Глава 4
После изнурительного перехода по горным тропам, размытым весенними паводками, отряд Коса Авидзбы пробрался незамеченным в тыл лагеря военной экспедиции полковника Коньяра. Теперь их разделяла лишь одна неприступная горная гряда, и здесь опять на помощь пришел абрек Абзагу Гумба. Только по одному ему известным приметам нашел среди каменных разломов вход в пещеру и, соорудив факел из коры березы, решительно шагнул в пахнувший сыростью мрак подземелья. Вслед за ним, выстроившись в цепочку, двинулись остальные. Идти пришлось недолго, впереди светлым пятном замаячил выход, они ускорили шаг и вышли на склон, густо поросший молодым ельником.
Коса остался доволен местом — лагерь Коньяра лежал перед ним как на ладони — и объявил привал. Воины, накормив лошадей, спрятали их подальше от чужого глаза перед входом в пещеру и сами легли спать. На ногах остались лишь часовые и Коса Авидзба. С пятью разведчиками, прихватив с собой пистолеты и ружья, он отправился на разведку. Выбравшись из пещеры, они где короткими перебежками, а где ползком стали подбираться к лагерю. За версту до него Зафас Гума первым заметил дозор, и Коса распорядился залечь. Играть с казаками, выросшими среди гор и чувствовавшими себя здесь как дома, было рискованным занятием. Прячась за скалами, разведчики принялись вести наблюдение за лагерем, пытаясь найти слабые места в обороне.
Коньяр остался верен себе, успех недавнего боя не вскружил ему голову, и действовал по всем правилам военной науки. За сутки, прошедшие после боя, солдаты обнесли лагерь трехметровой стеной из деревянного частокола, а по углам укрепили сторожевыми вышками. Артиллерийскую батарею опытные канониры расположили на двух холмах, с которых простреливались все подступы и единственная дорога, ведущая к селению Псху. Во всем, что сейчас наблюдали перед собой Коса и разведчики, чувствовалась основательность и тонкий расчет. «Армейские аристократы» — артиллеристы и те, чтобы не попасть под огонь снайперов, не поленились отрыть для орудий капониры в полный профиль. Предусмотрительный Коньяр не дал свободы даже казакам и посадил их на короткий поводок, а горные тропы дополнительно перекрыл секретами. Глазастые Талах Маршания и Камшиш Джелкан насчитали их целых шесть.
— Шакалы! Ощетинились — и не подобраться! — с ожесточением произнес Талах.
— А если сесть на хвост разъезду и за ним прорваться в лагерь? — предложил Камшиш.
— Легко сказать! А как? — усомнился Кясоу Отырба.
— Вон за тем лесочком спрятаться, а потом рвануть к воротам.
— Толку не будет. Батарея как кость в горле! Заметят и одним залпом накроют! — отмел это предложение Зафас Гума.
— Остается бить на марше, — заключил Кясоу.
— На марше?! А как? — Вопрос Камшиша повис в воздухе.
— Братцы! Смотрите, они зашевелились! — всполошился Талах.
И снова внимание Коса и разведчиков сосредоточилось на лагере. Монотонное течение его жизни нарушила оживленная суета в расположении эскадрона есаула Найденова. Сам он на гарцующем жеребце, в окружении десятка казаков легким аллюром проскакал по полю. Коса внимательно наблюдал за ними и, судя по тому, что сейчас происходило, догадался — казаки готовились к джигитовке, и, чтобы лишний раз убедиться в своем предположении, навел подзорную трубу на центр лагеря.
Перед глазами крупным планом возникла штабная палатка, у входа в нее не было заметно той суматошной беготни вестовых и ординарцев, что предшествует выступлению в поход. Так же неспешно протекала жизнь и на позициях артиллерийской батареи. Канониры, раздевшись до пояса, лениво чистили банниками стволы орудий. Последние опасения, что Коньяр в ближайшие часы может двинуть свои штурмовые роты на Псху, у Коса рассеялись, после того как он увидел у реки десяток солдат, разделывавших туши коров. Все, вместе взятое, говорило о том, что у него впереди были еще полдня и ночь. Он пока не знал, как подступиться к лагерю, но для себя уже решил и объявил:
— Атаку будем готовить в ночь!
— А если Коньяр двинется сейчас, тогда что? — все еще сомневался Талах.
— За хвост хватать! — мрачно обронил Зафас.
— За какой?! — с ожесточением произнес Кясоу.
— Хватит причитать! — с раздражением оборвал Коса и решительно объявил: — Все решено! Будем готовить атаку.
— Какую?! Забор головой не прошибешь! — буркнул Камшиш.
— А если и прошибешь, что толку?! Они нас, как капусту, покрошат! — вторил Талах.
— Надо выманивать в поле, — предложил Зафас.
— Ночью?.. Коньяр не идиот! Он и носа за забор не высунет, — с ходу отмел его предложение Кясоу.
— Значит, днем, — вяло стоял на своем Зафас.
— Бесполезно, артиллерия от нас одно мокрое место оставит, — уныло заключил Камшиш.
— Выходит, все напрасно? — И этот горестный возглас Талаха посеял еще большее уныние в душе Коса и его товарищей.
Они, не раздумывая, готовы были заплатить своими смертями за жизни тех, кого больше всего любили, но оборона лагеря не имела уязвимых мест. Опытные воины, они прекрасно понимали, что вряд ли могут рассчитывать на то, что в бою с почти тысячью хорошо вооруженных солдат, засевших за стенами прочного забора, им удастся оттащить противника от ущелья и дать прорваться в долину отряду Гедлача. Бой на открытой местности, под стволами пушек был равносилен самоубийству.
«Коньяр — не голодный пес и не станет бросаться на кость! Тут прав Камшиш, он первым делом пустит в ход артиллерию, а затем двинет кавалерию. Так где же выход? Где?» — терзался Коса в поисках ответа.
— Чтоб их, шакалов, на куски разорвало!
Яростный возглас Зафаса заставил его встрепенуться. Сам того не подозревая, он дал подсказку. Спеша ее подтвердить, Коса схватил подзорную трубу и навел на лагерь. Перед глазами проплыли часовые, застывшие на сторожевых вышках, шеренга солдат, раз за разом протыкающих штыками соломенные чучела, группа офицеров у входа в штабную палатку. Все это было не то.
«Куда же вы его спрятали?.. Куда?!» — пытался Коса найти ключ к успеху будущей атаки и снова приник к подзорной трубе.
На этот раз он старался не упустить мелочей, которые дали бы подсказку, и внимательно осматривал каждый клочок местности вблизи артиллерийской батареи. И его настойчивость была вознаграждена. Солдат, застывший, как свечка, под кустом орешника, и утоптанная дорожка, обрывавшаяся у зарослей терновника, заставили учащенно забиться сердце. Он нашел то, что искал, и, чтобы проверить догадку, сунул подзорную трубу Абзагу Гумбе, ткнул пальцем правее последнего капонира и предложил:
— Посмотри! Если не ошибаюсь, там пороховой погреб.
— Точно! — подтвердил он. Через мгновение его лицо просветлело, и он воскликнул: — Коса, ты гений! Теперь они наши!
Это был тот единственный шанс, позволявший не только взломать неприступную оборону лагеря, а и надолго вывести из строя войска Коньяра. Абзагу снова приник к подзорной трубе и вскоре помимо основного порохового погреба обнаружил еще один — расположенный у самого крепостного забора. Удача наконец сама шла им в руки.
— О чем вы?
— Чего там увидели?
— Дайте посмотреть! — теребили их вопросами и рвали из рук подзорную трубу Камшиш с Зафасом.
— Ну ты и голова, Коса! Если удачно рванет, то батарею и пол-лагеря снесет! — не мог сдержать восхищения Абзагу.
— Половину не половину, но дорогу точно себе проложим, — скромничал тот.
— Предлагаете рвануть пороховой погреб? — сообразил Камшиш.
— Теперь мы им покажем! — оживился Зафас.
Перебивая друг друга, они дополняли деталями план предстоящей ночной атаки на лагерь Коньяра.
— А если еще лошадей угнать?! — пошел дальше Талах.
— Запросто! Охрана там хилая, — поддержал его Кясоу.
— Стреножим казаков, а с пехотой как-нибудь справимся! — согласился с ними Камшиш и довольно потер руки.
— Про артиллерию не забывайте, — напомнил Кясоу.
— Это если от нее что-то останется! — отмахнулся Талах.
— Рано радуемся! К погребам и лошадям еще надо подобраться, — пытался остудить пыл Коса.
— Подберемся! — не терял уверенности Камшиш.
— Еще бы Коньяра на кинжал взять, и тогда… — размечтался Зафас.
— Заодно офицерье подрезать, и потом с этим стадом делай что хочешь! — присоединился к нему Камшиш.
Коса слушал, не перебивал и на невидимых весах взвешивал все предложения. К приходу Апсара с новой сменой разведчиков план ночной атаки на лагерь Коньяра был уже готов. С полуслова он оценил его преимущества и безоговорочно принял. Теперь им оставалось только одно — молить Всевышнего о том, чтобы эту ночь русские провели в лагере. Судя по тому, что происходило в долине, они не собирались в ближайшие часы идти походом на Псху. Коньяр, видимо, полагал, что ему удалось надежно запереть горцев в ловушке, и не спешил сломя голову нестись вглубь гор, а по всем правилам военного искусства готовился к решающему штурму. Он дожидался возвращения лазутчиков, посланных под Псху, и потому отложил выступление еще на сутки.
Для Апсара, Коса и остальных семидесяти восьми воинов, в руках которых находилась судьба тысячи двухсот женщин, стариков и детей, начался свой отсчет времени. Оставив Кясоу и Камшиша наблюдать за перемещениями в лагере, они возвратились к пещере и занялись подготовкой к ночной атаке. Коньяр ничего не подозревал о близости противника и, убаюканный донесениями лазутчиков, ослабил «вожжи службы». В передовых секретах не особенно заботились о маскировке: на солнце то и дело поблескивали линзы биноклей и подзорных труб. Казачьи разъезды, не таясь, патрулировали единственную дорогу, ведущую в Псху, и горные тропы. На дальнем выпасе под присмотром всего нескольких сторожей пасся табун лошадей. Все, вместе взятое, убеждало Коса в том, что в голове Коньяра, видимо, даже не возникало и мысли о присутствии под боком отряда горцев.
Прошел час, за ним другой, ничто не нарушило размеренной жизни в лагере, и это укрепляло уверенность Коса в успехе задуманного. Он торопил приход ночи. Наконец солнце нехотя скатилось к горизонту, длинные зубастые тени гор заскользили по долине, а из ущелий косматыми языками потянулся туман. Подошло время ужина, и в лагере стало заметно оживленнее. К котлам с наваристой кашей выстроились очереди солдат, а под навесом за походным столом собрались офицеры. Продолжался он недолго, и с наступлением темноты солдаты и офицеры отправились спать.
Пришло время действий для Коса и его воинов. Часы отсчитывали последние минуты их жизни и жизни русских солдат. Но ни он сам, ни другие воины не испытывали страха смерти. Они переступили через него еще в Псху и готовились встретить ее так, как подобает настоящему воину. Булатная сталь клинков печально повизгивала под точилами. Сухо лязгали затворы ружей и пистолетов. Новые глубокие зарубки покрывали древко пики, чтобы в решающий момент рука не соскользнула с него. Их верные и испытанные боевые соратники — кони тоже чувствовали приближение боя, яростно грызли мундштуки и нетерпеливо перебирали ногами.
Коса последний раз прошелся точилом по лезвию кинжала, оно холодно блеснуло в тусклом лунном свете, и, вложив в ножны, отправился обходить воинов. Все они, так же как и Коса, жили предстоящей схваткой. Кясоу, примеряясь к будущему врагу, со свистом рассекал саблей воздух. Камшиш в стремительном выпаде раз за разом выбрасывал вперед руку с пикой и вышибал из седла казака. Зафас с двумя кинжалами в руках с невероятной скоростью раскручивал «вертушку» и врубался в ряды пехоты. Спустившись ниже, Коса невольно замедлил шаг и подошел к племяннику. Тот приподнялся.
— Сиди, сиди, Аслан! — положил он руку ему на плечо и присел рядом.
Через месяц Аслану исполнилось бы только семнадцать, но на войне быстро взрослеют, за его спиной был уже не один бой. Сын Арсола, он во всем походил на отца, но ему не хватало его опыта и выдержки. Дерзкий и стремительный Аслан был хорош в лихой атаке, однако в вязком бою эти качества и жажда мести являлись только помехой. Коса мягко опустил руку на его плечо и спросил:
— О чем думаешь?
— Об одном. Отомстить за отца! — с ожесточением ответил он.
— Мой брат и твой отец был достойным человеком и настоящим воином, — печально произнес Коса.
Плечо Аслана дрогнуло и с губ сорвалось:
— Проклятые гяуры! Они дорого за него заплатят!
— Месть — дело святое, но ты молод и должен думать о жизни.
— Какой?! Вчера они забрали отца, сегодня — землю, и что остается?! — У Аслана больше не нашлось слов, ярость и гнев душили его.
— Остаются дети и вера, — напомнил Коса.
— Дети?.. У меня?!
— Да, у тебя.
— Но оттуда не возвращаются!
— Возвращаются, если не умерла вера.
— Вера?.. Во что?!
— В то, что мы вернемся домой.
— Домой?!
— Да! И потому ты должен жить!
— Я?.. А разве мы не пришли умирать?!!
— Не ищи смерти, Аслан! Придет время, она сама тебя найдет. Думай о жизни! — обронил Коса и, пожав руку, продолжил обход воинов.
Они, так же как и Аслан, были там, среди крови и смерти. А она уже готовила поле для своей страшной жатвы. Луна спряталась за облака, внизу плотная пелена тумана укутала лагерь, а Коса все медлил с командой и ждал, когда крепкий сон притупит бдительность часовых, а еще больше — сигнала от Гедлача Авидзбы. Его отряд вот-вот должен был появиться у переправы через Гумисту, но восточный склон горы безмолвствовал.
Прошло около часа, когда наконец глазастый Кясоу заметил слабую вспышку, и это не был обман зрения — с коротким перерывом она повторилась трижды. Гедлач дал о себе знать, и отряд Коса пришел в движение. Первыми к лагерю двинулись девять воинов, их вел Апсар. Им предстояло уничтожить пороховые погреба. Сразу за ними тронулась вторая группа. В нее Талах Маршания отобрал лучших угонщиков, ухитрявшихся уводить лошадей даже из-под носа кавказской овчарки.
Они беззвучно растворились в темноте, а для Коса и остальных воинов потянулись минуты томительного ожидания. Напряжение нарастало, нетерпеливые начали поторапливать с выступлением, но он оставался непреклонен и, когда по его расчетам группы Апсара и Талаха должны были подобраться к своим целям, взял под уздцы коня и первым шагнул к лощине.
Серыми призраками горцы подкрадывались к лагерю. Поднявшийся ветер шелестел прошлогодними листьями и скрадывал неосторожные шаги. Лошади будто понимали своих хозяев, и ни один камень не скатился из-под копыт, предусмотрительно обернутых шкурами. Саженей за четыреста до лагеря Коса распорядился укрыться в густом орешнике. Воины и послушные руке хозяина лошади распластались на земле, готовые в любую секунду сорваться в бешеном галопе и обрушиться на неприятеля.
Теперь все зависело от удачливости Апсара и его воинов. Никем не замеченные, они подобрались к забору, залегли в десяти саженях от сторожевой вышки и стали прислушиваться к тому, что происходило в лагере. В нем царил покой, изредка нарушаемый перекличкой часовых, в которой чуткое ухо Апсара не уловило опасности. Тот, что стоял над ними на вышке, борясь со сном, то приседал на корточки, то подтягивался на стропилине, и эта возня им была только на руку.
— Кясоу, Камшиш, пришло ваше время! — тихо произнес Апсар.
— Его тоже, — процедил Камшиш и подался вперед.
— Подожди, Кам, если что…
— Я ему, как барану, башку сверну! — отрезал тот.
— Не первый раз. Мы его снимем, Апсар! — заверил Кясоу и вслед за Камшишем растворился в темноте.
Одним стремительным броском они подобрались к забору и затаились. Их перемещение осталось незамеченным, часовой продолжал упражняться, и скрип досок под ногами скрадывал остальные звуки. Камшиш не стал больше ждать, поднялся с земли и распрямился во весь рост. Кясоу кошкой вскарабкался ему на плечи и, перемахнув забор, замер у сторожевой вышки.
Прошла секунда-другая, сверху по-прежнему доносились сопение и треск досок, ходивших ходуном под ногами часового. Кясоу перевел дыхание и шагнул на ступеньку. Она предательски скрипнула, но на вышке не обратили внимания, и он, припадая на каждом шаге, все ближе подбирался к нему. Пальцы коснулись деревянного настила смотровой площадки, и перед глазами серыми колодками-тумбами возникли сапоги. В нос шибанул прогорклый запах дегтя, и рука Кясоу легла на рукоять кинжала. В следующее мгновение он взвился в воздух и обрушился на плечи часового. Левая рука зажала раскрывшийся во вскрике рот, а правая в коротком замахе взметнула кинжал. Холодная сталь рассекла горло, и обмякшее тело кулем рухнуло на помост. Путь в лагерь был открыт, и Кясоу дал сигнал.
На плач «сыча» отозвался Апсар и вслед за Камшишем перебрался через забор. Через минуту уже все разведчики собрались под сторожевой вышкой. Такой быстрый и легкий успех кружил головы, и радостный шелест голосов вкрался в ночную тишину.
— Тихо! — цыкнул Апсар и спросил: — Ты как, Кясоу?
— Нормально! — коротко ответил тот.
— Хорошо! Я, Кам и Зафас займемся погребами, а ты бери остальных — и к Коньяру!
— Может, еще кого-то себе возьмешь? — предложил Кясоу.
— Хватит! Справимся! — отказался Апсар и уже вслед предупредил: — Только тихо, не вспугните!
— Мы, как мыши, никто не услышит, — заверил Кясоу и, распластавшись на земле, исчез в темноте.
Вместе с ним еще шестеро воинов, прячась от часовых за палатками и возами, шаг за шагом приближались к центру лагеря. За время дневных наблюдений Кясоу изучил его как свои пять пальцев и, ни разу не сбившись, вышел прямо к тарантасу, в котором Коньяр перевозил свой походный скарб. Забравшись под него, они дождались, когда луна вышла из-за туч, и осмотрелись по сторонам. Единственный часовой, описывавший круги вокруг штабных палаток, не был серьезной помехой, и Кясоу ждал только одного — сигнала от Апсара: взрыва пороховых погребов.
У него возникли проблемы. К погребам, оказалось, не так-то просто подобраться. Ночью их охраняли спаренные часовые. Редкий кустарник у патрульной тропы служил слабым прикрытием, а высокая прошлогодняя трава была лишь помехой. Каждое неосторожное движение в ней отзывалось треском и настораживало часовых. До них оставалось не больше десяти саженей, но Апсар с Камшишем и Зафасом вынуждены были залечь. Время шло, приближалась смена часовых, а они ничего не могли поделать.
— Может, рискнем, Апсар? — потерял терпение Камшиш.
— Шум поднимется, — отказался он.
— Я успею ему заткнуть рот.
— А если… Нет, не пойдет. Давай к основному — глядишь, там получится, а мы тут с Зафасом как-нибудь справимся, — решил Апсар.
— Как скажешь, — не стал больше спорить Камшиш и отполз к скале.
Зафас выждал и, когда стихли шорохи, ящерицей заскользил ко второму часовому, маячившему перед входом в пороховой погреб. Апсар, оставшись один, так и не дождался, когда первый изменит свой маршрут, и решил действовать. Старый трюк сработал, шум от брошенного камня привлек его внимание. Шорох травы становился все ближе, Апсар вытащил кинжал из ножен и приготовился к прыжку. Часовой появился неожиданно и в блеклом лунном свете выглядел чуть ли не великаном. Разжавшись, как пружина, Апсар взвился над землей и обрушился на него. Лезвие легко вошло в обмякшее тело, и они оба рухнули на землю.
Несколькими мгновениями раньше с другим часовым покончил Зафас, и путь к резервному пороховому погребу теперь был открыт. Оставив его готовить подрыв, Апсар отправился на помощь Камшишу. Здесь им повезло меньше. Первого, задремавшего на посту часового они сняли без помех, а со вторым пришлось повозиться. Кинжал Камшиша защепил ствол ружья и лишь поранил ему руку. Сдавленный крик нарушил ночную тишину и тут же оборвался — после второго удара Апсара голова часового слетела с плеч, будто кочан капусты.
С охраной было покончено, к этому времени Зафас подготовил к взрыву резервный пороховой погреб и ждал команды Апсара. Тот, взломав дверь, за которой хранились сотни пудов зарядов, швырнул один конец запального шнура Камшишу, а сам нырнул в темный зев хранилища. Штабеля деревянных ящиков с порохом занимали все свободное пространство. Он сорвал кинжалом крышку с первого попавшегося под руку и воткнул в него конец запального шнура, а выбравшись из погреба, на ходу бросил:
— Все, Камшиш, они наши! Запаливай — и к Зафасу!
Тот поджег запальный шнур и вслед за ним где ползком, а где короткими перебежками возвратился к резервному пороховому погребу и скатился в яму, где их ждал Зафас.
— У тебя готово? — спросил Апсар.
— Да, — ответил он.
— Поджигай!
И через мгновение еле заметный в траве, сердито шипящий огонек устремился к пороховому погребу, резво перепрыгнув земляной валик перед входом, последний раз ярко пыхнул и нырнул вниз. Апсар, Камшиш и Зафас прикрыли головы руками и сжались в комок. Один за другим два мощных взрыва сотрясли горы и долину. Чудовищная взрывная волна, словно спички, смела восточную часть крепостной стены вместе со сторожевой вышкой и, увлекая за собой груды камней, обрушилась на палатки со спящими солдатами и офицерами.
Не успели затихнуть раскаты взрыва и осесть пыль, как Кясоу, а с ним еще семь воинов, выхватив сабли и кинжалы, ринулись вырезать офицеров. Сам он, перемахнув через повозку, первым оказался у палатки Коньяра, саблей располосовал полог и ворвался внутрь. Слабый свет оплывшей свечи выхватил из полумрака метнувшуюся навстречу серую тень. Подчиняясь инстинкту, Кясоу совершил нырок влево. Перед глазами тускло блеснуло лезвие штыка, холодная сталь обожгла плечо, а в следующее мгновение рука вонзила кинжал в живот навалившегося на него тела. Сбросив его на землю, он ринулся к ширме, сорвал ее и оказался перед пустой постелью. Кто был тот нападавший — Коньяр или ординарец, уже некогда было разбираться. Из соседней — офицерской палатки доносились яростные крики, стоны, и он бросился на помощь. К его появлению там было все кончено. Потеряв двоих убитыми, Кясоу с оставшимися воинами двинулся навстречу основным силам.
Полыхавшее над лагерем зарево на фоне суровой панорамы гор придавало развалинам устрашающий вид. Восточная его часть была стерта с лица земли, а на месте пороховых погребов зияли гигантские провалы. Выжившие после взрывов и растерявшиеся без офицеров солдаты превратились в неуправляемую толпу, суматошно мечущуюся среди пожарищ, и стали легкой добычей для отряда Коса. Ворвавшись через провал в крепостной стене, горцы безжалостно рубили саблями и кололи пиками всех, кто попадался на пути. Не встречая серьезного сопротивления, они сокрушительным ураганом промчались через лагерь, перед западными воротами развернулись и повторили атаку.
К этому времени пришли в себя казаки Найденова. Потеря лошадей — об этом есаулу сказал топот копыт уносящегося вглубь ущелья табуна — их не деморализовала, сбившись в круг, они ответили ружейным огнем. Коньяр, ускользнувший от кинжала Кясоу, собрал вокруг себя уцелевших от резни офицеров, и вместе они принялись решительно наводить порядок в потерявших управление ротах. Это ему удалось, новая атака горцев натолкнулась на упорное сопротивление. Потеряв шестерых убитыми, Коса, сам раненный в левую руку, перегруппировал силы и, чтобы не дать Коньяру замкнуть оборону, обрушился на ее левый фланг.
На этот раз пехотинцы не только устояли, а и сами перешли в контратаку. Выстроив роты полумесяцем, Коньяр старался отрезать пути отхода горцев и теснил к уцелевшей после взрыва западной крепостной стене. А они кинжальными выпадами обрушивались то на один, то на другой фланг и, не жалея своих жизней, терзали противника, чтобы дать возможность отряду Гедлача Авидзбы и семьям вырваться из западни.
С каждой новой атакой ряды горцев редели, пространство для маневра сокращалось, пехота и казаки сжимали вокруг них кольцо окружения. Потеряв коня и расстреляв заряды, Кясоу Отырба, поднятый на штыки, все еще тянулся кинжалом к врагу. Камшиш Джелкан уже ничем не мог помочь старому другу Абзагу Гумбе. Тот, оставшись без оружия, с голыми руками кинулся на казацкие шашки. Сам он, прижатый к стене, продолжал отчаянно отбиваться сломанной саблей, пока казацкая пика не пронзила его.
Инициатива в бою полностью перешла к Коньяру, и он, не желая понапрасну терять солдат в рукопашной с осатаневшими горцами, выставил перед цепью стрелков телеги с повозками и ружейным огнем методично уничтожал их. Горцы же и не помышляли, как вырваться из окружения, но и не собирались оставаться живыми мишенями. Пешие, конные с яростными криками «Смерть гяурам! Смерть шакалам!» ринулись в свою последнюю атаку.
Первая шеренга всадников, послужившая живым щитом, полегла под пулями, но те, кто был за ней, вломились в оборону и бросились в сабельную рубку. Лошади, люди — все смешалось в один грохочущий выстрелами, взвизгивающий сабельными ударами и отзывающийся предсмертными стонами и нечеловеческими воплями кровавый клубок тел, катившийся по склону горы к реке.
Коса чудом еще держался в седле, левая рука обвисла бессильной плетью, а бежавшая ручьем из раны на голове кровь заливала глаза. Отбивая саблей удары штыков и казацких пик, он рвался к есаулу. В эти мгновения для него, кроме Найденова, никого другого не существовало, жгучая ненависть к нему была сильнее боли и давала силы. Их разделяло всего четыре сажени, Коса вонзил шпоры в бока коня, поднял на дыбы и бросил вперед. Но верный Химс так и не смог их преодолеть. Штык вонзился ему в брюхо, и оба — всадник и конь — рухнули на землю, а через мгновение две казацкие пики пригвоздили Коса к земле.
С его смертью бой распался на отдельные очаги сопротивления. Ожесточившись после чудовищных потерь, пехотинцы и казаки не собирались брать пленных. О плене не помышляли и сами горцы и потому дрались с яростью и упорством обреченных. Апсар вместе с Асланом и молочным братом Адгуром, потеряв коней, стали в круг и продолжали рубиться до тех пор, пока их не подняли на штыки. Последние восемь израненных и еле державшихся на ногах горцев были зажаты между сторожевой вышкой и крепостным забором и уже не могли оказать сопротивления. Но Коньяр с Найденовым не пытались остановить остервеневших от вида крови солдат и казаков. Они продолжали рубить, колоть и стрелять в корчившиеся в предсмертной агонии тела.
Прошло несколько минут, и отряд Коса Авидзбы перестал существовать, но Коньяру рано было торжествовать победу. Его чуткое ухо уловило в наступившей тишине еле слышный гул, доносившийся из западного ущелья. С каждой секундой он становился все сильнее, и вскоре земля задрожала от топота сотен несущихся в бешеном галопе лошадей. Отряд под командованием Гедлача Авидзбы, с ходу форсировав Гумисту, спешил на выручку тем, кому уже ничем нельзя было помочь.
Эта новая и неожиданная угроза застигла Коньяра врасплох и заставила похолодеть. В тусклом лунном свете ревущая лавина всадников, накатывавшая на лагерь, выглядела устрашающей. Офицеры надрывались, стараясь хоть как-то организовать оборону, но их попытки не смогли остановить стремительного натиска горцев. Они смели передовые цепи, и только упорство казаков Найденова приостановило атаку, тут «коса нашла на камень». Есаул, собрав вокруг себя четыре десятка испытанных бойцов и построив их клином, все глубже вгрызался в ряды горцев. Коньяр тут же воспользовался моментом и бросил на их левый фланг то, что осталось от самого боеспособного батальона капитана Румянцева.
Опытный Гедлач, почувствовав грозящую опасность, не стал ввязываться в позиционный бой, в котором численное превосходство было не на его стороне, и дал команду к отходу. Сиплый зов трубы проплыл над долиной, и отряд горцев, так же неожиданно, как и появился, исчез в густом тумане, клубившемся у реки. Но Коньяр не питал иллюзий в отношении своей победы, так как хорошо знал излюбленную тактику горцев: «наскок — отход». В отсутствие артиллерии и устойчивой линии обороны преимущество было на их стороне, и они, в чем он ни на секунду не сомневался, непременно воспользуются этим и постараются измотать его кавалерийскими наскоками.
От ярости Коньяр заскрипел зубами. Под закат военной карьеры так глупо угодить в мышеловку, которую сам готовил другим, — большего позора, чем этот, он представить себе не мог. Его, как зеленого юнкера, обвели вокруг пальца, и теперь ничего другого не оставалось, как только поскорее унести ноги, чтобы избежать полного разгрома или того хуже — плена. Понимали это и Найденов с Вронским и Румянцевым, но молчали, оставив последнее слово за ним.
Оно давалось Коньяру нелегко, он все еще надеялся переломить ход боя в свою пользу. Но новая волна горцев, накатившая на левый фланг обороны и смявшая его, еще больше усилила панику. Солдаты больше думали о спасении, чем о сопротивлении, медлить дальше было нельзя. Горцы вновь, как привидения, возникли из предрассветного полумрака, с диким гиканьем налетели на правый фланг и, оставив после себя десяток порубленных тел, исчезли во тьме.
— Отходим к восточному ущелью! — выдавил из себя Коньяр.
Команду подхватили Вронский с Найденовым, и она пошла по цепям. Воспользовавшись короткой передышкой, они вместе с Коньяром, собрав оставшиеся силы в один кулак, стали пробиваться к Сухуму — под защиту артиллерийских батарей Розенкранца. Каре из остатков пехотных рот и эскадрона казаков, огрызаясь залпами на атаки горцев, все дальше откатывалось к восточному ущелью. Узкая, сжимающаяся, будто бутылочное горлышко, долина лишала Гедлача маневра, и, не желая понапрасну терять воинов, он применил испытанную тактику — трепать врага с расстояния ружейного выстрела. Летучие группы в десять — пятнадцать всадников одна за другой с разных сторон подскакивали к противнику и, дав залп, уносились обратно. Так продолжалось до тех пор, пока последний солдат Коньяра не скрылся в темном провале ущелья.
Бой закончился, и потом еще долго в разгромленном лагере и у реки продолжали звучать одиночные выстрелы — пленных в этой безжалостной бойне не брали ни те ни другие. И когда они стихли, то над долиной поплыл, выворачивающий душу и слившийся в один мучительный стон плач женщин и детей. Несчастные матери и безутешные жены бросились искать среди погибших и раненых своих сыновей и мужей.
На село Гума опустилась траурная ночь, и оно покрылось одним — черным — цветом. Живые поминали павших, и, когда земля приняла их, на поляне, под гигантским дубом, где не одно столетие проходили народные сходы, собрались все. Предстояло решить, что делать дальше и где искать спасения. Победа над экспедиционным корпусом полковника Коньяра и его отступление к Сухуму означали лишь временную передышку. Это понимали все, и здесь ни у кого не возникало сомнения в том, что пройдет время — и он вернется, чтобы не оставить от села камня на камне. Они оказались перед неразрешимым выбором: умереть или пробиваться к морю и там искать спасения на дальних берегах. Принять его здесь, у могил близких, среди родных гор, обильно политых собственной кровью и кровью предков, было выше человеческих сил. Никто не решался первым произнести слово, все ждали, что скажут мудрые старики…
Спустя столетие переменчивая военная судьба, как когда-то Гедлача Авидзбу и его земляков, испытывала Ибрагима и его друзей. В тесной комнатенке комендатуры стало вовсе не повернуться, когда вслед за Кавказом, занявшим половину свободного пространства, в нее с трудом втиснулись Окан с Гумом. Они час назад выписались из госпиталя, о чем красноречиво говорили их бледные лица. Окан держался бодро, у Гума время от времени левая щека подергивалась от нервного тика — это давала о себе знать перенесенная контузия.
Ибрагим освободил место на кровати и потянулся к чайнику, но Окан отказался от чая. Едва оправившись от ранения, он уже не мог валяться на больничной койке и рвался в бой. Об этом напоминали настойчивые гудки «газончика» за окном.
— Подожди, не рвись! Выпей хоть чаю! — пытался уговорить его Ибрагим.
— Не могу, Ибо! Я и так сел ребятам на хвост, — мялся Окан.
— Какой еще фронт?! Вы хоть на себя посмотрите! На Гуме лица нет! Ему не на фронт, а обратно в госпиталь надо, — пытался удержать их Кавказ.
— Я… не на фронт! — тихо обронил тот.
— И правильно! Поживешь у меня, — поддержал Ибрагим.
Гум страдальчески поморщился и, пряча глаза, с трудом выдавил из себя:
— Я. Я домой.
— В Турцию?! — опешил Ибрагим.
И в комнате воцарилось тягостное молчание. Для бедняги Гума оно было хуже пытки. Он нервно кусал губы и не мог найти нужных слов.
— Конечно, лучше в Стамбул. Подлечишься и через месяц будешь как огурчик, — первым нашелся Окан.
— Как раз к победе успеешь! — присоединился к нему Кавказ.
— К победе?! — И здесь Гума прорвало: — Вы думаете, я бегу?! Нет! Я не трус!.. Я…
Его худенькое тело сотрясали глухие рыдания. Друзья прятали глаза, даже Кавказ, повидавший всякого на своем военном веку, растерялся и не знал, что сказать. Прошла секунда-другая — и они наперебой принялись его утешать:
— Все нормально, Гум.
— Выбрось это из головы!
— Какой трус — три недели в окопах!
Но он их не слышал. В нем с новой силой ожили прошлые жуткие видения. Обхватив голову руками, Гум раскачивался из стороны в сторону и как заведенный твердил:
— Мы были рядом!.. И потом — все!.. Все!!! Ничего не осталось!.. Понимаете — ничего!
Кавказ, как ребенка, гладил его по голове и тихонько приговаривал:
— Что поделаешь, это война, но и она закончится. Вот увидишь, все будет хорошо. Все будет хорошо.
— Нет! Нет!.. Я не могу! Эта кровь! Эти.
Пальцы Гума скребли по груди так, словно сдирали с себя останки растерзанного взрывом мины ополченца. Кавказ стрельнул взглядом на Ибрагима, он понял все без слов, метнулся к тумбочке, в которой всегда имелась дежурная бутылка, содрал пробку, налил в кружку водки и протянул Гуму. Он сделал глоток, потом другой и зашелся в кашле. Кавказ плеснул из чайника воды в стакан, сунул ему в руку и, похлопывая по спине, повторял:
— Пей-пей, сейчас пройдет! Все пройдет.
— А теперь закуси, — предложил Ибрагим лепешку, когда Гум перевел дыхание.
Он отломил кусок, откинулся к стене, закрыл глаза и принялся вяло жевать. Окан, помявшись, поднялся со стула и, глядя в сторону, невнятно произнес:
— Вы извините, ребята, мне пора.
— Я провожу, — подхватился Ибрагим.
— Не надо! Лучше присмотри за Гумом, — отказался Окан, кивнул на прощание и вышел из комнаты.
— Окан, прости! — крикнул вдогонку Гум, и его голова упала на грудь.
— Пожалуй, и я пойду, — стал собираться Кавказ.
— Может, перекусишь, — снова предложил Ибрагим.
— Нет, спасибо. Меня ждут в штабе.
— Кавказ, прости, если можешь? — снова ожил Гум.
— За что?! Ты свой долг исполнил. Главное — здоровье, — грустно произнес он и на прощание попросил: — Будешь в Стамбуле, передай нашим привет.
— Я не трус! Я вернусь, Кавказ! Обязательно вернусь! — продолжал твердить Гум и стыдился поднять голову.
С уходом Кавказа в комнате стало и вовсе тоскливо и неуютно. Ибрагим чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, с чего начать разговор. За него это сделал Гум. Он поднялся со стула, на нетвердых ногах прошел в угол, поднял сумку и, обернувшись, еле слышно сказал:
— Пора и мне.
— Может, заночуешь, — скорее из вежливости предложил Ибрагим.
— Нет, надо ехать.
— Своим ходом?
— На попутных доберусь.
— Подожди, я что-нибудь придумаю.
— Оставь, Ибо, у тебя и так дел по горло.
— Жди, я сейчас! — решительно заявил он и отправился в комендатуру — искать свободную машину.
Ему повезло — заместитель начальника охраны Владислава Ардзинбы подполковник Владимир Жулев, среди своего брата просто Емельяныч, встретился по дороге. Немногословный в разговорах и конкретный в делах (десяток лет службы — и не где-нибудь, а в КГБ — говорил сам за себя), он с полуслова понял молодого телохранителя и разрешил не только взять УАЗ, а и проводить друга до границы. Этот жест со стороны Емельяныча поднял Гуму настроение. Он был не прочь сходить в столовую, но время поджимало — в девять граница на Псоу закрывалась, и они не мешкая тронулись в дорогу. Сорок пять минут пролетели, как миг, и растворились в сумбурном разговоре. В нем переплелись детские воспоминания, время учебы в лицее и университете. Не сговариваясь, оба избегали затрагивать тему войны, она и без того на каждом шагу напоминала о себе.
Последняя ее отметина — изрешеченная осколками будка ГАИ — осталась позади, и дорогу перегородила черно-белая зебра пограничного шлагбаума. Там, за ним, начиналась иная жизнь, в которой не было ни бомбежек, ни артобстрелов, ни крови, ни человеческих страданий. От нее их отделял десяток метров невзрачного моста, нависшего над обмелевшей рекой. По нему полтора месяца назад они, не чуя под собой ног от радости и счастья, пронеслись на одном дыхании, чтобы наконец прикоснуться к земле, о которой мечтали их отцы и деды. Теперь им казалось, что с того дня прошла целая вечность. Война жестоко и безжалостно, не спрашивая разрешения, кроила их жизнь на свой лад. И сегодня она снова вмешалась в судьбу старых друзей, чтобы развести по разные стороны моста, ставшего для одних дорогой в бессмертие, а для других — тернистым путем к будущей победе.
Проходила минута за минутой, а они все не решались сказать последнего слова, каждый раз оно камнем застревало в горле. Пограничник бросал на них нетерпеливые взгляды — приближалось время закрытия границы, понимал, что творилось в душах друзей, и ждал до последнего. Гум ответил ему благодарным взглядом и, подавшись к Ибрагиму, порывисто обнял и торопливо произнес:
— Я вернусь, Ибо! Я вернусь! Ты веришь?
— Да, да! Все будет хорошо! — сбивчиво отвечал Ибрагим, и в этот миг ему казалось, что вместе с Гумом уходило нечто большее, чем просто память о прошлом.
— Ребята, время! — поторопил пограничник.
— Еще минуту, — попросил Ибрагим и, сунув в руки Гума конверт, пояснил: — Передай моим.
— Конечно, Ибо! — заверил он и шагнул к пограничному переходу.
Сержант поднял шлагбаум, бегло просмотрел паспорт и освободил проход. Гум ступил на мост и тяжело, будто на его ногах висели пудовые гири, двинулся к русскому берегу. Пограничник опустил шлагбаум, и он, словно бритва, безжалостно отрезал Ибрагима от той мирной жизни, что веселыми огоньками плескалась за рекой, и от самого Гума. Зеленая рубаха друга уже растворилась в вечернем полумраке, а он все не мог двинуться с места.
— Отвоевался парень, — с сочувствием произнес пограничник.
— Он еще вернется, — тихо обронил Ибрагим и направился УАЗу.
Рука, будто чужая, повернула ключ зажигания, двигатель сердито заурчал, и, выпустив клуб сизого дыма, машина скатилась со стоянки на дорогу. Объехав ежи из колючей проволоки, Ибрагим прибавил скорость, надеясь до наступления ночи возвратиться в Гудауту. Приближался комендантский час, шоссе на глазах пустело, и он за двадцать минут добрался до Гагры. Город встретил хрупкой тишиной и редкими патрулями, лишь в центре, у бывшего санатория «Семнадцатого партсъезда» и горотдела милиции, теплилась жизнь. На посту перед эстакадой у него проверили документы, теперь до поворота на Пицунду можно было выжимать все, что можно. Но, не проехав и километра, двигатель зачихал и затем безнадежно заглох.
Ибрагим чертыхнулся, вышел из машины и поднял капот. На этот раз барахлило не зажигание, все было гораздо хуже — похоже, вышел из строя бензонасос. Ибо с тоской оглянулся по сторонам. Пустыми глазницами выбитых окон на него смотрели брошенные дома. В одном из дворов послышался шум и за забором мелькнул седой ежик волос. Ибрагим шагнул к воротам и постучал. Хозяин обернулся, настороженным взглядом стрельнул из-под кустистых бровей и, помедлив, вышел на улицу. Старательно подбирая слова, Ибрагим пытался объясниться, тот догадался, в чем дело, заглянул под капот и заключил:
— Бензонасос полетел.
— Ес, — подтвердил Ибрагим и, мешая русский с английским, зачастил: — Ай эм… фаст… бистро. Гудаута… Бодигард Владислав Григорьевич.
— Боди? И что?! А я Павел Николаевич, только давай не дави, парень.
— Ес-ес! Бодигард! — И Ибрагим энергично закивал головой.
— Ладно, чего с тебя возьмешь, — добродушно произнес Павел Николаевич и спросил: — Звать-то как? Ну нэйм?
— Ибо! — оживился Ибрагим.
— Ибо так Ибо. Давай налегай! — И Павел Николаевич первым навалился на задний борт УАЗа.
Поднатужившись, они вкатили машину во двор. Павел Николаевич прошел в гараж, вернулся с инструментом и уже вместе они занялись ремонтом. Подгоняемый временем, Ибрагим мало обращал внимания на то, что происходило вокруг, пока не почувствовал на себе чей-то любопытный взгляд и не поднял голову.
С летней террасы на него смотрела высокая, большеглазая, с тонкими чертами лица девушка лет семнадцати.
— Дочь моя, Лика, — перехватив его взгляд, сказал Павел Николаевич.
— Бютифул! — обронил Ибрагим.
— Что? Что ты сказал?!
Он замялся, за него все сказали глаза. Павел Николаевич внезапно помрачнел и с ожесточением произнес:
— С этим, как ты говоришь, бьютифул мы с Анной Ивановной такого страха натерпелись, что не приведи господи. Звери! Детей и стариков не жалели. Выродки! Как таких земля носит? Вынесли из дома все, что можно. Лику. — Больше у Павла Николаевича не нашлось слов, и, погрозив кулаком далекому врагу, он снова склонился над двигателем.
— Папа!.. Ну что ты такое говоришь?! — вспыхнула Лика и, смутившись, скрылась в доме.
Ибрагим, позабыв про гаечный ключ, буравил взглядом захлопнувшуюся дверь.
— Ты что, заснул? Давай крути! — возглас Павла Николаевича заставил его встрепенуться.
Он склонился над двигателем, руки продолжали делать свое дело, а глаза невольно искали Лику. Несколько раз за окном в глубине комнат мелькнула ее стройная фигурка, и его снова охватило будоражащее душу томление. И когда ремонт подошел к концу, у него не хватило сил отказаться от ужина. Хозяйки были искренне рады гостю. Анна Ивановна все норовила подложить ему на тарелку самые лакомые кусочки. Ибрагим отнекивался, но и не спешил выходить из-за стола. Тусклый свет нещадно чадившей керосиновой лампы не мешал ему исподволь любоваться Ликой. Легкие, теплые тени, скользившие по ее лицу, придавали еще большую пикантность ямочкам на щеках, а мелодичный, напоминающий журчание ручейка голос ласкал слух. Многое из того, что говорили она, Павел Николаевич и Анна Ивановна, он плохо понимал, но это не имело значения. К нему вновь возвращалась нормальная жизнь с ее маленькими человеческими радостями и уже позабытыми чувствами.
За окном давно наступила ночь, а он все откладывал отъезд в Гудауту, и когда Павел Николаевич предложил заночевать, скорее из вежливости стал отказываться. Все решил один взгляд Лики, в нем была не просто просьба, а нечто большее, и ему страстно хотелось, чтобы она еще и еще раз так посмотрела на него. Но, наградив мимолетной улыбкой, Лика поднялась из-за стола и ушла в свою комнату.
Они остались одни. Павел Николаевич снова предложил «накатить» по маленькой, но, натолкнувшись на вежливый отказ, не стал настаивать и, докурив сигарету, проводил Ибрагима в его комнату. Цветок на подоконнике, сверкающие белизной простыни, настоящая пуховая подушка — эти трогательные мелочи вновь напомнили ему о доме, и дрогнувшим голосом он произнес:
— Спасибо!
— Чего там! Мы что, не люди? Устраивайся как дома! — И, пожелав спокойной ночи, Павел Николаевич закрыл дверь.
Впервые за последнее время Ибрагим спал безмятежным сном. Разбудил его звон посуды, доносившийся из кухни. Он протер глаза и, бросив взгляд на часы, ужаснулся — стрелки показывали шесть сорок. До заступления в смену по охране Председателя оставалось чуть больше часа. Одевшись на ходу, он ринулся к выходу, тут его перехватил Павел Николаевич и, несмотря на возражения, усадил за стол.
Торопливо глотая куски горячего хачапура и запивая его кофе, Ибрагим бросал короткие взгляды на дверь спальни. Но Лика не появилась, и он тяжело, словно на ногах висели гири, поднялся из-за стола и шагнул на террасу. И тут хрупкую утреннюю тишину нарушил стук каблучков. Его сердце радостно встрепенулось, он оглянулся. На террасу вышла Лика. Легкое летнее платье плотно облегало ее стройную фигурку, а на лице после сна играл нежный румянец. Ему казалось, что она не шла, а плыла в этом пьянящем и кружащем голову хрустально-чистом воздухе. Смущенный взгляд прятался за длинными ресницами, а робкая улыбка звала к себе. Он сделал шаг навстречу. Лика разжала кулачок, и на его ладонь опустился серебряный крестик.
— Ибо, пусть он хранит тебя, — тихо произнесла она и зарделась от смущения.
— Ай кам бэк!.. Я туморроу здесь! — запутался он в русском и английском.
Трепетное тепло ладошки Лики согрело его руку, и потом, когда машина выехала со двора, он продолжал чувствовать ее нежное прикосновение и не отрывал глаз от бокового зеркала, пока девичья фигурка не растаяла в зыбкой утренней дымке. Наперекор войне, несущей страдания и смерть, в его жизнь ворвалось и властно завладело им глубокое чувство. Снова и снова в памяти возникали мимолетный, таящий невысказанную загадку взгляд Лики, ее манящая улыбка и волнующие кровь движения гибкого и сильного тела. Нога невольно отпустила педаль газа, и неподвластная ему сила позвала под крышу уютного домика. Он остановил машину.
«Вернись только на минуту и скажи, что лучше ее никого нет! Если что, Джон подстрахует», — уговаривал один голос.
«Ты что?! Там Емельяныч с ума сходит! А что подумает Владислав Григорьевич?!» — возмутился другой. От одной этой мысли ему стало не по себе.
«Сейчас в Гудауту! А завтра к Лике!» — решил Ибрагим и нажал на газ.
Перед глазами снова замелькали развалины, на выезде из Гагры дорогу перегородил нещадно чадивший грузовик — след недавнего авианалета, но все это не омрачило настроения. В мыслях он жил будущей встречей с Ликой, но этого будущего, как часто случается на войне, у них не было. Она жестоко и безжалостно вмешивалась в жизнь людей и на свой лад кроила их судьбы. Через три дня на месте домика с красной черепичной крышей Ибрагим нашел воронку от взрыва авиабомбы.
А пока он жил теми счастливыми мгновениями, что подарила ему Лика, перебирал в памяти каждое произнесенное ею слово, каждый жест и не заметил вынырнувший из-за облаков вражеский штурмовик. Серая крылатая тень, слившись с горами, заходила на атаку. Руки сами рванули руль вправо, а нога ударила по тормозам. УАЗ крутнулся волчком, едва не опрокинулся и слетел на обочину под крону платана. Пулеметная очередь запоздало хлестанула по асфальту. Он выпрыгнул из кабины, кубарем скатился в кювет и, вжавшись в землю, ждал взрыва, но его не последовало. Летчик решил не размениваться по мелочам и выбрал более подходящую цель. Прошло несколько секунд — и со стороны Гудауты донесся залп зенитной батареи.
Выбравшись из кювета, Ибрагим отряхнул с себя пыль и сел за руль. Надежный трудяга уазик, послушный его руке, выжимал из себя все, что можно. До заступления на главный пост в республике — по охране председателя Государственного комитета обороны Абхазии — оставалось около двадцати минут. Сегодняшняя смена должна была стать седьмой по счету в его службе, но все могло закончиться еще на первой. При воспоминании о ней на лице Ибрагима невольно появилась улыбка. Сейчас произошедшее казалось забавным эпизодом, а тогда, полторы недели назад, ему было вовсе не до смеха.
В ту первую смену на пост номер один он заступил сам не свой. От волнения в памяти перепутались все инструктажи, которые в него усилено «закачали» Гембер с Емельянычем, и если бы не напарник — Джон Хутоба, то к концу дежурства можно было сойти с ума. От нервного напряжения к обеду голова трещала, как переспевший арбуз, а глаза слезились так, будто он часами смотрел на сварку. К концу дня в каждом входящем ему чудился замаскировавшийся террорист, и только присутствие добродушного Джона успокаивало разгулявшиеся нервы.
Смена подходила к концу, Емельяныч вызвал к себе Джона, и тут все завертелось. За воротами требовательно зазвучал сигнал, и через секунду во двор влетел заляпанный грязью по самую крышу ГАЗ-66. Он еще не остановился, а из него посыпались, как горох, бойцы в камуфляжке. Впереди всех несся квадратный, словно шкаф, подполковник с бульдожьей физиономией. Ибрагим решительно преградил путь и потребовал пропуск. Тот зыркнул на него, будто на пустое место, и лапищей попытался отодвинуть в сторону. Но не тут-то было, и тогда на Ибрагима обрушился такой рев, что заложило уши.
Он, за полтора месяца выучивший не больше сотни слов по-русски, из всего сказанного с грехом пополам понял, что кроме подполковника в штаб рвалась еще какая-то мать с кучей непонятных родственников, и продолжал упрямо твердить про пропуска. Тот взбеленился, и Ибрагиму уже ничего другого не оставалось, как применить не раз испытанный в уличных драках прием. Короткий удар коленом в пах — и подполковник, закрутившись волчком, затянул хорошо понятную даже немому букву «У-у-у». И только появление Джона остановило готовую вот-вот вспыхнуть перестрелку.
Ибрагим с теплотой вспомнил о Джоне, в душе надеясь, если опоздает — тот найдет что сказать Гемберу и Емельянычу. Но помощь не понадобилась, он успел вовремя. Во внутреннем дворе Государственного комитета обороны у двух УАЗов суетилась группа «личников». Первым Ибрагиму попался Емельяныч, но ничего не сказал, а только сердито нахмурил брови и постучал по часам. Он виновато понурил голову, с облегчением вздохнул и присоединился к телохранителям. Они готовились к выезду Председателя на фронт, на этот раз в район Гумисты. Судя по тому, что он, Султан Сосналиев и офицеры штаба зачастили на передовую, можно было догадаться, что новое наступление, о котором никто не говорил, но его ощущение уже витало в воздухе и читалось в глазах Гембера, не за горами. Попытка Джона разузнать у него что-то ни к чему не привела, тот многозначительно подмигнул и исчез за дверями штаба.
Обиженный Джон, бурча под нос:
— Некоторые сами ничего не знают, а только надувают щеки, — побрел к машинам.
Ибрагим перебросил через плечо подствольник с «ручником» и отнес в уазик. В это время на крыльце появился Владислав Ардзинба, и «личники» тут же замкнули вокруг него круг. Ибрагим, Джон и Гембер заняли места рядом с ним. Под весом «малыша» Джона УАЗ жалобно всхлипнул и просел на рессорах. Владислав Григорьевич, улыбнувшись каким-то своим мыслям, промолчал и решительно махнул рукой вперед.
От Гудауты до Нового Афона они промчались без остановок, при ясном небе грузинская авиация не рисковала появляться в воздухе. Но на горной дороге водителям поневоле приходилось притормаживать на крутых виражах и перед воронками. О близости передовой все чаще напоминали разрушенные бомбежками и артобстрелами дома, обгоревшие остовы машин на обочинах и особенная, гнетущая тишина. Телохранители подобрались и теперь внимательно смотрели по сторонам. Развалины в любой момент могли взорваться огнем автоматных и пулеметных очередей диверсантов, которые в последнее время все чаще появлялись в этом районе. Пока им везло, до передовой было рукой подать, когда в шум двигателей вкрался зловещий вой, от которого даже у бывалых фронтовиков невольно сжималось сердце. Через мгновение он оборвался, и впереди, метрах в сорока, дорога вспучилась рыжим фонтаном.
Ибрагим вжался в сиденье. Эхо взрыва звоном тысяч невидимых молоточков отозвалось в ушах и окатило спину холодным потом. Второй снаряд едва не накрыл УАЗ, взрывной волной его накренило на левый борт, камни и осколки забарабанили по обшивке. Третий разрыв отсек путь назад. Вражеская артиллерия брала их в «вилку».
— Владислав Григорьевич, не проскочим! Надо… — воскликнул Гембер, и его голос потонул в грохоте нового взрыва.
— Стоп! — приказал водителю Председатель.
Тот ударил по тормозам, и УАЗ скатился на обочину.
— Владислав Григорьевич! Владислав Григорьевич! Надо под скалы! Там не достанут! — торопил Гембер.
Война и смерть не разбирают ни чинов, ни званий, и они, подчиняясь инстинкту, бросились прочь от машин. Вдогонку громыхнул разрыв очередного снаряда. Воздух зло зашипел от осколков, накатившая взрывная волна повалила их на землю, а через мгновение камни и земля обрушились на спины. Ибрагим дернулся от боли, полоснувшей по правой руке, и, похолодев, бросил на нее взгляд. На этот раз пронесло, осколок, порвав рукав камуфляжки, слегка зацепил локоть. Гемберу досталось больше других — на правом плече сквозь камуфляжку проступало бурое пятно. Кусая губы от боли, он подхватился с земли и, прикрывая Председателя со спины, старался не отстать от Джона с Ибрагимом, приникших к нему с двух сторон.
До скалы оставалось совсем ничего. Позади снова раздался зловещий вой, на этот раз это был «их» снаряд. Сердце Ибрагима бухнуло, как молот, и стремительно взлетело к горлу. В голове билась одна-единственная мысль: «Накрыть его!»
В отчаянном броске он кинулся к Председателю, но Гембер опередил и все вместе они рухнули на землю. Ибрагим наткнулся на его локоть, но не почувствовал боли. Сверху их надежно припечатал своей сотней с лишним килограммов Джон. Вой сорвался на визг, и через мгновение глухой взрыв подбросил их над землей. Осколки, просвистев над головами, посекли кустарник и фонтаном каменных брызг отразились от скалы. Им повезло, ударная волна ушла вниз по лощине. Не успело затихнуть эхо разрыва, как очередной снаряд упал слева, земля снова заходила ходуном. Ибрагим насчитал еще девять взрывов, и потом наступила та особенная, пронзительная тишина, когда смерть на время вынуждена была отступить. Но они все еще боялись пошелохнуться и ловили дыхание того, за которого не раздумывая готовы были отдать жизни.
— И долго мне так валяться? — с трудом вымолвил из-под пресса трехсот с лишним килограммов Владислав Григорьевич.
— Вы… Вы живы? — вернулся дар речи к Гемберу.
— Пока да, но еще немного — и от меня одна лепешка останется, — ворчливо ответил он.
Через мгновение они были на ногах и, потирая ушибленные места, радостно похлопывали друг друга по плечам. Еще один день войны был благополучно пережит.
