Часть четвертая
СВОБОДА

Я на свободе уже десять дней, и со мной все в порядке: сижу в каком-то деревенском доме и пью чай. В дом я прихожу почти каждый день, а сплю в лесу, примерно в миле от дома. В лесу хорошо и очень тихо; так что если кто-то попробует подкрасться ко мне, я услышу первым. Правда, поблизости совсем нет людей. Конечно, хорошо жить не в клетке, но в ней мне лучше спалось. Здесь же мне постоянно снятся кошмары. Правда, не настолько страшные, чтобы вскакивать в поту… снится одно и то же: я все бегу и бегу по переулку позади здания Совета.

Люди, которым принадлежит этот дом, не живут в нем постоянно, скорее всего, приезжают только на лето. Поэтому я спокойно вошел внутрь, недолго пошуровав в замке куском проволоки. Я почти каждый день принимаю душ, а иногда поднимаюсь наверх и ложусь на одну из кроватей, как та девочка из сказки про медведей. Постели в доме очень мягкие, но я никогда не засыпаю. До того, как я нашел это место, у меня были проблемы с едой. А тут, даже забавно, есть и геркулес.

Еще в шкафах я нашел макароны, хлопья и овес. Молока, как я уже говорил, у меня не было, поэтому варил кашу просто на воде. Каша у меня получается хорошая, без комков; но тут оказалось, что я очень быстро съел весь мед, джем и изюм, так что уминаю все, что осталось.

Я стараюсь есть не чаще одного раза в день; все равно в какое время — главное, чтобы хотелось. Ем немного, да здесь особо и не разбежишься. Мое любимое блюдо — подсоленный рис. Правда, в первый день был даже консервированный тунец, но он закончился к вечеру, а консервированная фасоль — на следующий день. Я опускаю в карман полпачки «Витабикса» и сосу их вечером в лесу, пока засыпаю.

В дом за это время приезжали люди и пробыли два дня. Наверное, на уик-энд. Мама, папа, двое детишек и собака — просто идеальная семья. Кажется, они даже не заметили, что к ним кто-то наведывается, чтобы подхарчиться. Я ведь всегда прибираюсь, когда ухожу. После их визита прибавилось макарон, зато овес закончился. Я надеялся на еще одну банку тунца, но… не повезло.

Мне кажется, что временами я слышу снаружи какие-то звуки. Не обращай внимания, Натан, нет там никого.

Но я опять начал грызть ногти. Я грыз их, когда был маленьким, а потом перестал. Теперь вот снова начал. Анна-Лиза. Я стараюсь не думать о ней слишком часто.

Идет дождь. Мелкий. Опять какой-то звук.

Нет. Лучше все-таки выйти и проверить.

Я возвращаюсь в лес. Кажется, за мной следят. Такое у меня иногда возникает чувство. Даже мурашки по спине.

Слишком уж легко мне удалось сбежать. Трудно поверить, чтобы Совет, который из кожи вон лез, контролируя каждый мой шаг с самого рождения, устраивал для меня Освидетельствования и выпускал Уведомления, запер меня в клетке у Селии, сделал мне все эти татуировки, вдруг взял и так легко дал мне сбежать. Нет, наверняка это какой-то новый план.

Шпионили же они за мной раньше, когда я жил у бабушки и ездил в Уэльс. Тогда я этого не знал, а теперь знаю.

Та семья, которая приезжала в дом, они были похожи на фейнов, но как знать. Может, Охотники могут притворяться фейнами. И тот первый мужик, который согласился меня подвезти, он так на меня косился, да еще задавал разные вопросы. Правда, оказался вроде нормальным, раз уж отпустил меня, но я так наорал на него, что он изрядно перепугался.

Мои татуировки — это какое-то устройство для слежки. Вот единственное объяснение. Наверное, они смотрят в какой-то экран и видят на нем мигающую точку. Это я. Я такое в фильме видел. Блип… блип… блип. Вот сейчас они сидят в своем фургоне, смотрят в экран и видят, что я бегу краем поля назад, к лесу.

Укрытие у меня нормальное. В него не проникает дождь, и земля в нем всегда сухая. И найти его не так легко, оно под корнями большого дерева, у ручья.

Я часто сижу здесь.

И иногда, сидя здесь, я думаю, что никто за мной не следит и что я сбежал по-настоящему, и я говорю себе: «Я сбежал. Я свободен. Я сбежал. Я свободен».

Но свободным я себя не чувствую.

Иногда я плачу. Сам не знаю почему, но это время от времени происходит. Скажем, сижу я и смотрю на ручей, который течет по темно-коричневой грязи, а сам остается чистым, прозрачным и беззвучным, и вдруг ощущаю вкус слез. Их так много, что они уже затекли мне в рот.

Я вздремнул, и теперь, даже несмотря на одеяло и пачку газет, которые я принес из дома, меня бьет дрожь. С чего бы это? Сейчас апрель, снаружи не холодно. Я прожил почти два года в клетке, в самом сыром и промозглом закоулке Шотландии — наверняка самой холодной и промозглой страны в мире, — где видел и снег, и морозы, и метели, и вот я попадаю в это славное теплое местечко и трясусь не переставая. Да, пара бараньих шкур тут не помешала бы.

Я довольно часто вспоминаю Шотландию, думаю о своей клетке, о том, как бегал большой круг и чистил плиту на кухне, как варил кашу и копал картошку, резал и ощипывал кур. А еще я думаю о Селии и о той книге, которую она читала со мной.

Главный герой этой книги Иван Денисович, заключенный. Он отбывает в тюрьме десятилетний срок, но, даже когда срок кончится, домой его все равно не отпустят, потому что таких, как он, отправляют в ссылку. Я думал, ссылка означает, что человек должен просто покинуть свою страну, а там пусть едет куда угодно, — туда, где тепло, к примеру, на какой-нибудь остров в океане или в Америку. Но ссылка означает совсем другое: человека отправляют в какое-то другое место, и оно, разумеется, совсем не в тепле, не на солнышке и даже не в Америке. Нет, это далекое, угрюмое и холодное место, например Сибирь, где человек никого не знает и едва может выжить. То есть та же тюрьма.

А я теперь свободен. И в ссылку не хочу.

И еще мне так хочется увидеть Аррана.

Очень хочется.

Я знаю, что если я поеду к нему, то меня схватят и, может быть, причинят вред Аррану. Но я хочу его увидеть и все время думаю, что если я подкрадусь тихонько к бабушкиному дому ночью или оставлю ему где-нибудь записку, в которой назначу ему встречу, то это, может, сработает. Хотя сам знаю, что не сработает. Я знаю, что меня снова поймают и во второй раз будет даже хуже, чем в первый, и я не должен даже пытаться увидеться с Арраном — никогда, и тут же чувствую себя трусом.

Полное имя Ивана Денисовича — Иван Денисович Шухов, потрясно, хотя Денисович означает всего лишь «сын Дениса», и это все немного портит, зато показывает, что он обычный парень, такой, как все.

В России, если вы хотите поговорить с человеком, то не должны называть его только по имени, и все. Надо обращаться по имени и отчеству, например, так: «Передайте, пожалуйста, соль, Иван Денисович». А он тебе в ответ: «Многовато соли в рис кладете, Натан Маркусович».

А еще я часто думаю о Маркусе Акселевиче. Наверное, он тоже кладет в рис много соли. А еще сегодня я понял одну удивительную вещь. Мне нравится думать об отце, и я знаю, что, если бы у меня был сын, то мне нравилось бы о нем думать. Я часто думал бы о нем. Так что я знаю, что Маркус обо мне тоже думает.

В лесу хорошо и тихо, никаких собачников, да и людей-то нет вообще. Так здорово просто сидеть на месте и слушать, что происходит вокруг. Из леса доносится птичий щебет, но есть места, напоминающие глубокие «пещеры» пустоты и молчания, и мне нравится сидеть в этих пещерах.

Голова у меня здесь чистая и ясная. Никакого шума, как в клетке у Селии. Никакого шипения мобильных телефонов. Никакого треска электроприборов.

И, сидя в этих пещерах, я начинаю верить… Что я сбежал.

Сегодня я опять начал бегать. Селия была бы довольна, хотя бегаю я медленно, так что все-таки нет, довольна она не была бы. А еще я отжимаюсь. Но не дотягиваю даже до семидесяти. Понять не могу, как это я всего за несколько недель так потерял форму. Интересно, может быть, это из-за татуировок, может, это они так на меня влияют, хотя нет, скорее всего, дело просто в отсутствии еды. У меня буквально торчат ребра.

Темнеет. Еще один день подходит к концу.

Когда я был у Селии, дни летели, а годы ползли. Там я вставал с рассветом, делал физзарядку, потом работал по дому — дел всегда была масса, — потом отвечал на ее дурацкие вопросы, снова бегал, потом дрался, готовил еду, мыл посуду, запоминал имена ведьм, их Дары, даты и места, и не успевал я оглянуться, как пора было опять возвращаться в клетку. Теперь все наоборот. Часы еле тянутся, зато время, отделяющее меня от моего семнадцатилетия, убегает, как песок сквозь пальцы, а я сижу и смотрю, как оно уходит.

Как-то незаметно снова занимается рассвет. Раньше мне нравились утренние зори, но теперь каждая предвещает всего лишь еще один тягучий, зябкий день. Я только что вспомнил, что Иван начинал каждый свой день, дрожа от холода. Жаль, что у меня нет той книжки с собой. Знаю, что я все равно не смог бы сам ее прочитать, зато ее можно было бы держать в руках или засовывать под рубашку, поближе к груди.

Но одна книга у меня все-таки есть. Это алфавитный справочник, который я стащил, когда удирал из Лондона.

Отличная книга! Книга, которую даже я могу прочесть. Я смотрю на карты и все в них понимаю.

Я украл справочник, потому что знал — мне надо будет найти Боба, о котором рассказывала мне Мэри. Человека, который поможет мне найти Меркури.

И снова дождливо и пасмурно. Я смотрю телек и пью чай. То есть не то чтобы смотрю, просто он включен, а я пытаюсь анализировать звуки у себя в голове. Под черепом что-то шипит, точнее сказать я не могу. Звук не в ушах, он именно в голове, чуть впереди и справа.

Такое же шипение, только более громкое, вызывают в этом месте мобильные телефоны. Когда я жил у Селии, подобного шипения я не слышал. У нее не было мобильника. Но, когда появились Охотники, я услышал, как они шипят.

Здесь, в лесу, никто не шипит.

Только что принял душ. В ванной полно шампуня, мыла и всякой всячины. А еще там есть электробритва: настоящий кошмар, она просто отгрызает куски от моего подбородка, но я быстро заживляюсь, так что все равно ею пользуюсь.

Проверяю татуировку на шее. Никуда не делась.

Каждый день я осматриваю все свои татуировки, но они не меняются. Я содрал кожу на лодыжке и убедился, что мистер Уолленд был прав: татуировка появилась снова. Она даже просвечивала фосфоресцирующим синим сквозь корочку на ранке.

Я смотрю в зеркало и в свои глаза, и в глаза отца. Интересно, когда он смотрится в зеркало, догадывается ли он, что это и мои глаза? Я очень хочу увидеть отца — ненадолго, хоть когда-нибудь, всего-то один раз, поговорить с ним по-настоящему. Но, может быть, нам обоим будет лучше, если мы никогда не встретимся. Если он верит в то видение, значит, он не захочет встречаться со мной. Жаль, что я его не видел. Что в нем: я закалываю его Фэйрборном? Пронзаю ему сердце? Я хочу сказать моему отцу, что никогда бы этого не сделал. Не смог бы.

Мои глаза становятся совсем черными, треугольники пустоты в них почти неподвижны.

Я снова на кухне, сижу наедине с последним пакетиком чая.

Надо уходить. Надо найти Меркури и получить у нее три подарка. Времени осталось совсем мало. До моего дня рождения чуть больше двух месяцев.

А это значит, что мне придется пойти к Бобу, в то место, которое есть на карте. То есть вернуться к своей проблеме. К проблеме переулка.

Шагнув из двери здания Совета во двор, а потом очутившись в переулке, я побежал и мчался, не сбавляя темна, с приличной скоростью. Три-четыре минуты спустя я еще бежал, но все еще не в конце переулка. Ощущение было такое, как будто я бегу по конвейерной ленте, которая движется в обратную сторону и все время затягивает меня в здание Совета. Я был в панике, едва не визжал от страха, но бежать продолжал и все же добрался до того места, где переулок поворачивает. Я вцепился в угол дома так, что какая-то женщина, шедшая мимо, посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Тогда я вышел из-за угла, но продолжал держаться за стену — угол дома я выпустил из рук с невероятным трудом. Потому что знал, что мне предстояло сделать.

Так вот теперь я должен снова вернуться туда, повернуть за угол и войти в переулок. Боб, человек, которого мне надо увидеть, живет в Кобальтовом переулке. В том самом переулке.