КОБАЛЬТОВЫЙ ПЕРЕУЛОК
Я съел сандвич с беконом, выпил всю воду и теперь смотрю на Кобальтовый переулок. Вряд ли это так трудно. Или все-таки трудно? Все равно я должен справиться. Боб и Никита шли по узкому тротуару с правой стороны. Вдоль него тянется неухоженное одноэтажное строение с покатой черепичной крышей, единственная дверь и единственное окно которого выходят в переулок в самом конце, у противоположной стены.
Я шагаю быстро, но уверенно и ровно, как бы не спеша, и держу голову слегка повернутой в сторону от здания Совета. Мой взгляд устремлен на вход дома напротив. В голове одна мысль: «Дом Боба, дом Боба».
Я знаю, что вид у меня напряженный, и заставляю себя замедлить шаг, на всякий случай, вдруг из здания Совета кто-нибудь посмотрит? В тот же миг я чувствую, как меня словно магнитом начинает тянуть туда. Вот черт! «Дом Боба, дом Боба». Я опять не свожу глаз с его двери.
Я добрался. Слава богу.
«Дом Боба».
Стучу.
«Дом Боба. Дом Боба».
Я смотрю на дверь. Теперь я уже шепчу:
— Пожалуйста, скорее. Дом Боба. Дом Боба. — Тишина.
«Дом Боба. Дом Боба».
Я стучу опять. Громче.
— Быстрее! Ну, быстрее! Дом Боба. Дом Боба.
Что если из здания Совета сейчас выйдут охранники? Мне конец. Может, вся эта затея и есть ловушка, подстроенная Советом? И опять я чувствую, как меня начинает тащить к зданию Совета.
«ДОМ БОБА! ДОМ БОБА! Я не могу ждать так долго. Дом Боба. Дом Боба».
Дверь щелкает и приоткрывается. Больше ничего не происходит.
Я вхожу в комнату и всем телом наваливаюсь на дверь с той стороны.
— Черт возьми! Дом Боба.
— Мне придется убить тебя, если ты хотя бы глянешь на полотно. — Но в голосе совсем нет угрозы, скорее он молит о внимании.
Я оборачиваюсь и вижу неряшливую комнату. Даже воздух в ней кажется неопрятным. У дальней стены, которая совсем недалеко, настолько комната узкая, стоит деревянный стол, на нем ваза с фруктами. Рядом с ней несколько груш и яблок. Справа от меня деревянный стул, мольберт и открытая дверь, откуда раздается тот самый голос. Судя по расположению мольберта, на холсте должен быть натюрморт из яблок и груш. Я иду в ту комнату, но по дороге останавливаюсь взглянуть на неоконченную работу Хорошая картина, подробная, в лучших традициях. Холст, масло.
В соседней комнате я вижу сгорбленную спину мужчины. Он что-то помешивает в маленькой, видавшей виды кастрюльке. Пахнет томатным супом.
Я жду у порога. В комнате сыро и зябко, как в пещере. Она кажется даже меньше, чем предыдущая, но это все из-за холстов, составленных вдоль двух из четырех стен обратными сторонами наружу. Свет поступает в комнату сквозь маленькое окошко в потолке. Помещение занимают небольшой диван из черного кожзаменителя, низкий кофейный столик с пластиковым верхом на трех ножках, деревянный стул вроде того, который я уже видел в передней, ряд кухонных шкафов, покрытых пятнистой столешницей, на которой между пятен помещаются еще чайник и электроплитка с одной конфоркой. В сушке над раковиной стоят большое количество кружек и открытая банка супа.
— Я готовлю обед.
Я не отвечаю, и он поворачивается ко мне, разгибая спину и улыбаясь. Деревянную ложку он держит в воздухе, как кисточку, и с нее падает на линолеум оранжевая клякса.
— Мне бы хотелось тебя нарисовать.
Вряд ли ему удастся передать мои глаза.
Мужчина наклоняет голову.
— Может, и не удастся. Задача, конечно, не из простых.
Я молчу. Я что, сказал про глаза вслух?
— Вид у тебя такой, как будто чашка супа тебе не повредит. — Он снимает с плиты кастрюльку и вопросительно поднимает брови.
— Спасибо.
Мужчина берет с сушки две чашки, разливает по ним суп, кастрюлю отправляет в раковину. Потом протягивает мне чашку с супом и говорит:
— Крутонов, правда, нет.
И садится на диван, совсем маленький и узкий.
— Понятия не имею, что за крутоны такие.
— Куда катится мир?
Я сажусь на стул, а чашку держу в руках — грею пальцы. В комнате изрядно холодно, а суп едва теплый.
Мужчина сидит, положив ногу на ногу, и демонстрирует невероятно тощую лодыжку в просвет между мешковатой штаниной и красным носком. Он крутит ступней и пьет свой суп.
Одним глотком я почти приканчиваю свою порцию.
Ступня перестает крутиться.
— Сырость — вот главная проблема этого дома. Сюда даже в солнечный день не проникает солнце, а сырость просачивается снизу Наверное, все дело в реке. — Он прихлебывает суп, после каждого глотка поджимая губы, а потом ставит чашку на стол и говорит:
— А конфорка при последнем издыхании, от нее много не нагреешь.
Я смакую последние капли супа. Конечно, сандвич с беконом был лучше, но и это тоже хорошо. И тут я осознаю, что совсем расслабился. И понимаю, что все дело в нем. Он точно не Охотник.
— Нет, я серьезно, я бы хотел тебя нарисовать. Прямо сейчас. — Он машет рукой в мою сторону. — Как ты сидишь на простом деревянном стуле, такой молодой и голодный. Совсем, совсем молодой. И с такими глазами… — Он перестает махать рукой и подается вперед, чтобы заглянуть мне в глаза. — С такими глазами! — Он снова откидывается назад. — Может быть, когда-нибудь ты попозируешь мне. Но не сегодня, конечно. Сегодня у нас дело совсем другого рода.
Я открываю рот, чтобы ответить, но он тут же прикладывает к губам палец.
— Нет надобности.
Я улыбаюсь. Этот парень мне нравится. Я почти уверен, что его Дар — умение читать мысли — невероятно редкий и…
— Да, у меня есть кое-какие навыки, но они, как и моя живопись, в большой степени приобретенные, результат длительной практики, — скорее ремесло, чем… — Он умолкает и смотрит на меня. — Я не Сезанн. К примеру, мне приходится здорово напрягаться, чтобы выудить из каши у тебя в голове главные мысли. Тем не менее, мне ясно, зачем ты пришел. — И он постукивает себя по носу.
Я старательно формулирую мысль: «Мне надо найти Меркури».
— Вот теперь мне действительно все ясно.
«Вы можете мне помочь?»
— Я могу свести тебя со следующим в цепочке. Не более того.
Значит, прямо отсюда к Меркури не попасть. Но «у меня совсем мало времени. Всего два месяца».
— Этого хватит. Но ты должен понять, хотя, я уверен, ты и так знаешь это лучше многих. Главное для всех заинтересованных лиц — осторожность.
«Неужели он знает, кто я? Почему именно я должен знать лучше многих?»
— До меня дошли слухи, что из здания Совета сбежал пленник. Важная персона. Сын Маркуса.
— О!
— Его повсюду ищут Охотники. А они хорошо знают свое дело.
Он смотрит на меня в упор.
Я соображаю, что мысль как воробей: вылетит — не поймаешь.
— Можно посмотреть?
Я протягиваю ему руку, но он встает и выходит в соседнюю комнату. Я слышу, как там щелкает выключатель, и у меня над головой, дребезжа, оживает электрическая лампочка. Боб возвращается и садится напротив. Берет мою руку в свои. Ладони у него тонкие и прохладные; он натягивают мою кожу костлявыми пальцами так, что татуировка перекашивается.
— Вот ведь гадость, а?
Не знаю, что он имеет в виду: татуировки или Белых Ведьм.
— И тех, и других, милый, и тех, и других.
Он выпускает мою руку.
— А остальные можно посмотреть?
Я показываю.
— Так, так, так… — Боб возвращается на свой диван и снова начинает вертеть ногой. — Надо посмотреть, уж не прав ли ты и не следят ли за тобой через них. Если да, то моя песенка спета.
Он поднимает руку вверх и покачивает ладонью:
— Нет, нет. Никаких извинений… Наоборот, это я должен просить у тебя прощения, ведь нам придется кое-кого пригласить, чтобы он тоже взглянул на них. Подозреваю, что процедура будет не из приятных и не самая короткая. Человек, о котором я думаю, непосвященный.
Боб встает и относит чашки в мойку.
— Не буду, пожалуй, мыть посуду. Время дорого, надо двигать отсюда. Знаешь, мне всегда хотелось рисовать во Франции, отправиться на поиски сезанновского духа в тамошних холмах. Я ведь могу и лучше.
Да.
— Картины с собой взять?
Я пожимаю плечами.
— Ты прав, начинать лучше с чистого листа. Знаешь, мне сразу стало легче.
Он исчезает в дальней комнате и появляется снова с листком бумаги и карандашом в руках. Кладет листок на рабочий стол, наклоняется над ним и рисует. Приятно наблюдать, как он работает. Набросок выходит у него лучше, чем картина маслом.
— Спасибо. Я решил, что картинка скажет тебе больше, чем любые слова.
На картинке я стою на цыпочках и тянусь к верху какого-то шкафа вроде тех, что бывают в камерах хранения на вокзале. Там есть какая-то надпись, но я решаю не читать ее сразу. Потом разберу.
Он передает мне рисунок со словами:
— Ты ведь знаешь о том, что ты очень красивый, правда? Не дай им себя поймать.
Я смотрю на него и невольно улыбаюсь. Он напоминает мне Аррана, его мягкие серые глаза наполнены тем же серебристым светом, только лицо у Боба пепельно-серое и все в морщинах.
— Не будем вдаваться в подробности моей внешности. Да, вот еще что. Тебе же понадобятся деньги.
Тут я понимаю, что ничего не подарил Бобу.
— Ты подарил мне надежду на новую жизнь и капельку вдохновения. Ты — моя муза, но, увы, мне придется довольствоваться лишь этим беглым взглядом на тебя. Однако других куда меньше интересует эстетическая сторона жизни, больше — грубая пожива.
«Сколько это будет стоить?»
Но Боб только разводит руками и оглядывает комнату:
— Ты же видишь, я и сам в денежных делах не большой эксперт. Понятия не имею, правда.
Тут я вспоминаю про Никиту.
«Та девочка, которая помогла мне, — она ведьма?»
— Мой дорогой мальчик, надеюсь, ты понимаешь, что, если минут через двадцать после твоего ухода в мою дверь постучит какой-нибудь человек и начнет задавать вопросы о тебе, с моей стороны будет ужасно невоспитанно отвечать на них. Меньше всего мне хочется шептаться о тебе за твоей спиной, и также недопустимо проявлять подобное отсутствие такта по отношению к другому. И не важно, постучат в эту дверь через двадцать минут или через двадцать лет, мой принцип остается неизменным.
Я киваю.
«Спасибо, что послали ее мне на помощь. И за сандвичи спасибо».
— Я не просил ее кормить тебя. — Он улыбается. — Она крепкий орешек, но у нее доброе сердце.
Я улыбаюсь ему и поворачиваюсь, чтобы уйти.
Когда за мной закрывается дверь, я слышу его голос:
— Адьё, мон шер.
Я быстро шагаю по переулку, держась левой стороны и не сводя глаз с домов напротив, а про себя твержу: «Конец переулка. Конец переулка».
