Утром он проснулся с головной болью, которой он был подвержен и которая всегда следовала за кошмаром. Сегодня в его кошмаре было что-то особенно мучительное. Припоминая хаотические и уродливые образы ночи, он вдруг понял, что образы эти до мелочей совпадали с чудовищными картинами в комнате библиотекаря.

До обеда князь никуда не пошел, сказав себе, что излишней торопливостью можно только испортить дело. В действительности, охваченный любовными мечтами, он не хотел и не мог думать об этой антикварной лавке.

Madame Meterry, пришедшая убирать комнату, нашла своего жильца в очень странном состоянии. Подумав, что он, не находя занятия, скучает, она позволила себе заметить, что князь хорошо бы сделал, пойдя теперь на базар — а сегодня как раз воскресенье — и купив себе носки. Ведь у него всего две пары, из которых одна окончательно расползлась.

Услыхав, что нынче воскресенье, князь переполошился.

— Как? — вскричал он, — воскресенье? Так стало быть, магазины заперты?..

Madame Meterry начала его успокаивать. Носки гораздо лучше купить не в магазине, а у торговки на базаре: то же качество, вдвое дешевле.

Но князь думал не о носках. Отсрочка обрадовала его. «Ожидание чудесная вещь, — стал он сам перед собой в этой радости оправдываться. — Я постараюсь как можно приятнее провести мой последний свободный день».

Однако, хозяйка настаивала, давая указания, какие именно носки всего практичнее будет купить: не шерстяные, — те дороги, да и носятся хуже, — à demi-laine. Превосходного качества носки. Ее покойный муж других не носил.

Князю очень не хотелось идти, но, видя, что она не отстанет, он решил преодолеть внушаемую ему базарными торговками робость и отправился.

Площадь была заставлена палатками, в которых продавались всевозможные товары, от пареной свеклы до щипцов для завивки волос.

Князь всегда очень страдал, когда приходилось так или иначе принимать участие в действительной жизни. Но в тот день, когда душа его была — как он называл это — переполнена музыкой любви, он страдал особенно. Торопясь как можно скорее покончить с не приятной обязанностью, остановился он у палатки с галантерейным товаром и бельем. Спешно выбрал пару носков и попросил завернуть.

— Ce sera trop petit pour vous, — грубым, совершенно мужским голосом сказала торговка.

Пораженный этим голосом, князь посмотрел на нее и прямо-таки испугался. Торговка, действительно, была на редкость странного вида. Князь давно обратил внимание на то, что бородатые женщины составляют одну из особенностей этого города. Он был даже уверен, что каждая его обитательница, достигнув известного возраста, приобретала это украшение, вообще говоря, прекрасному полу не совсем свойственное. Но такой бороды, какая была на лице этой торговки, он, по крайней мере у женщин, еще не видал. Борода была густая, что называется, окладистая, с сильной проседью, и, раздваиваясь, оканчивалась двумя небольшими бачками. Хуже же всего было еще то, что на голове старухи торчал кружевной чепец. Этим чепцом она как будто хотела показать, что malgré tout — несмотря даже на бороду — она остается женщиной.

Торговка сладко и игриво улыбнулась князю. «Женская» улыбка на бородатом лице — это надо видеть, чтобы понять. Князь покраснел при мысли, что, быть может, бедная старуха заметила отвращение, которое она внушала. Но та поняла его смущение иначе. Она попросила его дать свою руку, чтобы смерить, впору ли ему придется носок. Князь протянул. Охватывая его сжатый кулак носком, она — или это только показалось? — она нежно пожала его руку. Избегая смотреть на нее, весь багровый, князь схватил пакет и хотел уже уходить, но раньше, чем торговка успела что-нибудь сказать, вспомнил, что не заплатил и начал извиняться.

— Pas de mal, pas de mal! — принимая деньги, сказала торговка. И вдруг прибавила: — C’est dans la rue de St. Pélérin que vous habitez?

Тут только князь заметил, что у старухи беспокойные, щупающие как пальцы глаза. Сердце его тяжело замерло. Чувствуя, даже на нее не глядя, что глаза ее шарят по его лицу, он пробормотал свой адрес и, забыв проститься, отошел. Отойдя, сейчас же подумал, что сделал глупость. «Как же было не сказать, когда она спрашивает?.. Простая учтивость…» — утешал он себя и все-таки чувствовал, что сделал ужасный, непоправимый промах.