Глава 3
Беззаботно поигрывая хрустальными струями среди каменных россыпей, пока еще робкая Гумиста, напитавшись талой водой из ледников, весело плескалась на перекатах и торопилась в зовущую загадочной неизвестностью голубую даль. Среди полыхающих разноцветьем альпийских лугов десятки новых родников и ручьев щедро одаривали ее энергией, и она уже играючи переворачивала голыши, самоуверенно похлестывала по ребристым щекам суровые скалы, снисходительно с высоты водопадов поглядывала на скованные порыхлевшим льдом озера и легкомысленно звала за собой. А они не спешили выбраться из временного зимнего плена, осуждающе перешептывались звоном ключей и терпеливо ждали, когда весеннее тепло растопит лед.
Наступил апрель. И в благодарность за долготерпение озер небеса распахнули перед ними свои иссиня-фиолетовые дали. Ласковое солнце отогрело бездонные глубины, а его лучи нарисовали на безмятежной глади фантастические картины, неподвластные кисти самого гениального художника. Эта их кроткая красота заставила склоняться в восхищении величественные вершины Химса и Дзыхвы. Их изумрудные отражения нежились в воркующей волне, и, когда выпадало засушливое лето, ледники щедро делились с ними своими талыми водами.
Так продолжалось из года в год, из века в век, и в этом незыблемом постоянстве гор, озер и ледников заключалась гармония жизни. И они, познавшие ее великую мудрость, пытались остановить набравшую силу и упорно стремящуюся покинуть родные места Гумисту. Но своенравная гордячка не желала их слушать и с остервенением набрасывалась на скалы, как на самого заклятого врага. Сокрушив очередную преграду, она продолжала нестись вперед. Терпеливые горы снова смыкали свои каменные объятия, и тогда река пускалась на хитрости. Она смиряла гордый норов, покорной волной подкатывала к берегам и печально нашептывала о своих невзгодах. И они, простив ей былые сумасбродства, расступались просторными долинами и укрывали тонким покрывалом цветущих садов.
Казалось, Гумиста окончательно смирилась и уже не помышляла покидать родные края. Но когда впереди возникло мрачное Бзыбское ущелье, она восстала и опять проявила свой неукротимый характер. Собравшись с силами, река, рыча и яростно вскипая на порогах, обрушилась на скалы. От чудовищного рева содрогнулись вершины Химса и Дзыхвы. Потрясенные ее безумством, горы снова расступились. Расшвыряв по берегам камни и деревья, Гумиста безоглядно устремилась к манящему коварным миражом свободы морскому побережью.
Выйдя победительницей из очередной схватки, она уже была глуха к тревожному шепоту лесов предгорий и слепа перед тем бескрайним морским простором, который звал и манил к себе переливающейся на солнце серебром гладью. Спеша слиться с ним, Гумиста беспечно растеклась по равнине десятками мелких речушек и ручейков. Теперь на пути к морю перед ней лежала лишь узкая полоска песка. Она играючи разметала его по сторонам и, счастливо журча, бросилась к нему в объятия. Но оно холодно отнеслось к ее бурному порыву и продолжало шаловливой волной перешептываться с берегом. Гумиста опешила, и гневная рябь тысячами морщин покрыла ее зеркальную гладь. Вскипев от ярости, она наотмашь хлестанула упругой струей по прибою.
Оскорбленное море глухо зарокотало, но река, уверенная в своей силе, бушующим валом покатила вперед. Казалось, и на этот раз ей удастся выйти победительницей.
Море отхлынуло от берега, и Гумиста, радуясь столь легкому успеху, безоглядно бросилась вдогонку. Но с каждой секундой ее могучее течение слабело. Почувствовав надвигающуюся опасность, река попыталась собраться с силами, но коварное море все глубже влекло ее в свою холодную бездну, из которой уже невозможно было ни выбраться, ни повернуть вспять. Прошло несколько минут, и о некогда своенравной и непокорной Гумисте напоминала едва заметная желто-зеленая полоска на бескрайней морской глади…
В конце XVIII века и сама Абхазия походила на Гумисту. Она и ее владетельный князь Келешбей Шервашидзе (Чачба) пытались уцелеть между молотом и наковальней в соперничестве за Кавказ двух великих империй — Российской и Османской. В те годы Абхазия оказалась им не по зубам. Несмотря на мощь флота и свирепость янычар, Турция так и не смогла стать ее полновластным хозяином, а Россия пока только прощупывала «южную жемчужину» своими экспедиционными отрядами.
Воинственные горцы в родных краях походили на сущих дьяволов и каждый раз давали жесткий отпор завоевателям. И тогда как в холодном Санкт-Петербурге, так и прокаленном солнцем Стамбуле прибегли к испытанному и проверенному за столетия методу — «кнута и пряника». Посланцы русского царя и турецкого султана при княжеском дворе в Лыхнах, а потом в Сухум-Кале, куда Келешбей перенес свою резиденцию, плели тайную паутину, доглядывали за ним, друг за другом и, норовя склонить на свою сторону, нашептывали ему про вечный союз, суля за то неслыханные благодеяния.
Келешбей, властный и решительный, одаренный от природы острым умом, отточенным в придворных интригах и самой жизнью, вел себя осторожно и терпеливо выжидал, на чью сторону склонится чаша весов в битве двух гигантов.
Турция пока еще крепко стояла на Южном Кавказе, но чуткое ухо владетельного князя уже улавливало тяжелую поступь русской пехоты в Кабарде, Чечне и Дагестане. Окончательно его сомнения рассеяли появившиеся на морском рейде перед сухумской крепостью корабли с Андреевским флагом на корме.
Для князя настало время выбора, но его цена была невероятно велика. В случае ошибки он терял не только голову, но и ввергал Абхазию в кровопролитную войну с предсказуемым концом. И потому Келешбей не торопился с окончательным решением, а поступил как истинный царь Соломон.
Старший сын — Асланбей принял ислам и был направлен ко двору турецкого султана. После этого в Стамбуле на абхазского владетельного князя стали смотреть как на своего, рассчитывая при удобном случае запустить, подобно ежу, в «штаны» России, которая по-хозяйски «села» передовыми отрядами в Грузии и теперь упорно пробивалась к Карсу — этим воротам, открывавшим прямой путь к сердцу Османской империи.
В Санкт-Петербурге также имели свои виды на владетельного князя и его воинственных горцев. С их помощью император Александр I рассчитывал малой кровью отвоевать у турок весь Южный Кавказ. Хитрый Келешбей искусно подогревал эти ожидания как у одних, так и у других. По его настоянию младший сын Сефербей был тайно крещен и получил христианское имя Георгий, а затем женился на мингрельской княжне Тамаре Дадиани. Через некоторое время внимательные наблюдатели стали замечать его с красавицей женой при дворе Кавказского наместника. Свое появление среди русской и грузинской знати юный и не по годам разумный князь объяснял родственными связями жены.
Так продолжалось до начала XIX века. К тому времени Россия твердо заявила о себе в Западной Грузии, и свирепые турецкие янычары уже не отваживались, как прежде, открыто появляться в горной Абхазии и только время от времени совершали пиратские набеги на побережье. Чаша весов в битве за Южный Кавказ начала клониться в пользу России, и в 1803 году первым под русское покровительство перешло терзаемое со всех сторон Мингрельское царство. Спустя год его примеру последовало Имеретинское. В 1806 году сам владетельный князь Келешбей обратился с просьбой к русскому императору о принятии Абхазии в подданство России.
Специальный курьер под надежной охраной доставил его прошение в сиятельный Санкт-Петербург. Император Александр I медлил с «высочайшим повелением», зато при дворе султана не дремали и развили бурную деятельность. В Абхазию зачастили турецкие эмиссары и принялись мутить народ, подстрекая против владетельного князя. Не прошло и месяца, как у него под боком — в Эшерах заговорщики свили себе гнездо и взялись плести сети заговора, нити которого тянулись в Цебельду и Псху. Дальше медлить было нельзя, и Келешбей поступил, как всегда, — решительно подавил заговор, а главных смутьянов — эшерских князей Дзяпшипа казнил. Старшего сына Асланбея, стоявшего за спиной заговорщиков, лишил всех прав, но сохранил жизнь, и эта жалость вскоре обернулась трагедией не только для самого Келешбея, но и для всей Абхазии.
Асланбей с кучкой заговорщиков 2 мая 1808 года неподалеку от сухумской резиденции подкараулил отца, жестоко расправился и занял княжеский трон. Его власть оказалась недолгой и непрочной. В течение двух лет, опираясь на турецкие штыки, он пытался усидеть на троне. Но отцеубийца ничего, кроме ненависти, у подданных не вызывал, и Абхазия, словно лоскутное одеяло, стала расползаться под власть местных вождей. Попытки Асланбея подчинить себе вышедших из повиновения цебельдинских и далских князей потерпели поражение, а после неудачного похода на садзов он уже не высовывал носа из Сухумской крепости.
Тем временем младший сын Келешбея Георгий, чудом избежавший смерти от наемных убийц, подосланных неугомонным дядей, нашел убежище в России и спустя два года, в 1810-м, вернулся в Абхазию. На рейде перед Сухумской крепостью 10 июля появился русский военный фрегат, и после мощной бомбардировки ее фортов высадившийся на берег десант разгромил турецкий гарнизон. Среди пленных Асланбея не оказалось — воспользовавшись суматохой, он скрылся. Победителю Георгию было не до него: он вернулся домой, и не просто вернулся, а вернулся, как ему тогда казалось, с вечным миром.
За несколько месяцев до освобождения Сухума, 17 февраля 1810 года, император Александр I наконец утвердил обращение владетельного абхазского князя с «просительными пунктами» о принятии Абхазии в подданство России. В нем он признал Георгия «наследным князем абхазского владения под верховным покровительством, державою и защитою Российской империи».
Однако то, что когда-то удалось совершить отцу: недюжинным умом, железной волей и булатной саблей сохранить единство Абхазии, оказалось не по силам сыну. Горная Абхазия с ее воинственными псхувцами, далцами и цебельдинцами отказывалась кому бы то ни было повиноваться и продолжала жить жизнью вольных обществ. Георгий правил там, где стояли русские гарнизоны, но не властвовал, его влияние распространялось не дальше крепостных стен.
В 1821 году, после смерти владетельного князя, одержимый жаждой власти Асланбей снова поднял голову. Поддерживаемый Турцией, не смирившейся с потерей влияния на Абхазию, он возмутил садзов, псхувцев и убыхов против нового владетельного князя Дмитрия, назначенного на смену Георгию по высочайшему повелению русского императора.
С малых лет воспитывавшийся в России и не знавший родного языка, Дмитрий был никто и ничто для своевольных горцев, и потому многоопытному, коварному Асланбею не составило большого труда за несколько месяцев поднять Абхазию на дыбы и наглухо запереть владетельного князя вместе с русским гарнизоном в Сухумской крепости. И только войска князя Горчакова, вовремя подоспевшие на помощь, спасли их от полного разгрома, но не уберегли Дмитрия от смерти. Спустя год, в октябре 1 822-го, он был отравлен, и в Абхазии с прежней силой разгорелась междоусобная война.
На этот раз «гроза Кавказа» генерал Ермолов, у которого уже в печенках сидела «абхазская вольница», не стал церемониться и немедленно послал в мятежную провинцию вооруженную до зубов военную экспедицию. Регулярные войска вместе с терскими казаками жестоко подавили восстание, но не волю к сопротивлению и свободе абхазов и убыхов. Назначенный русским императором в феврале 1823 года новый владетельный князь Абхазии малолетний Михаил, брат Дмитрия, продержался на троне чуть больше года. Первой восстала Цебельда, затем, подобно лесному пожару, заполыхало от Мзымты до Ингура. Почувствовав запах вожделенной власти, тут как тут объявился Асланбей, а вместе с ним турки, и Михаилу пришлось спасаться бегством.
Прошло шесть долгих лет, и только в июле 1830 года он, под защитой экспедиционного корпуса генерала Гессе, смог возвратиться в Сухум. На этот раз русские войска пришли в Абхазию всерьез и надолго. Подчиненные Гессе принялись срочно возводить береговые укрепления в Гагре, Пицунде, Бомборе, Квитауле и Илоре, рассчитывая завязать их в единую линию с гарнизонами, уже твердо ставшими крепостями на побережье Новороссии.
К середине тридцатых годов власть возмужавшего владетельного князя настолько укрепилась в прибрежной Абхазии, что он решился перенести резиденцию в Лыхны, во дворец своего знаменитого деда Келешбея. Но это не объединило абхазов, Михаил княжил, но… по-прежнему не правил. Свободные горские общества псхувцев, далцев и цебельдинцев не признавали ничьей власти, кроме власти всевышнего и своего кинжала.
Походы войск генерала Розена в урочища Дал и Псху ненадолго приводили их к повиновению. Проходило время, и горная Абхазия снова выходила из подчинения. Одна за другой военные экспедиции отправлялись в горы подавлять восстания. После них на местах селений оставались обугленные развалины и опустошенные языческие святыни горцев. Те, кто уцелел, вынуждены были уходить все дальше и выше — в недоступные для артиллерии места или пробиваться к морю, где курсировали турецкие суда, и искать спасения в Турции. Так начался исход — махаджирство абхазов, убыхов и садзов, их свежая кровь еще на полвека продлила существование дряхлеющей Османской империи.
В 1856 году после унизительного и позорного поражения России в Крымской войне Турция снова предприняла попытку восстановить свое влияние в Абхазии. В октябре многотысячный десант Омер-паши высадился в Сухуме, штурмом взял крепость и, не встречая на своем пути серьезного сопротивления, двинулся в сторону Мингрелии. У реки Ингур их пытался остановить Гурийский отряд князя Багратиона-Мухранского, усиленный ополченцами-абхазами, но в коротком и кровопролитном бою они потерпели поражение и вынуждены были отступить.
Это были последние успехи Омер-паши. Кавказский наместник Муравьев, собрав в один кулак все военные силы, принялся мозжить им бритые черепа янычар. Турки не устояли, начали отступать, и к лету следующего года русские войска при поддержке ополченцев владетельного князя Михаила выбили их отовсюду и возвратились в столицу — Сухум— Кале. Это был последний бросок Османской империи на Абхазию, в дальнейшем она лишь короткими пиратскими набегами на побережье продолжала досаждать России.
К тому времени в другой непокорной части Кавказа царские войска после более чем двадцати пяти лет непрерывной войны с имамом Шамилем в Чечне и Дагестане наконец— то в августе 1859-го зажали остатки его отряда в ауле Гуниб и в ожесточенном бою пленили своего главного противника на Северном Кавказе.
За поражением Шамиля и усмирением Чечни наступил черед Западного Кавказа. Разрозненные отряды убыхов, дахов, абадзехов, кабардинцев и шапсугов не смогли устоять под натиском хорошо вооруженной, закаленной в боях и намного их превосходящей по численности русской армии. Они оставляли одно за другим разоренные селения и откатывались все дальше на юг, в высокогорную Абхазию. Теперь только она на всем Кавказе оставалась единственным оплотом отчаянного сопротивления горцев могущественной Российской империи.
Последним и самым трагическим в той великой драме, что разыгрывалась на Кавказе, стал 1864 год. Пятьдесят с лишним лет заигрывания с владетельными князьями показали русским императорам и их кавказским наместникам, что рано или поздно в горцах просыпался дух вольницы и Абхазия снова принималась жить сама по себе, по своим древним и неписаным законам.
На этот раз империя навалилась на последние свободные горские общества всей мощью своей военной махины. В ожесточенных боях с превосходящим противником отряды убыхов, абхазов и садзов все чаще терпели поражения. Некогда богатые и цветущие горные селения превратились в пустыню, где хозяйничали лишь ветер и дикие звери. Абхазия приходила в полное запустение, десятки тысяч беженцев-махаджиров искали спасения на южных берегах Черного моря. Османская империя, хорошо познавшая на себе силу горцев, охотно давала им приют, рассчитывая в дальнейшем использовать против своего заклятого врага — России.
К началу весны 1864 года в Абхазии непокоренными остались лишь свободное общество псхувцев и присоединившиеся к нему остатки племен убыхов и садзов. Последней защитой им служили неприступные горы Бзыбского хребта, но с приходом тепла, когда вскрылись южные перевалы и караванные тропы, русская пехота при поддержке казаков с упорством стенобитного тарана принялась долбить оборону горцев.
Экспедиционный корпус полковника Коньяра первым сумел пробиться в верховья реки Западная Гумиста, к селению Гума, и, несмотря на тяжелые потери, понесенные пехотой и казаками в только что закончившемся бою, с ходу ринулся форсировать реку. Коньяр спешил до наступления темноты добить остатки отряда абхазов и убыхов, чтобы не дать им уйти вглубь гор и там соединиться с псхувцами.
Стремительные воды Гумисты гневными бурунами вскипели у ног лошадей эскадрона есаула Найденова. Изрубив отряд Арсола Авидзбы, казаки в боевом запале бросились безоглядно преследовать горцев, отходивших за реку. Те, отстреливаясь, уносили с собой тела Арсола и еще троих воинов, которые его родному брату Гедлачу с уцелевшими воинами удалось отбить в последней отчаянной атаке.
Сотник Хоперсков с десятком казаков первым прискакал к броду и начал переправу, но лошади оседали на задние ноги и испуганно храпели перед ревущим потоком. Он дико гикнул и, пришпорив жеребца, направил к темневшему среди бурунов порогу. Вслед за ним ринулись в стремнину и остальные, но выбраться на противоположный берег им не удалось.
Плотный ружейный огонь горцев заставил остановиться казаков. Злым осиным роем над головами загудели пули. Справа от Хоперскова вскрикнул урядник Астахов и, бросив поводья, схватился за холку, но не удержался и пополз вниз. Лошадь, не чувствуя твердой руки раненого хозяина, рванулась к спасительному порогу, но задние ноги заскользили на отдраенных течением, словно зеркало, камнях и через мгновение, подняв фонтан брызг, она и всадник рухнули в злобно загудевший поток. Их головы промелькнули в водовороте и исчезли в воронке под скалой. Новый залп опрокинул в воду еще двоих казаков. На этот раз зацепило и самого сотника. В глазах Хоперскова потемнело от боли, нестерпимым огнем растекшейся по левому бедру. Горцы усилили стрельбу, в ответ по ним начала палить подоспевшая русская пехота. Под прикрытием ее огня казаки, потеряв еще двоих убитыми, начали отход к берегу.
Больше охотников преследовать отряд убыхов и абхазов не нашлось. Лишь есаул Найденов порывался отомстить «басурманам» за загубленных хлопцев, но полковник Коньяр решительно остановил эту отчаянную попытку, которая могла обернуться еще большими потерями. Опытный командир, он понимал, что сегодня его войска сделали больше своих сил. Противник оказался не настолько ослаблен, как это казалось в конце боя, и потому преследовать его в горах, тем более в ночь, было делом не только крайне опасным, но безнадежным. Этот жестокий урок Коньяр, тогда еще подпоручик, усвоил раз и навсегда двадцать лет назад — во время войны в Дагестане. Там он познал на собственной шкуре, что на Кавказе воюют не числом, а умением, и решительно приказал:
— Прекратить атаку!
Горнисты затрубили отбой.
По цепям атакующих прокатилось:
— Прекратить атаку!
Вслед за ней изнуренные непрерывными трехдневными боями офицеры и солдаты услышали долгожданный приказ:
— Привал! Разбить лагерь!
Горестно вздохнув, полковник Коньяр распорядился:
— Оказать помощь раненым! Захоронить погибших!
Похоронная команда, санитары и лекари разошлись по полю боя, чтобы собрать скорбные плоды войны. В лагере тем временем быстро налаживалась походная жизнь. У излучины реки квартирьеры и обозные команды принялись ставить палатки, разжигать костры и готовить в котлах неприхотливую пищу. Но едкий запах гари, исходивший от развалин догорающего селения, а еще больше удушающий смрад разложившихся от нестерпимого жара человеческих тел и трупов животных вынудили перенести лагерь выше, на поляну, где когда-то был выгон для овец.
Прошло несколько часов, и привычные к походной жизни пехотинцы артиллеристы и казаки закончили его оборудование. К этому времени повара приготовили пищу, и шеренги бойцов выстроились у полевых кухонь. Рассевшись у костров, они молча поедали запоздалый ужин. Горечь понесенных утрат не могли смягчить ни обилие мяса, ни пузатые бутыли со спиртом, из которых щедрой рукой разливали по оловянным кружкам расторопные интенданты. В тот вечер в лагере не было слышно ни песен, ни смеха. Помянув погибших и выпив за здоровье раненых, офицеры, солдаты и казаки разошлись по палаткам.
Полковник Коньяр, перекусив у походного котла, вместе с начальником штаба майором Вронским проверил ближние посты и возвратился к себе в палатку. В ней, за пологом, ординарец Спиридон подготовил дубовую бочку с горячей водой. Коньяр стащил с себя пропыленный, отдающий кислятиной мундир и с головой окунулся в пахнущую луговыми травами воду. Вместе с грязью, сошедшей с измочаленного тела, ушла и горечь от потерь — это извечное проклятие командира.
В соседней палатке, где располагались офицеры штаба, какое-то время раздавался монотонный гул голосов и лязг оружия, но вскоре и там наступила тишина. Лагерь забылся в крепком сне, и лишь в двух местах еще продолжали копошиться людские тени. У дальнего, вынесенного за пределы лагеря и наспех огороженного плетнем из орешника навеса десяток мрачных и неразговорчивых бойцов в свете факелов долбили кирками неподатливую каменистую землю, роя братскую могилу. В сотне метров от них, у горного разлома, под охраной караула другая похоронная команда засыпала камнями трупы горцев.
В центре лагеря тоже все еще напоминало о недавно закончившемся бое. В свете чадящих фитилей хирурги, забрызганные с головы до ног гноем и кровью, кромсали изболевшуюся от страданий человеческую плоть. Пронзительные крики и мучительные стоны, мольба и плач раненых разносились далеко за пределы лагеря, но на них мало обращали внимания те, кому сегодня повезло больше. Офицеры и солдаты, дворяне и крестьяне, не один год варившиеся в безжалостном котле Кавказской войны, давно сжились со смертью и воспринимали ее как неизбежное зло. Они знали, что за их жизни, здесь в горах, где стрелял каждый камень, а за поворотом тропы подстерегала засада, не могли поручиться ни полковник Коньяр, ни Кавказский наместник, ни сам Господь, и потому были рады одному тому, что остались живы.
Густая ночная мгла опустилась в долину, лагерь ненадолго забылся в коротком сне, и только часовые продолжали нести службу на постах и в дальних секретах перед перекатом реки и на горных тропах. Их напряженный слух ловил каждый подозрительный звук, каждый шорох. Но сумрачные горы и леса, уставшие от орудийного грохота и вида смерти, витавшего над лагерем, хранили скорбное молчание.
Луна выплыла из-за снежной шапки на вершине горы Химс, тусклым светом осветила узкую, местами разрушенную сходами лавин и камнепадами единственную дорогу. По ее туго закрученному серпантину медленно, напоминая огромную черную гусеницу, двигались колонна беженцев из селения Гума и остатки смешанного отряда убыхов и абхазов. Они отходили к высокогорному селению Псху — последнему оплоту сопротивления горцев в Западной Абхазии.
Скрип колес телег, плач детей и стоны раненых задолго до появления у передовых постов перед селением предупредили часовых о приближении страшной беды. Она подняла на ноги всех от мала до велика и объединила в безутешном горе. Женщины делились последним, а мужчины готовы были стоять насмерть, но не дать врагу захватить Псху. То, что бой был неизбежен, подтвердили и разведчики, вернувшиеся утром с берегов Гумисты. Передовые отряды полковника Коньяра пока еще не перешли реку, но приготовления, что шли в лагере полным ходом, не оставляли сомнения в предстоящем наступлении.
Дальше медлить было нельзя, и командиры псхувцев, убыхов и абхазов собрались на военный совет. В небольшой комнате дома Уруса Отырбы было не повернуться, но никто не роптал и не жаловался. Опытные и умудренные жизнью воины ясно представляли, что на этот раз матерый вояка Коньяр не отступит и сделает все, чтобы не дать им вырваться из кольца окружения. Обменявшись молчаливыми взглядами, они сошлись на самом опытном из них — это Коса Авидзба. Тот встал из-за стола, протиснулся на середину и, положив руку на рукоять старинного кинжала, перешедшего ему от отца, обвел взглядом притихших воинов и печально произнес:
— Братья! Будем смотреть правде в глаза! Коньяр наглухо закупорил ущелье и не сегодня, так завтра появится здесь.
— Проклятый пес! — процедил сквозь зубы Гедлач Авидзба.
— Пусть только сунется! Вышибем из него все потроха! — угрожающе зарычал Зафас Гума.
— Легко сказать — вышибем. А чем? У нас всего две пушки и меньше трехсот сабель. У Коньяра их в два раза больше и целая батарея, — остудил его пыл Коса.
— А что, лучше сидеть и ждать, когда нас перережут, как баранов?! — в сердцах воскликнул Зафас.
— Если умирать — так с честью! — присоединился к нему Апсар Атыршба.
В ответ послышался одобрительный гул. Самые горячие схватились за кинжалы, и проклятия посыпались на Коньяра и его солдат.
— Эти собаки захлебнутся в крови!
— Шакалы!
— Они здесь найдут свою могилу!
Коса сохранял выдержку и, дождавшись, когда погас гнев, продолжил:
— Я еще не закончил. Сидеть сложа руки никто не предлагает, но идти в лоб на Коньяра — это самоубийство. Зря положим себя и отдадим под нож детей и жен. Надо искать другой выход.
— А какой, если обложили со всех сторон? — кипятился Зафас.
— Еще остался Адзагшыпский перевал!
— Перевал?! — переспросил Апсар и, покачав головой, с сомнением произнес: — В апреле через него не пробиться. Там снега выше головы.
— Это наш единственный шанс, — стоял на своем Коса.
— А старики, дети, раненые?! — напомнил Зафас.
— С таким обозом от казаков не оторваться, — заключил Гедлач.
И этот последний убийственный довод, казалось бы, похоронил все надежды вырваться из капкана, в который их загнали войска Коньяра. Гнетущее молчание вновь воцарилось в комнате. Коса нервно теребил рукоять кинжала и напряженно искал выход. В их положении рассчитывать на чью-либо помощь уже не приходилось, а с теми силами, что остались, пробиться к морю было невозможно — он, как опытный воин, хорошо это понимал. Оставалось полагаться только на чудо.
— Коса, а если ударить с двух направлений? — нарушил затянувшееся молчание Апсар.
— А что это даст? Они легко перебьют нас поодиночке! В одном кулаке есть еще какой-то шанс, — возразил Гедлач Авидзба.
— Стоп! Не спеши! — остановил брата Коса и потребовал: — Апсар, продолжай!
— Надо собрать ударный отряд, зайти Коньяру в тыл и отвлекающим ударом оттащить от ущелья, — пояснил тот.
— А в это время основные силы, раненые, женщины и дети выскользнут из западни! — ухватился за мысль Коса.
— Так и надо сделать!
— Это выход!
— Если не себя, так детей и жен спасем! — дружно поддержали Апсара другие воины.
Общий вздох облегчения прошелестел в комнате. Это был призрачный, но все-таки шанс, и воины оживились, теперь все внимание заняла подготовка ударного отряда. От добровольцев не было отбоя, но Коса Авидзба и Апсар Атыршба оставались неумолимы. Они строго выполняли старый, установленный далекими предками закон — тот, кто был единственным в роде, не мог себе позволить чести умереть за других.
На следующий день восемьдесят бойцов были готовы пожертвовать собою и с наступлением сумерек выступили в поход. По тайной горной тропе, известной лишь абреку Абзагу Гумбе, отряд, которым командовал Коса Авидзба, стремительным маршем преодолел семнадцать верст и на рассвете вышел на правый берег Гумисты. Коньяр, видимо, был уверен в себе, и те редкие секреты, что стояли на основных тропах, горцы без труда обошли стороной. До лагеря оставалось еще около двух верст, но Коса решил не рисковать, и отряд, укрывшись в ущелье, сосредоточился для решающего ночного броска…
Спустя сто двадцать девять лет на тех же самых берегах все повторялось вновь. Разведгруппа Кавказа Атыршбы затаилась среди камней перед бродом через Гумисту. Он и с ним Ибрагим, Ахра, Окан и Масик напряженно вслушивались и всматривались в ночную тишину, пытаясь обнаружить вражескую засаду.
После минутного затишья подозрительный шум на противоположном берегу повторился, и в нем ухо опытного охотника Ахры различило характерный всхрап дикого кабана. Он перевел дыхание и шепотом передал по цепочке:
— Все нормально, ребята! Кроме нас и кабанов, никого нет.
— Отлично! Это хороший знак! — оживился Кавказ и распорядился: — Приготовиться к переправе! Ахра, разведай подходы к перекату и как следует проверь кусты!
— Может, заодно и раков пошарить? — хмыкнул тот. — Я…
— Шарить будем в другом месте! — оборвал Кавказ и приказал: — Масик, прикрываешь! Все, ребята, разговоры закончились, вперед!
Две серые тени разведчиков бесшумно соскользнули с крутого берега и растаяли в белесом тумане, поднимавшемся над рекой. Прошло несколько томительных минут, и из-под скалы с противоположного берега дважды ухнул «филин».
— Пошли, ребята, наша очередь! — позвал за собой Кавказ и первым спустился к реке.
Разведчики сняли ботинки с брюками, свернули в охапку и, страхуя друг друга, двинулись на перекат. Ледяная вода обожгла икры, и через мгновение Ибрагим от холода не чувствовал под собой ног. Подошвы скользили, словно по мылу, на обросших мхом камнях, а стремительное течение грозило опрокинуть в реку. Он старался не отстать от необъятной спины Масика, маячившей перед глазами, и, не обращая внимания на ссадины, пытался устоять, чтобы не свалиться в воду.
До берега оставались считаные метры, и тут непослушные ноги потеряли опору, но крепкие руки Кавказа не дали упасть. С трудом выбравшись на берег, Ибрагим кулем свалился на землю. От озноба зуб не попадал на зуб, а тело задеревенело.
— Это тебе не Анталья, — посочувствовал Ахра.
— Чего зубы скалишь! Лучше бы дал согреться! — цыкнул Масик, снял с пояса фляжку и предложил:
— Ибо, глотни, полегчает! Потом разотри ноги.
— Я… Я не… не пью, — стуча зубами, пролепетал тот.
— Аллах или кто там у вас главный, он все простит. Здоровье дороже, пей! — поддержал Ахра.
Ибрагим воротил голову от фляжки. От запаха спирта его тошнило.
— Пей! Нам не нужен паровоз под носом у гвардейцев! — насел Кавказ и силой затолкал в рот горлышко фляжки.
После второго глотка Ибрагим едва не задохнулся. Рот и горло обожгло нестерпимым огнем, а из глаз брызнули слезы. Кружка с водой, которую он опустошил одним махом, притушила заполыхавший внутри огонь. Прошла секунда— другая — и грудь обдало приятным теплом, голова закружилась. Ему стало тепло и легко. Он вскочил на ноги, и здесь его повело.
— Ибо, ты можешь идти?! — всполошился Кавказ.
— Э-э д… — заплелся язык у него.
— Похоже, лишку дали, — с тревогой произнес Окан.
— Закосел парень. Мусульманин, ну что с него возьмешь, — посочувствовал Ахра.
— Помолчи! — оборвал Кавказ и, подтолкнув Ибрагима в спину, подбодрил: — Держись! В дороге разойдешься.
Он спешил поскорее покинуть опасную зону. Разведчикам это не требовалось объяснять. Придерживая оружие, чтобы оно не громыхало, они старались не отстать от Ахры. Опытный охотник, он только по известным ему одному приметам находил тропу и уверенно вел группу к цели. Долгий и затяжной подъем — по обрывкам фраз Ибрагим догадался: это была гора Ахбюк — измотал разведчиков. Здесь, на высоте, еще чувствовалось дыхание прошедшей зимы. Ноги скользили по затянутым льдом лужам и плотной корке прошлогоднего снега. После перевала стало легче, но Кавказ не делал передышек, рассчитывая до рассвета выйти на место.
Они прошли еще около десяти километров и к восходу солнца добрались до высотки, нависавшей над районом села Ачадара и западной частью Сухума, более известными в народе как Лечкоп. Где-то в этих местах, по данным разведки, гвардейцы зарыли танки и установили артиллерийские батареи. Они сидели как кость в горле у ополченцев. Их огонь не только накрывал передовую на Гумисте, но и наносил немалый урон тыловым порядкам. Под дулами грузинских батарей в дневное время нечего было даже думать о переброске подкрепления и боеприпасов на линию фронта.
Кавказ дал команду залечь, а сам, маскируясь за кустарником, внимательно осмотрел из бинокля склон, с которого открывался вид на Лечкоп. Его взгляд привлекла сторожка пастухов, не заметив ничего подозрительного, он решил, что более подходящего места для отсидки группы не найти, и распорядился:
— Ребята, короткими перебежками к кошаре!
Рассыпавшись веером, разведчики подобрались к ней и стали наблюдать. Время шло, но никаких признаков жизни глазастые Масик с Ахрой так и не заметили. Тем не менее опытный и осторожный Кавказ не спешил идти под крышу кошары и послал Окана проверить ее. Тот беззвучно растаял в кисельной пелене, а когда вернулся, то на его лице играла довольная улыбка.
— Командир, шашлык не гарантирую, бараны все разбежались, но крышу над головой обещаю! — бодро доложил он.
— Я не привередливый, согласен и на кофе! — оживился вечно голодный Масик.
— Тебе как — с лимонкой или…
— Хватит болтать, Цицероны! Пошли разбивать лагерь! — поторопил Кавказ.
Разведчики смолкли и, подхватив с земли рюкзаки с взрывчаткой, поспешили за ним. На этот раз им повезло — война обошла стороной кошару. Внутри было сухо, в дальнем углу валялись охапки прошлогоднего сена, а капитальные стены надежно защищали от пронизывающего ветра. Привычные к походной жизни, они быстро обжились и после завтрака все, кроме Масика, заступившего на пост, улеглись отдыхать.
Ибрагим пристроился рядом с Кавказом и едва закрыл глаза, как тут же провалился в бездонную черную яму. Проснулся он, когда солнце перевалило зенит. К этому часу все уже были на ногах и собрались вокруг походного стола. Дразнящий запах лаваша и мяса будили зверский аппетит, и, позабыв про обычаи, голодный Ибрагим набросился на китайскую свиную тушенку.
У Ахры брови поползли вверх, а в глазах заскакали веселые чертики. Он подмигнул Масику, тот хитровато улыбнулся в усы и мрачно обронил:
— Ребята, нам с Ибо крупно не повезло.
Тот от неожиданности поперхнулся и, когда кусок проскочил горло, растерянно спросил:
— Э-э… Почему?!
— Еще и спрашивает? Весь спирт выпил.
— А сейчас последнюю нашу китайскую свинью доедает, — присоединился к нему Ахра.
— Какая еще свинья?!
— А в руках у тебя что?
Ибрагим растерянно вертел в руках банку с китайской тушенкой.
— Вон как вцепился. Нет, Ибо, точно, ты не мусульманин, а китаец, — продолжал подкалывать Ахра.
— Какой еще китаец?! Я абхаз!.. — вспыхнул он как спичка и швырнул на пол банку.
— Абхаз-абхаз! На, выпей! — поспешил успокоить Кавказ и сунул ему кружку с чаем.
Ибрагим насупился и отодвинулся в дальний угол. Масик с Ахрой, тихо посмеиваясь, занялись взрывчаткой. Кавказ, перекинув через плечо автомат, взял с собой Ибрагима, и они отправились на пост к Окану.
Среди густого кустарника его не так-то просто было обнаружить, но опытный следопыт Кавказ безошибочно вышел на место. Окан, подстелив под себя куртку, через бинокль наблюдал за тем, что происходило на позициях гвардейцев. Они прилегли рядом, и Кавказ спросил:
— Ну что, нашел?
— Нет! Зараза, как сквозь землю провалилась! — в сердцах произнес Окан.
— Плохо смотришь.
— Куда уж лучше? Все глаза проглядел! — с обидой произнес тот и махнул рукой — луч солнца попал на окуляры и отразился яркой вспышкой.
— Ты что! Засекут! — всполошился Кавказ, забрал бинокль и принялся сам высматривать батарею.
Ему повезло больше. Он задержал взгляд на развалинах в верхней части района «Лечкоп» и с облегчением произнес:
— Никуда она не делась. Сидит на месте. Правее кирпичной трехэтажки.
— Не может быть! — не мог поверить Окан, потянулся к биноклю, навел фокус и с изумлением воскликнул: — Слепой индюк! Ну и хитрые же, сволочи!
— А ты как думал.
— А можно мне? — порывался к биноклю Ибрагим и, когда получил в руки, принялся вглядываться в район, куда тыкали пальцами Окан и Кавказ.
Перед ним крупным планом проплыли развалины, брошенный дом, но ничего похожего на орудие он так и не заметил.
— Ты на пацху смотри! — подсказал Окан.
Ибрагим навел бинокль на пацху. Все оказалось до банальности просто. Крыши над ней не было, а над стеной торчало напоминающее почерневшую от времени стропилину жерло орудия.
— Вижу! Вижу! — обрадовался он.
— Надо искать другие! — подвел итог наблюдений Кавказ.
После этого первого успеха Окан и Ибрагим принялись тщательно просматривать каждый дом и каждую пацху. Их старания не пропали даром: отыскались еще три орудия и два зарытых по башню танка. Кавказ нанес их на планшет, после этого они сосредоточили внимание на подходах к позициям артиллеристов. Через час для них не составляли никакого секрета места расположения постов. Теперь им оставалось ждать, когда наступит самый надежный союзник разведчиков — ночь.
С наступлением сумерек Кавказ распорядился всем, кроме часового, лечь отдыхать. Ибрагим снова забрался в сено, но так и не смог уснуть, волнение и тревога изнутри точили его. Конец им положила команда Кавказа:
— Ребята, подъем! Пришло наше время!
Было далеко за полночь, и разведчики, где перебежками, а где ползком, начали подбираться к батарее. Каждый имел свою цель, до которой оставались считаные метры и минуты. Ибрагим не замечал боли в оцарапанных руках и старался не отстать от Кавказа. Широкая спина друга, как щит, надежно прикрывала его. Неожиданно она провалилась вниз, он тоже приник к земле, потом приподнял голову и осмотрелся по сторонам. Перед ними возникали хорошо знакомые за долгие часы дневных наблюдений очертания позиции батареи.
— Окан, Масик, снять часовых! — тихо произнес Кавказ.
Бестелесные тени разведчиков исчезли в развалинах.
Кавказ, Ибрагим и Ахра замерли и ловили каждый шорох и каждый звук, но напряженный слух ничего, кроме унылого посвиста ветра в разрушенных печных и водопроводных трубах, не улавливал. В эти последние секунды до встречи с настоящим врагом время для Ибрагима словно остановило свой бег. Сердце бешено молотило, будто кузнечный молот, а в груди леденящим холодом разлилась пустота. Наконец раздался долгожданный крик «филина».
Кавказ поднялся из укрытия и напомнил:
— Взрывчатку под замки!
Вслед за ним разведчики поднялись на ноги и короткими перебежками стали подкрадываться к орудиям. Ибрагим старался не отстать от Кавказа. Теперь все страхи остались позади, и он жил только одной мыслью — поскорее добраться до орудия и взорвать. Впереди на фоне звездного ночного неба прорезался мрачный силуэт пацхи, и тут со стороны, где должен был действовать Окан, тишину ночи вспорола автоматная очередь. В ответ громыхнул разрыв гранаты, справа из кустов со змеиным шипением взвилась ракета — и окрестности залил блеклый свет.
Кавказ шарахнулся под защиту пацхи. Ибрагима как парализовало, он не слышал ни грохота автоматной очереди, ни его крика, побелевший от напряжения палец вместо курка давил на спусковую скобу. Пули гвардейцев крошили над головой кирпичную кладку, едкая пыль ела глаза.
— Ложись! Ложись! — надрывался Кавказ.
Но Ибрагим ничего не слышал и как завороженный смотрел на показавшихся из кустов гвардейцев. Кавказ, выпустив в них автоматную очередь, взвился над землей и в прыжке сбил его на землю. Через мгновение в том месте, где он стоял, пули взрыли землю.
— Уходим! Уходим! — перекрывая шум перестрелки, кричал Кавказ и, схватив Ибрагима за руку, потащил в сад.
Они бежали, пока хватало сил, и перевели дыхание только у сторожки. В ней уже находились Ахра с Масиком, последним к ним присоединился Окан. Его одного зацепило в перестрелке, пуля навылет прошла через мышцу левой руки, но, к счастью, не задела кость. Перевязку пришлось делать на ходу, гвардейцы быстро пришли в себя и спешили отрезать группе путь отхода к Гумисте.
По нижней дороге пронесся БТР, а на ближнем склоне послышался грохот камней и зазвучали отрывистые команды. Это автоматчики разворачивались в цепь, стремясь замкнуть кольцо окружения. Кавказ недолго думал и принял решение — прорываться не к линии фронта, а уходить вглубь гор, за Сухум. Его расчет оправдался: шум погони все больше отдалялся на запад, к линии фронта, и вскоре стих совсем.
Опасность миновала, разведчики сбавили шаг и принялись искать подходящее укрытие, чтобы отсидеться днем.
Глазастый Ахра первым увидел в предрассветном полумраке разлом в скале. Но прежде чем разбить лагерь, Кавказ с Масиком поменяли повязку на ране Окана: старая плохо держалась и рукав куртки набух от крови. Потом, перекусив, они по очереди несли службу и набирались сил для нового перехода.
День начался спокойно, гвардейцы никак себя не проявили, а появившиеся над ущельем вражеские вертушки явно прилетали не по их души. Прозвучавшие спустя время разрывы ракет вблизи фронта у Гумисты подтвердили это предположение. Погоня безнадежно потеряла след, и они теперь могли спокойно коротать время, дожидаясь наступления темноты.
Стрелки часов медленно тащились по циферблату. Уставшее за день солнце зацепилось за мохнатую макушку горы, и по дну ущелья заскользили зубастые тени. Стылым холодом потянуло от ледников, а над ручьями заклубился туман. Разведчики оживились и все чаще бросали нетерпеливые взгляды на Кавказа. Тот тянул до последнего и, только когда серая мгла опустилась на долину, распорядился покинуть укрытие.
Ахра привычно занял место впереди, вслед за ним выстроились в цепочку остальные и скорым шагом двинулись на запад. С короткими остановками шли всю ночь. Рассвет застал их на вражеской территории, и Кавказ, не желая рисковать, собрался разбить новый лагерь, но Ахра убедил продолжить марш, и они прибавили шаг.
Близость к своим придала дополнительные силы, и оставшийся километр разведчики пробежали на одном дыхании. Первым шум большой воды уловил Масик, затем его отчетливо услышали остальные. Нарастающий рев Гумисты звучал самой приятной музыкой, и, уже не обращая внимания на опасность, они стремительным рывком форсировали реку и без сил свалились на землю.
Отдышавшись, Кавказ попытался связаться по рации с базой, но сигнал оказался настолько слаб, что надежды быть услышанным не было никакой, и он решил добираться своим ходом. Путь домой оказался намного короче и быстрее, уже к полудню усталые разведчики вышли на окраину Нового Афона. Там подвернулась попутная машина, через полчаса они были на базе и сразу попали в объятия друзей. Окана, едва державшегося на ногах от потери крови, пересадили в «санитарку» и отправили в госпиталь. И когда машина с ним скрылась за поворотом, усталость и напряжение последних дней дали о себе знать.
Пот, грязь, кровь и пережитое, как стальной панцирь, давили на Ибрагима. Не сговариваясь, они вместе с Кавказом отправились купаться на море. Бодрящая апрельская вода как рукой сняла усталость и пробудила волчий аппетит. По возвращении в лагерь в крохотной столовой их ожидал по— настоящему царский обед. Хохотушка Амра не поскупилась и выложила на стол свои лучшие припасы. Ибрагиму казалось, что в своей жизни ничего более вкусного, чем обжигающий губы хачапур-лодочка с плавающим в настоящем масле здоровенным желтком куриного яйца, он еще не ел.
После сытного обеда его быстро разморило, и, засыпая на ходу, он прошел в соседнюю комнату, рухнул как убитый на кровать и проспал остаток дня и всю ночь. Бодрый голос и скрип ступенек подняли его на ноги. В дверях стоял Кавказ, наглаженный и затянутый в ремни, он лучился энергией и уверенностью в завтрашнем дне. Они невольно передались Ибрагиму. Теперь ему все было в охотку — и едкие шутки за ужином новых друзей, и горький перец, подсыпанный Масиком в солянку.
Покидал он базу спецназа с тихой грустью. Война, обжигающее дыхание которой опалило его там, за Гумистой, с пронзительной остротой открыла ему цену жизни и дружбы. УАЗ потряхивало на ухабах дороги, но Ибрагим не замечал ушибов и мыслями продолжал оставаться рядом с Оканом, Масиком и Ахрой, ставшими для него больше чем просто товарищами. Кавказ тоже был немногословен и мало говорил о прошедшей операции. Но его короткие реплики говорили Ибрагиму о том, что прошедший экзамен сдан успешно и вопрос о службе в охране председателя Владислава Ардзинбы был делом решенным. Но когда впереди показались пригороды Гудауты, он снова ощутил волнение. И чем меньше оставалось до штаба, тем сильнее начинало колотиться сердце. Новая встреча с Владиславом Ардзинбой занимала все его мысли.
Машина въехала во двор Государственного комитета обороны, и он, сгорая от нетерпения, первым выскочил из нее. Сегодня здесь было непривычно тихо, лишь небольшая группа бойцов о чем-то оживленно переговаривалась у входа. Кавказ, поздоровавшись с двумя бородачами, дружески кивнул часовому и поднялся на крыльцо. Вслед за ним Ибрагим шагнул на ступеньку, но ствол автомата перекрыл дорогу.
— Зурик, он со мной! — распорядился Кавказ, и часовой отступил в сторону.
Ибрагим, стараясь не отстать от друга, с любопытством смотрел по сторонам и приглядывался к своему будущему месту службы. Перед лестницей их перехватил крепкий, невысокого роста, лет двадцати двух — двадцати пяти боец. Из-под шапки густых и кудрявых волос на Ибрагима задорно поблескивали черные, как маслины, глаза.
— Привет, Кавказ! — живо приветствовал он.
— Здравствуй, Лаврик. Как дела? — скорее из вежливости, чем из любопытства спросил тот.
— Тихо.
— Правильно. Поспешишь, людей насмешишь.
— Слышал, были на операции? — допытывался Лаврик.
— Было дело, — уклончиво ответил Кавказ.
— И как?
— Все вернулись!
— Слава богу! — бодро произнес Лаврик и, бросив на Ибрагима быстрый взгляд, поинтересовался: — Новое пополнение?
— Да, в охрану.
— О, такие нам нужны! — остался он доволен внушительным видом нового бойца.
Кавказ посмотрел на часы и заторопился:
— Извини, Лаврик, мне срочно к Владиславу Григорьевичу.
— Конечно-конечно! — И отступил в сторону.
— Слушай, будь другом, пока я буду у него, познакомь Ибо с Емельянычем и личниками, — уже на ходу бросил Кавказ.
— Никаких проблем, — заверил Лаврик.
Они остались одни, Ибрагим не удержался и полюбопытствовал:
— А кто такие личники?
От удивления брови у Лаврика поползли вверх, и после выразительной паузы он снисходительно ответил:
— Самые крутые ребята!
— И что они делают?
— Охраняют Владислава Григорьевича.
— Здорово! Значит, я тоже буду личником! — с гордостью произнес Ибрагим.
— Ты?! — И тут лукавое лицо Лаврика затвердело.
Он посмотрел на самоуверенного новобранца так, будто увидел впервые, в его глазах вспыхнул и погас задорный огонек, и строго спросил:
— Ты все зачеты сдал?
— Зачеты?!.. Какие еще зачеты? — растерялся Ибрагим и неуверенно ответил: — Да, стрелял, разные там приемы учил, а сегодня вернулся с операции…
— Операция — это, конечно, не стрельба по перепелам, но она в зачет не идет! — перебил Лаврик.
— Как так?! Кавказ сказал, что после нее меня точно возьмут, — потерянно произнес Ибрагим.
— Кавказ, конечно, супер, но зачет есть зачет!
— И что, без него никак?
— Да ты что?! Самого Председателя собрался охранять, а хочешь на халяву проскочить! — Лицо Лаврика стало еще мрачнее, но через секунду оно приняло заговорщицкое выражение, и он заявил: — Ладно, так и быть, из уважения к Кавказу помогу.
— Правда?! А что для этого надо? — оживился Ибрагим.
— Ничего! Тебе просто крупно повезло: Емельяныча нет на месте.
— И что?
— А ты что, про него ничего не слышал? — Глаза у Лаврика округлились, и, понизив голос, он сказал: — Настоящий зверюга! Таких крутых парней заваливал!
— Так что же мне делать? — снова сник Ибрагим.
— Сдавать зачет Джону!
— …Американцу?!
— Он такой же американец, как я китаец! Настоящий абхаз! Жди здесь, я с ним переговорю, и, думаю, все решим, — решительно заявил Лаврик и, крутнувшись волчком, исчез за обитой железом дверью.
Ибрагим нервно сглотнул, бросил тоскливый взгляд на лестницу, но Кавказ не появился, и принялся крупными шагами измерять коридор. Прошла минута, за ней другая, показавшиеся ему вечностью, когда наконец дверь распахнулась и в полумраке белым пятном возникло озабоченное лицо Лаврика. Он энергично махнул рукой и пригласил:
— Заходи!
Собравшись с духом, Ибрагим шагнул в комнату, будто в ледяную воду. В ней находилось четверо. Трое, увешанные оружием, сидели на ободранном диване у стены. Четвертый — настоящий громила, на груди которого с трудом сходился бронежилет, как рождественская елка был усыпан гранатами. За его спиной, на стуле, болтались подствольник и ручной пулемет. Под свирепым взглядом громилы растерявшийся Ибрагим не знал куда деваться.
— Джон, это Ибрагим — доброволец из Турции, — представил его Лаврик.
— Из Турции, говоришь? — сурово переспросил тот и тяжелым взглядом окинул с головы до ног новобранца.
— Из Стамбула, — уточнил Ибрагим.
— Из Стамбула, говоришь? — с разочарованием произнес громила и переглянулся с телохранителями. Их физиономии стали такими кислыми, будто им вместо чачи пришлось выпить уксус.
— Я… Я спортом занимался! В тире стрелял и… потом вчера ходил на операцию.
— Значит, приехал драться за Абхазию?
— Да! Да!
— И хочешь в охрану к Владиславу Григорьевичу?
— Если, конечно, можно… Я не подведу! — поспешил заверить Ибрагим.
— Джон, хватит! Чего тянуть резину! Он что, соловей, чтобы слушать? Пора проверять, и по полной программе! — потерял терпение усатый с короткой стрижкой под ежик телохранитель.
— Как скажете, можно и по полной. Только смотрите, чтобы после нее не задохнулись! — с кривой ухмылкой ответил тот.
А дальше произошло то, что в первую секунду парализовало Ибрагима. Правая рука Джона сорвала с ремня гранату, левая выдернула чеку, и через мгновение она оказалась на ладони остолбеневшего новобранца. Телохранители шарахнулись к стенам, и в его ушах печальным эхом прозвучало:
— Сейчас посмотрим, какой ты телохранитель и абхаз!
В следующую секунду Ибрагим, сам того не ожидая от себя, совершил молниеносный бросок вперед, и граната провалилась за «броник» шутника. Джон, а вместе с ним остальные телохранители онемели от такой прыти новичка, а спустя секунду громовой хохот потряс стены дежурки. Оконфузившийся Джон с трудом выгреб лапищей из-за пазухи гранату, уважительно посмотрел на Ибрагима, дружески похлопал по плечу и сказал:
— Молодец, такие нам подходят! Настоящий абхаз!
— Какой он настоящий, посмотрим, когда дадим одну гранату и пустим против грузинского танка, — язвительно заметил рыжий, со щеголеватой бородкой телохранитель.
— А тебе как — только танк нужен или водила тоже? — нашелся осмелевший Ибрагим.
— Лучше сразу с Шевой.
— С Шевой?.. А это кто?
— Есть такой пес поганый — Шеварднадзе!
— Сволочь!
— Гад! — принялись дружно склонять его телохранители.
— Ну ничего, рано или поздно и до него доберемся! — с ожесточением произнес рыжебородый и, подав руку, представился: — Гембер.
Ибрагим ответил порывистым рукопожатием. Гембер широко улыбнулся, затем обернулся к Джону — его лицо внезапно сморщилось, а губы брезгливо искривились — и с иронией спросил:
— Джон, я что-то не понял, так кому штаны менять надо?
И снова дружный смех сотряс стены дежурки, а когда стих, все вместе они взялись накрывать на стол. Невесть откуда появились лук, петрушка, засохшая, словно деревяшка, колбаса. Позже, когда подошел Кавказ, подоспели дымящаяся мамалыга и трехлитровая бутыль, в которой плескалась обжигающая горло чача, добытые неугомонным Лавриком. Второй раз в своей жизни Ибрагим пил, но крепкий градус не брал. Голова кружилась, но не от выпитого, он был пьян от счастья, что стал своим в этом лихом и бесшабашном воинском братстве!
