другими, но с интересом прислушивалась к чужим беседам, послушно улыбалась чужим шуткам. Нину никогда не звали нарочно, но и не гнали – привыкли к тому, что она рядом, этакий мрачный жнец.

– Мне бабушка говорила, что с могил ничего брать нельзя – ни иконок, ни угощения, ни цветов.

Покойник будет считать, что его обокрали, рассердится, отыщет тебя, да еще и своих на подмогу приведет.

– Глупости какие, Нин, – фыркнула красавица. – Сама-то веришь? Придут целой толпой зомби, да, и разберут меня по косточкам.

– Бабушкин сосед так умер, – хмуро заметила Нина, глядя себе под ноги, на кеды, перепачканные землей. – Выпивал он… И вот деньги кончились, а кто-то посоветовал на погост пойти – там, на могилках, всегда и водка стоит, и закуска. Он такой радостный вернулся, навеселе. Во дворе всем рассказывал – вроде как на бесплатную дегустацию сходил. На каждой могилке стопка, и хлебушек тебе там, и конфетки. А потом он начал медленно с ума сходить, кошмары ему снились. Якобы по ночам к нему какие-то дети приходят, сидят на краю кровати и руки к нему тянут, и холод от них жуткий идет. Дядьку этого потом в дурку забрали, где он и помер, во сне.

Красавица, а вслед за ней и все остальные, рассмеялись.

– Мне нравится, что именно дети приходили. Мужиииииик, отдай нашу вооооодку, – понизив голос, завыла она. – Нин, да он просто до белой горячки допился. Глюки у него начались, понимаешь… Ребят, ну кто самый смелый? Принесите цветок!

Нину больше никто не слушал. Самый проворный из парней, Володей его звали, перепрыгнув через оградку и порвав штанину о какой-то куст, сорвал лилию – правда, далось ему это с трудом, цветок словно сопротивлялся – как если бы не тонкий стебель, а дерево пытались голыми руками из земли выкорчевать.

В какой-то момент парень даже коротко и вроде бы испуганно вскрикнул, однако быстро взял себя в руки – он знал, что трусость карается если не исключением из компании, то уж, по крайней мере, неиссякаемыми насмешками. Вернувшись победителем, он передал красавице цветок и отер руку о куртку, слегка поморщившись.

– Что с тобой? – кто-то спросил. – Порезался, что ли?

– Пустяки, просто оцарапался.

– Ничего себе, оцарапался, – красавица схватила его за руку, – да у тебя кровь идет, вся ладонь изрезана!

– Говорю же, оцарапался неудачно. – Он грубовато отнял руку. – К утру пройдет все. Лучше пива мне дайте.

В ту ночь разошлись рано. Обычно сидели до тех пор, пока кости не начинали казаться вырубленными изо льда – особенно осенью. Пытались насладиться свободой в предвкушении зимы.

Когда наступали холода, они собирались той же компанией у кого-нибудь в подъезде – точно так же покупали дешевые коктейли в алюминиевых банках, точно так же болтали, но в этих посиделках уже не было особенной атмосферы тайного клуба. Да и соседи, недовольные, что в их подъезде курит и громко смеется молодежь, то и дело обещали вызвать участкового.

Вернувшись домой, красавица аккуратно прокралась в комнату родителей, стащила из серванта красивый хрустальный графин и поставила в него лилию – у изголовья своей кровати. Странное у нее было настроение – спокойная торжественность, как у девушки из прошлого, предвкушающей первый бал. Как будто бы ее ожидало что-то особенное, прекрасное, некое удивительное приключение – хотя на самом деле ничего, кроме очередного унылого учебного года в библиотечном техникуме да родительских скандалов, ее не ждало.

И все-таки даже сны в ту ночь к ней приходили странные. Снилось, что она идет по залитой солнцем пустынной улице, и вдруг подходит к ней незнакомая девушка, брюнетка в белом льняном платье и шерстяном, не по погоде, шарфике, должно быть, ровесница ее, не больше шестнадцати. Берет ее за руку и по-детски так говорит: «А давай дружить!», и красавица открыто и радостно отвечает: «А давай!» – и дальше они идут уже вместе.

– Меня Лидой звать, а тебя? – говорит незнакомка.

– Варя, – представляется красавица. – Я тебя раньше на нашей улице никогда не видела.

– А я из Ленинграда, – улыбается Лида и перекидывает косу через плечо. А коса длинная, почти до колен доходит. – К тетке погостить приехала.

– Погостить… – задумчиво повторила красавица, исподтишка разглядывая новую подругу, ее точеный спокойный профиль, бледное лицо, странное мятое платье и старый шарф.

В реальной жизни она бы ни за что не пошла рядом с таким старомодным чучелом, и на легкомысленное «давай дружить!» ответила бы разве что движением плеча и насмешливой ухмылкой. Во сне же – словно сестру, с которой в детстве разлучили, встретила.

– Ага, погостить… А ты знаешь, что слово «погост» произошло от «погостить»? – Лида рассмеялась, откинув голову. – Смешно, правда?

– Ничего смешного, – помолчав, ответила Варя. – Да и домой мне пора. Родители ждут.

– Если ждут, так надо идти… А то осталась бы… погостить! – Брюнетка подмигнула и растянула губы в улыбке, взгляд ее при этом оставался внимательным и серьезным.

А когда Варя уже отошла на несколько десятков шагов, та вдруг крикнула в спину ей:

– Стой, стой, я же показать тебе забыла, самое важное!

И, когда красавица недоуменно обернулась, Лида размотала шарф. На ее шее выделялась страшная темно-фиолетовая, как синяк, полоса – как будто бы ее удавить пытались.

Варю затошнило, новая же ее подруга невозмутимо улыбалась, явно довольная произведенным эффектом. Она шла, нелепо пританцовывая, конечности ее двигались как бы сами по себе, а голова в какой-то момент слабо откинулась назад, хрустнули позвонки, но Лида рукой решительно вернула ее на место, при этом челюсти с глухим стуком сомкнулись, как будто бы она была большой страшной куклой.

Варя повернулась и побежала к дому и все время до тех пор, пока не пробудилась, слышала за спиной насмешливый голос: «Куда же ты… Неужели не понравилось ожерелье мое… Хочешь скажу, где брала? Да постой! Вот чокнутая!»

Наконец кто-то потряс ее за плечо, с криком Варя открыла глаза и обнаружила себя в постели, а рядом испуганную мать.

– Что орешь, будто на пожаре? Всю ночь орала, спасу нет. Нашляется где-то, напьется не пойми чего, а потом кошмарит ее. А нам с отцом на работу. Вот запру дома, будешь знать.

Варя подтянула одеяло к подбородку и облизнула пересохшие губы. Никогда в жизни она так не радовалась пробуждению.

– Мам… Сколько времени? – Голос у нее был сам не свой, хриплый, и горло саднило, как будто иголок наглоталась.

– Половина двенадцатого уже! А принцесса все дрыхнуть изволит… Да еще и пахнет тут у тебя… как в склепе…

Взгляд женщины вдруг наткнулся на лилию в хрустальном графине. За ночь цветок стал еще прекраснее – налился соком, приоткрыл лепестки.

– А это еще что такое?!

– Мам… Ну цветок просто, пацаны подарили… Слушай, а что ты не на работе в такое время?

– Ну, я удивляюсь, как можно до того крепко дрыхнуть, что не слышать ничего? – проворчала мать, уходя из Вариной комнаты. – Ураганный ветер утром был. Дождь стеной. Штормовое предупреждение по радио объявляли. Ты в окно хоть бы выглянула – даже в нашем дворе крышу у сторожки почти сорвало. Говорят, полгорода разрушено, а на кладбище вашем любимом половину крестов и памятников выкорчевало… Кстати, тебе подружка звонила утром, Нина какая-то. Как я поняла, с кем-то из твоих бездельников приключилось что-то. И поделом. Нечего по ночам шляться.

Варя бросилась к телефону. Обычно ей нравилось быть медлительной по утрам. Почти невозможно было заставить ее совершить хоть какое-то деяние до того, как душ будет принят, тело умащено детским кремом, а кофе выпит маленькими глоточками – эта отчасти нарочитая леность раздражала тех, с кем красавица была вынуждена уживаться на жалких пятидесяти метрах.

«Аристократка хренова, – говорил о ней отец. – Непонятно, в кого уродилась такая». Варе и самой иногда было непонятно – она исподтишка рассматривала грубое лицо отца, его широкий пористый, как морская губка, нос, его тускловатые глаза цвета талой воды и косматые брови и думала, неужели она действительно плоть от плоти его. Она смотрела на мать, сутулую и рано состарившуюся – лицо будто в кулаке помяли, и не находила в ней своих черт.

Большинство детей придумывают о себе небылицы, вот и Варя придумала: будто бы она – подменыш из таинственного леса, где единороги, драконы и феи с кукольными личиками, стрекозиными крылышками, жучиными усиками, и острыми зубками, будто бы ее – подбросили, насильно поместив в человеческую форму, в эту обычную семью, в эти слишком простые декорации. И придет день, когда она вернется туда, где ей по роду и статусу жить положено. Долго мечтала об этом, иногда тот волшебный лес даже снился ей – с шалью бурой ряски на болотах, с пушистыми соснами, подземными ходами, куда смертным путь закрыт, папоротниками, над которыми по ночам пляшут блуждающие огоньки.

А потом она совсем выросла, начала выщипывать брови, красить губы и целоваться с мальчишками, и вместо призрачного леса с феями в ее мечтах все чаще начал всплывать трехэтажный мраморный особняк с охраной и прислугой. Варя смотрела в зеркало и понимала, что ей выпал редкий козырь – красота, надо только не растратить его попусту, разыграть правильно. Выйти замуж за того, кто бросит к ее ногам мир, и родить трех сыновей, для закрепления позиций.

Нина взяла трубку тотчас же, как будто сидела у аппарата в ожидании звонка.

– Наконец-то! – вместо приветствия воскликнула она. – Я с восьми утра на ногах, места себе не нахожу!

– Да что случилось-то, можешь спокойно объяснить?

Но вместо объяснений девушка запричитала:

– Говорила же я, не кончится это добром, не надо было лезть на ту могилу. Я чувствовала!

– Так, Нина! – прикрикнула на нее красавица. – Немедленно говори, что случилось, хватит сопли жевать!

– Мне в восемь мать Володи Петренко позвонила… Того, который цветок для тебя рвал. Из больницы… Спрашивала, что мы принимали ночью. Угрожала. Сказала, с нами следователь будет еще говорить… Я ей все как есть ответила – что пиво только пили. А она так орала на меня, как будто я одна во всем виноватая… Ну ее можно понять, единственный сын был.

– Что значит, был? – У Вари похолодело в животе.

– Я потом в больницу звонила. Его рано утром привезли. Может быть, если бы не ураган, его и спасли бы. А так – «скорая» очень долго добиралась. Оказывается, ему ночью плохо стало, температура под сорок поднялась. Помнишь, он руку о цветок твой раскровил, срывал его когда? Рука распухла, воспалилась. Никто и не понял ничего в больнице, а он уже… все. – Нина всхлипнула. – Мать его кричала, что это мы Володю отравили… Варь, выбросила бы ты свою лилию.

– Да что за глупости, обычный же цветок… – беспомощно пробормотала Варя.

Пятнадцать прожитых лет еще не столкнули ее со смертью, и ей было странно думать о том, что Володи Петренко, с которым она с детства в одном дворе росла, который смотрел на нее радостными щенячьими глазами, решал ее задачки по геометрии и физике, считал счастьем выполнить любое ее поручение, ходил в «качалку», лишь бы она однажды залюбовалась красотой его линий, – того Володи, чье пажеское внимание давно стало для нее привычным как воздух, больше не существует.

Нина говорила что-то еще, но красавица растерянно положила трубку. Вернувшись в комнату, она посмотрела на распустившуюся лилию, и вдруг ей показалось, что и цветок внимательно за ней наблюдает и что в сердцевине полураскрытых лепестков что-то есть, как будто бы усики жучиные шевелятся.

Весь день она просидела дома тише воды ниже травы, телефон отключила и даже написала какие-то конспекты по мировой истории, а ночью ей снова приснилась та девушка с длинной черной косой, Лидия.

Снова они были на пустой солнечной улице вдвоем, но на этот раз шея Лиды не была прикрыта шарфом, и темнеющая лиловая борозда притягивала взгляд. Самое интересное – Варя ведь понимала, что спит, что это все не по-настоящему, но не могла ни проснуться, ни хотя бы чувствовать себя в безопасности. А Лиду словно забавляло ее волнение.

– Все такие занятые, – сказала она, – спешат, идут мимо меня, в упор меня не видят. Одна ты со мною дружить согласилась. Но теперь почему-то тоже нос от меня воротишь.

– Отстань, уйди, – пробурчала Варя. – Я тороплюсь, не до тебя сейчас.

– Ой ли! – рассмеялась Лидия, оправив мятое платье и покружившись на месте. – А можно тогда задать вопрос? Куда ты так торопишься-то?

Варя остановилась и в растерянности огляделась по сторонам – да, это была ее улица, необычно пустынная, но все же с детства знакомая до каждой трещинки на асфальте. Однако девушка отчего-то была уверена, что идет она не домой и не слоняется бесцельно, что у ее прогулки есть и направление, и смысл, только вот подробности вспомнить не могла. Так и стояла посреди дороги, нахмурившись, а чернокосая бледная Лидия пританцовывала вокруг.

– Хочешь, скажу тебе, куда пойти, хочешь, хочешь?

– Ну, скажи, – угрюмо согласилась Варя.

– Видишь, вон там, во дворе, сторожка? Тебе в нее-то и надо! Смотри не опоздай, тебя там ждут!

– Глупости… Это просто заброшенная сторожка… Мама говорила, с нее ураганом крышу почти сорвало.

– Говорю же – ждут! – повторила Лидия.

Варя проснулась на рассвете, пропитавшиеся ее потом простыни были влажными. Хотелось провести весь день, зарывшись лицом в подушку, между явью и сном, но не явиться на похороны того, чьим последним земным впечатлением был сорванный для нее цветок, было бы подло.

Она заставила себя почистить зубы, кое-как захватить волосы, натянуть платье и вместе с другими пойти на кладбище, где родственники покойного неприязненно перешептывались за ее спиной.

У лежавшего в гробу Володи было какое-то чужое лицо – гример перестарался и сделал губы чересчур яркими, как будто бы мертвец крови напился.

Все по очереди подходили и целовали мертвого в лоб, и Варе пришлось тоже подойти, преодолевая страх и отвращение. От тела пахло воском и формалином, и когда девушка наклонилась, ей показалось, что Володины ресницы дрожат. Перед глазами потемнело, и следующим, что она увидела, был дощатый потолок кладбищенской часовни. Варя находилась без сознания несколько минут, но за это время гроб уже вынесли и родственники мертвого ушли, на прощание обозвав ее дешевой позеркой (это потом передала ей Нина, оставшаяся с ней).

– Я просто не позавтракала. Кусок в горло не лез… Нин, давай не пойдем уже к могиле. Тошно так.

– Ну давай, – бесцветным голосом согласилась Нина. – Если хочешь, пойдем ко мне. У нас суп и пироги с капустой.

– Даже думать о еде не могу, – поморщилась Варя. – Я хочу прогуляться туда. На то кладбище, где мы… Ну… Короче, ты идешь со мной?

– А зачем? – нахмурилась Нина. – Или мало тебе?

Варя с трудом поднялась с пола, ее покачивало. Нина поддержала ее за локоть. Они никогда не были по-настоящему близкими подругами. К Варе все тянулись, как к солнцу, – с самого ее детства, с тех пор, как она, будучи трех дней от роду, обратила первую улыбку к лицам умильно склонившейся над ее колыбелью родни. Педиатр тогда возразила, что такие малыши еще не умеют улыбаться, просто у них расслабляется лицо, когда отходят газы, однако Варина родня подняла докторшу на смех.

С самого детства Варю растили как особенную, как принцессу, как победителя. Нину же воспитывали тенью. Дети доверчиво принимают навязанные маски.

Отца у Нины не было, а любовь ее матери была не любовью-восхищением или любовью-отдаванием, а скорее любовью-жалостью. Она сочувствовала дочке – за то, что та такая невзрачная, тихая, мрачноватая. Нина еще даже не подошла к тому возрасту, когда начинаешь смотреть в зеркало не с любопытством, а вопросительно, ей не было и четырех лет, она еще ангелом была, вовсе и не думающим сравнивать себя с другими, но мать уже нашептывала, гладя ее реденькие волосы: бедненькая моя, страшненькая, ну это ничего, это твой крест. Она-то, возможно, хотела как лучше, хотела лишить дочку бесплодных надежд, которые некогда питала сама, будучи столь же невзрачной и бледной. Защитить хотела.

В итоге Нина, которая была достаточно неглупа, чтобы создать и носить любую удобную маску, начала воспринимать мир как неизменную данность, а не игру с постоянно меняющимися правилами.

Она сконцентрировалась на учебе, посещала биологический кружок и с девяти лет почти все свободное время проводила в учебной лаборатории, где все, включая преподавателя, относились к ней столь же равнодушно, как к модели скелета человека, стоявшей в углу школьного кабинета. С тем только отличием, что про скелета иногда шутили, сочиняли какие-то байки, ему придумали имя – Жорик. А с Ниной просто вежливо здоровались. Не прогоняли, и на том спасибо. Когда ей исполнилось пятнадцать, вдруг что-то такое, похожее на возмущение, всколыхнулось в ней – захотелось вдруг чего-то другого, приключений, поцелуев, весны.

Сердобольная мать подарила ей нарядное платье и тушь, но было уже поздно – человека, который считает себя жалким, обрамление не спасет. И все-таки ей удалось прибиться к компании ровесников – не то чтобы Нине действительно нравилось таскаться по ночам на заброшенное кладбище, но это было лучше, чем пустота, с детства ее окружавшая. Ее раздражал и кисловатый вкус пива, и пустая болтовня, и несмешные анекдоты, но она готова была терпеть все, что угодно, получая чувство стаи взамен.

Конечно, ее причастность к стае была условной – например, однажды Нина слегла с подозрением на пневмонию и отсутствовала почти три недели, но никто даже не вспомнил о ней, не позвонил.

Вряд ли хоть кто-то из «кладбищенской» компании смог бы ответить на любой о ней вопрос: о чем мечтает эта тихоня Нина, какой киноактер кажется ей самым красивым, на какую волну настроен ее домашний радиоприемник, целовалась ли она когда-то, в какой институт собирается поступать. Она просто была, и все. Декорация, благодарная и за эту роль.

– А ты знаешь, что он мне нравился? – вдруг спросила Нина.

– Кто? – удивилась Варя, не без труда сфокусировав на ней взгляд.

Они шли по кладбищенской аллее, Варя – слегка согнувшись, Нина – ее поддерживая.

– Володя.

Варя остановилась с удивленным смешком, но, посмотрев в серьезное лицо подруги, вдруг поняла, что та не шутит. Однако в голове такое не укладывалось – как если бы средневековому инквизитору сообщили, что земля вертится вокруг солнца, а не наоборот. И смешно, и не по себе от дерзости такой.

– Что, правда? – не желая обижать Нину, выдавила она. – У вас что-то было?

– Какое там, – вздохнула та. – Сама понимаешь, как он ко мне относился. Как к пустому месту. А я надеялась. Думала, что у нас может все как в кино быть: сначала станем хорошими товарищами, потом он разглядит внутреннюю красоту.

Варя сжала губы, чтобы не рассмеяться. Она цинично полагала, что понятие «внутренняя красота» придумано теми, кто не умеет ровно красить губы, а на каблуках чувствует себя как цирковой слон на роликах. К счастью, погруженная в печальные мысли Нина не заметила ее реакции.

– Мы однажды даже гулять ходили, вдвоем… Это я его пригласила. В начале этого лета. Набралась смелости, заранее написала текст, набрала его номер и по бумажке прочитала: «А может быть, сходим завтра в парк?» А он неожиданно согласился. Видела бы ты, как мать меня собирала, цирк просто… Цирк уродов… – Нина криво усмехнулась. – Как же, дочка непутевая наконец на свидание идет. Платье мне свое навязала, а мне вообще платья не идут. Волосы щипцами накрутила. Володька чуть не упал от изумления, когда меня такую увидел… Ну ничего, погуляли. Я все больше молчала, стеснялась его очень. А он рассказывал, что в тебя с детства влюблен и страдает. Ты ему сказала, что любишь тех, кто старше.

– Ну да, было такое, – вздохнула Варя. – Надеюсь, ты на меня не в обиде? Я ни при чем.

– Нет, конечно. Знаешь, что он еще сказал? По секрету, но разве теперь важно…

– Что?

– Он сказал, если намочить лицо и стоять на ветру, то появятся морщинки. Он делал так. Хотел, чтобы его лицо старше выглядело. Поднимался на крышу с ведром воды, окунал голову в ведро и подставлял лицо ветру. Хотел выглядеть как морской волк. Но знаешь, даже когда он мне все это рассказал, я все равно продолжала надеяться. Мало ли, время лечит. А вот теперь….

– Да уж… – Варя не знала, что ответить.

Она и сочувствовала Нине, и злилась на нее – за то, что у той был странный дар поставить всех в неловкое положение. Своим присутствием, молчанием, и вот рассказом этим – ну зачем сейчас все это понадобилось рассказывать, и так ведь тошно.

Простились они скупо. Нина еще раз предложила отправиться к ней на суп – ясно ощущалось, что это было проявление вежливости, а не искреннее желание видеть Варю гостьей. Глядя в ее удаляющуюся сутулую спину, красавица подумала о несправедливости генетического пасьянса – тот, кто мог бы купаться в чужой любви, рожден с эмоциональным диапазоном Снежной Королевы, а такое вот горячее сердце заточено в нелепый сосуд, за которым ни жара, ни мудрости, ни желания обогреть и не различишь.

От слабости Варю пошатывало – астеникам вроде нее всегда трудно дается голод. Но она все-таки решила заглянуть на старое кладбище, о чем пожалела, едва только подойдя к его территории. Ураган и правда не пожалел этот клочок земли – ее любимый раскидистый клен был вырван с корнем и теперь лежал, склонив ветки, словно труп утопленника.

На обычно пустынном кладбище крутились какие-то люди в спецовках – мрачно созерцая разрушенные могилы, они прикидывали предстоящий объем работы. Тут же суетилось и несколько знакомых Варе старух-сплетниц, единственным развлечением которых уже долгие годы были прогулки по району, сбор разномастных новостей и дальнейшая их передача в собственной интерпретации.

Немного помявшись у ворот, девушка все же решила не отступать – прошла по знакомой тропинке к знакомой ржавой ограде. Могила, на которой еще пару ночей назад цвела прекрасная лилия, сейчас выглядела так, словно в нее попал снаряд во время бомбежки, – ограда придавлена, деревянный крест вырван с корнем и валяется чуть поодаль, вся земля перерыта.

Варя с удивлением заметила, что эта могила пострадала больше других, – как будто сердце напугавшего город урагана находилось именно здесь, – хотя, разумеется, быть этого не могло. Погруженная в медленные мрачные мысли, девушка и не заметила, как кто-то тихо подошел сзади, и только когда чужая ладонь, сухая и горячая, опустилась на ее плечо, резко повернулась на каблуках. Вторжение было почти таким же страшным, как повторяющийся сон, в котором ее преследовала незнакомка с фиолетовой полосой на шее.

Но это была всего лишь одна из старух, обесцвеченные временем глаза которой смотрели на девушку с любопытством и надеждой на интересную сплетню.

– Дочка, а ты-то что тут? Ваши все сегодня хоронят Петренко.

– Да, я тоже была на похоронах, – нехотя заметила Варя. – На обратном пути решила сюда вот заглянуть. Мама говорила, тут разрушено все.

– А я и не знала, что у вас тут родственники лежат, – прищурилась старушка. – Я же почти всех местных знаю. Вон там, под березой, парень лежит, когда-то бегал за мной. Но выпить любил, это его и сгубило. И муж мой здесь покоится. Первый. Второй – хрен его знает, где. Может, и не откинулся еще, сатана его забери.

– Мы просто гулять здесь всегда любили, – пришлось признаться Варе. – Тишина, покой.

– А что же ты тогда к Лидкиной могиле так целенаправленно пришла? Я тебя сразу заметила, удивилась еще.

– К чьей могиле? – нахмурилась Варя.

– К Лидкиной. Афанасьевых племянница. Уж столько лет, как она… того. А я ее помню. Красивая девочка была.

– С черными волосами и длиной косой? – Варе вдруг показалось, что это все тоже сон, и она незаметно ущипнула себя за кожу на предплечье и вздрогнула от боли – теперь наверняка останется синяк.

– Да, – удивилась старушка. – А ты откуда знаешь? Афанасьевы сразу после того случая уехали отсюда. Из наших только я да Клавдия Александровна из семьдесят второй квартиры их помним.

– А что с ней случилось? Почему она умерла, молодая такая?

– Молодая, – со вздохом подтвердила старуха, – семнадцати не было. Они сами ленинградские были. Ее на лето сюда отправили, к тетке. Она и влюбилась. Веселая девка, себе на уме. За ней тут все увивались – выбирай любого. Но ей женатый понравился. И было у них что-то или не было – теперь одному Богу известно… Но крыша у девки поехала. Повесилась она.

Варе стало душно, она машинально провела по шее, живо вспомнив темно-фиолетовую борозду. Значит, уродливую отметину оставила веревка.

– Потом разное говорили. Мужик отрицал все, конечно. Но у нас люди какие – всем интересно же. Кто-то говорил, она ему письмо написала, а тот на смех поднял. Лидка смирить гордыню не могла, ей лучше смерть, чем опозориться. А были и такие, кто пел, якобы все у них состоялось, что понесла она, а тот аборт сделать заставил. Надавил как-то. Дело нехитрое, молодая влюбленная девочка… Она однажды утром пошла гулять и пропала. Уже начало осени было, через несколько дней она должна была в Ленинград свой вернуться. Такой же день, как сейчас. А потом ее в сторожке нашей нашли.

– В сторожке? – ахнула Варя. – Той, что во дворе у нас?

– Ну да. И что ее туда понесло – непонятно. Сутки провисела, пока не обнаружили. Ее в шарфике хоронили. Я помню. День был вот как сейчас, ветреный. Сначала просто в платье обрядили – тетка ее нашла какое-то. У нее все было такое легкомысленное, в цветочек да в полосочку. Как-то неудобно хоронить в таком. Афанасьева и обрядила ее в рубаху свою. А уже когда прощаться пришли, обратили внимание, что синяк уж больно уродливый на шее у девчонки. Она в гробу как живая лежала, но этот синяк… Ну и Афанасьев по-быстрому накрутил ей шарф свой. Так и закопали.

– А мужчина? – прошептала Варя. – Из-за которого все случилось?

– Мужчина! – презрительно фыркнула старуха. – А что им, мужчинам, сделается? Жил себе и жил. Первое время переживал, вроде. Даже на могилу Лидкину таскался, с цветами.

– Белыми лилиями, – отозвалась Варя.

– Да, – удивленно подтвердила старуха. – Ты-то откуда все знаешь? Али Клавдия Александровна уже лапши навешала? Ты ее не слушай, она всегда любила приврать. С лилиями и ходил. А потом перестал, да и ребеночек у них с женой родился. А куда они сгинули потом, уже и не вспомнить… А почему ты так этой Лидкой все-таки интересуешься?

– Да просто история интересная, заслушалась. – Варя заставила себя улыбнуться. – Ладно, пойду я. Мои, наверное, волнуются.

Уходя с кладбища, она спиной чувствовала подозрительный старухин взгляд.

По дороге домой Варя пыталась переварить все то, что узнала, но мысли путались, не удавалось прочно уцепиться за любую из них. Будто пьяная она была. «Надо было пойти к Нинке, пока она звала, и съесть чертов суп», – с тоской подумала девушка.

Приплетясь в свой двор, она вдруг вспомнила о сторожке. И о том, что брюнетка из сна, представившаяся именно Лидией, сказала, что именно туда она и спешит.

Каждый год сторожку ту собирались наконец снести, но до нее всегда не доходили руки. Проку от этого ветхого строения не было никакого – уже почти полвека оно бесцельно стояло во дворе. Когда-то дверь была заперта на тяжелый подвесной замок, потом его, конечно, сорвали хулиганы.

Потянув на себя дверь, которая поддалась с трудом и как-то по-старчески скрипя, Варя вошла внутрь. Под подошвами хрустело битое стекло.

Сторожка делилась на две крошечные комнатушки, и удивительным было то, что в дальней горел свет – тусклый, неявный, подрагивающий, вроде как свечной. Варя чувствовала себя куклой – марионеткой, которой кто-то управляет. И ощущения были тоже кукольными – ни страха, ни любопытства. Она просто делала то, что должна, – будто ее запрограммировали.

Осторожно пробравшись между обломками мебели, девушка вошла в дальнюю комнату. Здесь действительно горела свеча – единственная, почти полностью оплывшая. Она была воткнута прямо в земляной пол сторожки, рядом – чья-то фотография, крошечная хрустальная стопка, наполненная, видимо, водкой, и несколько разноцветных пасхальных яичек. Такие композиции обычно оставляют на могилах – бездумная дань языческому кормлению духов.

Наклонившись к фотографии, Варя увидела на ней собственное лицо, но почему-то даже это ее не удивило. Снимок был сделан в начале лета, она с некоторым вызовом смотрела в камеру и улыбалась так, как улыбаются победители. У Вари вдруг зачесалась шея – казалось, сотни крошечных невидимых жучков начали щекотать ее микроскопическими лапками.

Поморщившись, девушка поскребла кожу ногтями, но это не помогло – с каждой секундой неприятное ощущение усиливалось. Обернувшись, она поискала глазами, как будто некая неподконтрольная часть ее сознания уже знала, что нужно делать. Сначала увидела стул – обычный старый стул с растрескавшимся деревянным сиденьем – и только потом веревочную петлю над ним.

И тогда пазл в ее сознании наконец сложился – отчего-то, с точки зрения Вари, все это казалось красивым, логичным и законченным, она словно бы даже с радостью подошла и одной рукой осторожно погладила веревку, другой продолжая расчесывать шею.

Перед тем как взобраться на стул, зачем-то сняла туфли и аккуратно поставила их возле. Едва веревка была накинута на шею, Варе стало немного легче. Выверенным движением, как будто ей приходилось делать такое каждый день, она невысоко подпрыгнула и лягнула стул – тот повалился навзничь.

И только в ту секунду, когда веревка уже плотно сдавила ее шею, но сознание еще было при ней, Варя вдруг пришла в себя. Она попробовала ухватиться за веревку руками, но было поздно. Перед глазами плясали чужие расплывающиеся лица – и мать с отцом, которые смотрели на нее укоризненно, и угрюмая Нина, и покойный Володя Петренко, который единственный из всех улыбался ей, тепло и ясно, и девушка из сна, Лидия.

Лицо Лидии было различимо четче остальных, она наблюдала за умиранием Вари с какой-то неприличной жадностью – так зеваки в средневековых городах приходили посмотреть на повешение ведьмы А потом все закончилось.

Хватились ее практически сразу – а вот нашли только спустя двое суток. Весь двор потом судачил, что же случилось, – самая блестящая девушка, самая красивая, и проблем у нее не было никаких. Только молчунья Нина не выглядела удивленной – следователь даже сначала пытался допрашивать ее особенно тщательно, подозревал – знает что-то и скрывает от него. А потом другие ему объяснили: девчонка всегда себе на уме была, сложная и несчастливая.

Дело закрыли, и Варина смерть из категории преступлений перешла в разряд сплетни, которая годами передавалась из уст в уста, пока все очевидцы ее были живы.