Глава 7
Веселый хоровод снежинок, кружившийся за окном, и фантастические узоры, нарисованные морозом на стекле, не могли отвлечь Павла Фитина от мрачных мыслей. Печальными глазами он смотрел перед собой, и пальцы сжимались в кулаки. Огромные окна здания, стоявшего напротив, зияли мрачной пустотой, за ними, в глубине, угадывались пулеметные гнезда. В сквере у Политехнического музея под кронами лип притаилась зенитная батарея, а над Кремлем серыми тушами нависли аэростаты.
Перед ним лежала ощетинившаяся стволами зенитных орудий и «ежами», осажденная фашистами Москва. Об этом напоминала и серая гусеница из грузовиков. Прямо с колес — с Ярославского вокзала — свежие сибирские дивизии направлялись на фронт, чтобы поддержать обескровленные в боях части народного ополчения, 16-й и 20-й армий.
Всего в двух десятках километров от Лубянки гитлеровские войска предпринимали отчаянные усилия, чтобы прорваться к Москве. Но ни об этом думал Фитин. Он мысленно находился далеко от столицы — в Америке. Начатая меньше месяца назад одна из самых секретных и рискованных операций Управления разведки находилась на грани провала. Дервиш вместе со своими разведчиками совершил, казалось, невозможное — добыл важнейшие данные о планах японского командования. А дальше дело застопорилось. Ведущий нелегал НКВД в США Грин — Ицхак Ахмеров — дважды безуспешно пытался подвести к обсуждению этой информации Гарри Гопкинса — советника президента США. Тот на нее не среагировал.
Время, неумолимое время катастрофически убывало. Все возможные варианты активизации операции были испробованы, но ни один шаг не приблизил к цели. Фитин возвратился к столу и принялся заново перечитывать разведдонесения, надеясь, что за деталью или мелочью может всплыть неожиданное решение, которое радикально изменит ситуацию. Первой на глаза попалась злополучная радиограмма Грина, в которую нарком ткнул его носом…
Грин Центру.
№ 4217 от 17.11.41 г.
«По сведениям наших хорошо информированных источников, близких к госсекретарю Корделлу Хэллу и советнику президента Рузвельта Гарри Гопкинсу, империалистические круги США и Японии в обстановке строжайшей секретности продолжают вести тайные переговоры с целью заключения сепаратной сделки.
В середине августа 1941 года японскому послу в США Номура был передан меморандум президента Рузвельта. По имеющейся информации, в нем содержится предупреждение правительству Японии о том, что США оставляют за собой право применить все меры, которые сочтут необходимыми, если японская сторона предпримет дальнейшие шаги в проведении политики военного господства при помощи силы или угрозы ее применения.
Этот демарш американской стороны вынудил японскую военщину к продолжению переговоров, которые были прерваны Хэллом в июле из-за вторжения Японии в Индокитай. Их целью является организация личной встречи японского премьера с президентом Рузвельтом в интересах урегулирования спорных вопросов.
В ноябре, ориентировочно 15, более точными данными не располагаем, в Вашингтон прибыл бывший посол Японии в Германии Курусу и провел ряд встреч с Хэллом. Их содержание установить не удалось. Вместе с тем по некоторым признакам можно судить о том, что переговоры направлены против СССР.
В одном из частных разговоров с нашим источником Гордоном Гопкинс упомянул о своей беседе с Рузвельтом. Она касалась положения на Тихом океане. Президент сравнил его с футбольной игрой. По его словам, „здесь в данный момент основными игроками являются русские, японцы, китайцы и в меньшей степени англичане, а нам предназначена роль вступить в игру, когда форварды выдохнутся, чтобы забить решающий гол…“».
В этом месте шифровки стояли жирный вопросительный и восклицательный знаки, а ниже короткая и выразительная резолюция. В нескольких местах карандаш прорвал бумагу. Нарком был в бешенстве.
«т. Фитин
Вы проявляете преступную медлительность! Операция находится на грани срыва! До настоящего времени не найдено надежных подходов к Хэллу и Гопкинсу. Прошу принять энергичные меры, но задачу выполнить в срок! Пора дать этим футболистам по ногам, а лучше — по яйцам. СССР — не футбольный мяч, который могут себе позволить пинать инвалиды!»
Оставшуюся часть шифровки Фитин пробежал глазами. В другое время содержащиеся в ней сухие цифры оказались бы бесценны. Резидент сообщал, что, несмотря на эмбарго, экспорт из США в Японию к концу октября 41-го года вырос: по металлическому лому почти в четыре с половиной раза, чугуну и листовой стали — втрое. Американцы спешили закачать военную машину Японии в тайной надежде направить ее на Россию.
«Все норовят поживиться за наш счет, а свои барыши оплатить русской кровью. Мало того, что Гитлер лезет из кожи вон, чтобы натравить Японию на нас. Так тут еще американцы ведут двойную игру», — с ожесточением подумал Фитин.
Подтверждение своим мыслям он находил в разведдонесениях швейцарской и голландской резидентур. С ними перекликались сообщения из Берлина агентов Разведывательного управления Генштаба Красной армии Корсиканца и Старшины. Они не оставляли сомнений в том, что гитлеровцы как никогда были близки к своей цели — втягиванию Японии в войну против СССР.
В этой невидимой для непосвященного схватке не на жизнь, а на смерть усилия дипломатов Молотова и разведчиков НКВД пока не приносили успеха. Времени, чтобы изменить ситуацию и выполнить задачу Сталина, почти не оставалось. Счет шел не на недели, а на дни. Япония, подталкиваемая с разных сторон Германией и США, балансировала на грани войны. Казалось, еще одно усилие Берлина, и она, потеряв равновесие, обрушится всей мощью отмобилизованных дивизий на Дальний Восток и Сибирь.
«Если это произойдет, то..?» — Фитина бросило в жар.
Три недели назад Сталин решился снять с Дальнего Востока и Сибири 16 самых боеспособных дивизий и перебросил их под Москву. Операция проводилась в глубочайшей тайне, и пока, по данным харбинской резидентуры, японцы о ней не пронюхали.
«Пока», — но об этом Фитину не хотелось даже думать.
Он в сердцах отбросил радиограмму Грина — надежды, возлагавшиеся на его резидентуру, не оправдались. Ее немногочисленная агентура пользовалась второстепенными источникам в окружении Хелла, Гопкинса, Номуры, и потому о каком-либо ее влиянии на ход переговоров между японцами и американцами не могло быть и речи. Это становилось все более очевидным для Фитина. Как и большинство резидентур, американская так и не оправилась после репрессий 37-го года.
Фитин поежился при воспоминании о том времени. Коса массовых репрессий безжалостно выкашивала ряды советских разведчиков. Дело дошло до того, что докладную записку в Политбюро подписывал простой опер.
В 1938-м, когда фашисты захватили Чехословакию, а японцы проверяли крепость советских границ на Дальнем Востоке, из обескровленных резидентур ничего не поступало.
Руководство советской разведки в течение 127 дней не могло представить ни одного внятного доклада в Политбюро. Со смертью наставников были утрачены ценнейшие источники информации.
Их следы Фитин надеялся отыскать на пыльных полках архивов в делах «врагов народа, проникших в органы НКВД». Одно из них, на бывшего начальника Четвертого (Разведывательного) управления Генштаба Красной армии Яна Берзина, лежало перед ним. Накануне, просматривая архивные материалы, он наткнулся на его докладную записку в Политбюро. Она относилась к концу 1935 года. В ней лаконично излагалась военно-политическая обстановка в Японии, Китае и США, давался ее смелый прогноз на ближайшие годы. Последующее развитие событий в Китае и Монголии подтвердили его с поразительной точностью. Особое место в записке отводилось перспективам развития японо-американских отношений. Ссылаясь на мнение неведомого источника, Берзин делал смелый вывод о неизбежности столкновения интересов Японии и США в Китае и Юго-Восточной Азии.
«Вне всякого сомнения, источник Берзина пользовался информацией самого высокого политического уровня, — заключил Фитин. — Но кто ты? Жив ли?»
В надежде отыскать следы неведомого разведчика он уже сутки не покидал кабинета и перечитал сотни страниц спецсообщений агентов и резидентов, пытаясь выйти на его след. От напряжения слезились глаза, тупая боль сверлила затылок, и, когда казалось, что тайна так и не будет раскрыта, удача улыбнулась Фитину.
В деле бывшего капитана военной разведки Плакидина Ивана Леонидовича обнаружились донесения загадочного агента Сана. Они во многом перекликались с выводами, содержавшимися в докладной Берзина. К счастью, следы бывшего капитана-разведчика не затерялись. Ни война, ни бомбежки фашистов не смогли парализовать отлаженную машину НКВД. В час ночи на стол Фитина легла подробная справка на Плакидина. «Японский» и «американский шпион» в 1939 году был осужден Особым совещанием к высшей мере наказания за предательскую деятельность. Фитин лихорадочно зашелестел страницами дела и, когда была перевернута последняя, с облегчением вздохнул. Плакидин был жив и отбывал наказание в лагере под Архангельском. Приговор оказался отсроченным, по-видимому, кому-то на самом верху он был нужен.
«Если ты жив, то… — Фитин, поднялся из кресла и возбужденно заходил по кабинету. — Надо выходить на наркома с предложением о подключении к операции. Паша, ты в своем уме? Кого — врага народа? Японского шпиона? Это же безумие! А что делать? Плакидин — ключ к Сану и источникам его информации в США».
«Собственно, чем я рискую? — продолжал размышлять он. — С Лубянки не сбежит. Враг народа? И что? Яше Серебрянскому впаяли „вышку“, Рокоссовский с Бирюзовым по „червонцу“ получили, а сегодня ими дыры затыкают в разведке и на фронте. Лаврентию Павловичу результат нужен больше, чем тебе, а времени уже не осталось. Он должен подержать».
Фитин отбросил последние сомнения, возвратился к столу и сел за составление докладной. С каждой новой строчкой в нем росла убежденность в своей правоте, и мысли легко ложились на бумагу. Доводы выстраивались в убедительную цепочку. И когда документ был готов, он связался с Берией. Тот, не дослушав до конца, немедленно потребовал к себе. Сложив в папку докладную записку и аналитическую справку Берзина с прогнозом развития ситуации в японо-американских отношениях, Фитин прошел к нему в кабинет.
Берия ни словом не обмолвился о своей резолюции на последней разведсводке Грина и потребовал докладную. По первой его реакции Фитин понял: попал в точку. Глаза наркома азартно блеснули.
— Молодец! Правильно! Да, надо рисковать, — звучали энергичные реплики Берии. Прочитав до конца, он заключил: — То, что надо! Немедленно подключай к операции. Похоже, Гордону и Ховарду не удастся подобраться к Гопкинсу.
— Если говорить о Ховарде, то да, — подтвердил Фитин.
— Слушай, а ты проверял, этот, твой Плакидин, живой?
— Должен. По последнему докладу, в покойниках не числится.
— Знаю я их доклады, — грозно сверкнул стекляшками пенсне Берия. — Сколько этих Чичиковых под трибунал отдали, а им все неймется. Ворье, лишь бы карманы себе набить! Ладно, черт с ними. Ты, Павел Михайлович, мне этого Плакидина хоть из-под земли достань!
— Есть, товарищ нарком! Я уже подготовил распоряжение на откомандирование, — Фитин достал из папки заполненный бланк.
Берия поставил короткую подпись и предупредил:
— Действуй смело и энергично, но не забывай — товарищ Сталин нам доверяет, но и строго спросит.
— Не подведем, Лаврентий Павлович! — заверил Фитин и возвратился к себе.
В приемной находились майор Крылов и капитан Шевцов. Оба умели держать язык за зубами, обладали бульдожьей хваткой и могли согнуть в бараний рог любого. Пригласив к себе в кабинет, он вручил Крылову пакет и распорядился немедленно вылететь в Архангельск. Речь шла о поручении самого наркома, и через минуту офицеры убедились в этом. Во внутреннем дворе их ждала машина.
Эмка, прошуршав по выскобленному асфальту, выскользнула из темного зева ворот и, набирая скорость, устремилась за город. Фашистская авиация взяла тайм-аут, и меньше чем за сорок минут они добрались до аэродрома. Справа промелькнула сторожевая вышка с часовым, слева — обнесенная земляным валом зенитная батарея и заваленное снегом караульное помещение. После проверки документов машина с Крыловым и Шевцовым выехала на взлетное поле и остановилась у самолета из особой эскадрильи наркома внутренних дел СССР. У трапа их встретил комендант, поздоровавшись, проводил на борт. Экипаж находился на местах и ждал только команды.
— Капитан Мозговой, — представился командир экипажа и доложил: — Товарищ майор, самолет к вылету готов!
— Летим, — распорядился Крылов и, подумав, сказал: — Капитан, при мне пакет, если с нами что случиться, его уничтожить!
— Все будет нормально, товарищ майор! — заверил командир и предостерег: — Держитесь покрепче, впереди…
Последние слова потонули в грохоте моторов. Рев винтов перешел в визг, самолет быстро набрал скорость и оторвался от земли.
После набора высоты болтанка утихла, и здесь Крылова со Шевцовым подстерегала другая напасть. В спешке они не успели переодеться, и мороз все сильнее давал о себе знать. Тонкие шинели и легкие перчатки не спасали, а щегольские хромовые сапоги превратились в настоящие колодки. От холода пальцы на ногах и руках немели, на глазах наворачивались слезы и ледяными горошинами застывали на щеках.
До Архангельска оставалось лета не меньше трех часов. Крылов с ужасом представлял, что его поджидало в конце: в лучшем случае — койка в госпитале, в худшем… Но об этом не хотелось даже думать. Он с трудом разогнул окоченевшие ноги и добрался до кабины. Летчики поняли все без слов — у запасливого штурмана оказались в загашнике унты, нашлись две меховые куртки и лишняя фляжка спирта. Переодевшись, Крылов с Шевцовым взялись за фляжку со спиртом. Вскоре холод отпустил, и они, закутавшись в воротники курток, забылись в коротком сне.
Ночь подходила к концу. Слабая предрассветная полоска окрасила восток. Далеко внизу из полумрака проступила, насколько хватало глаз, мрачная, бескрайняя тайга. Ни один звук, ни одно движение не нарушали ее белого безмолвия. Здесь безраздельно властвовали холод и особая северная тишина. Прошел еще час, и на пути стали появляться лесные поселки, окруженные уродливыми проплешинами.
Отгородившись от остального мира почерневшими зубьями многокилометровых заборов и ощетинившись сторожевыми вышками, из полярного полумрака возник не нанесенный ни на одну географическую карту архипелаг ГУЛАГ. Архипелаг, поглотивший тысячи виновных и миллионы безвинных жертв, о трагической судьбе которых каждую весну земля напоминала вскрывшимися из-под снега уродливыми язвами гигантских могильников.
Пригороды Архангельска появились неожиданно. Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу возникли занесенные снегом деревянные коробки фабричных бараков. Радист вышел из кабины, разбудил Крылова и Шевцова, и они прильнули к иллюминаторам. Из-за пологих холмов появились радиомачта аэродрома и позиция зенитной батареи. Через мгновение они пропали из вида, земля крутанулась под крылом волчком, и самолет резко пошел на посадку. Несмотря на плохую видимость, пилот мастерски посадил машину. К ней тут же подъехали две легковушки.
Сильная поземка стелилась по взлетной полосе, от крепкого мороза перехватывало дыхание. Температура была не меньше тридцати градусов. Крылов и Шевцов, спасаясь от пронизывающего ветра, поспешили к машинам. До лагеря было не меньше двух часов езды, но они отказались от обеда и, не теряя ни минуты, тронулись к одному из «островов архипелага».
Эмки плавно покачивались по укатанному снежнику и не сбавляли скорости. Движение в этот ранний час было небольшое. Навстречу в основном попадались полуторки, груженные кругляком и досками. Жизнь в ГУЛАГе не останавливалась ни на минуту. Бригады заключенных, спецпоселенцев и рабочих из «трудовой армии» с утра и до глубокой ночи рубили и пилили лес в тайге. Все было подчинено одной цели: «Все — для фронта! Все — для победы!». И потому жизнь «врагов народа» на весах партийных вождей ничего не стоила…
Доходяга Иван Плакидин с другими «тяжеловозниками», получившими четвертак с довеском в пять лет на спецпоселение, второй месяц загибался в Медвежьем распадке на рубке и трелевке леса. Их бригаде не повезло — делянка досталась на болоте. Лес был редкий, и потому лошадей и трактор начальство не выделило; все приходилось таскать на себе. Как назло попалась лиственница — дерево злое и вредное, людей не любит. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и чтобы ее освободить, каждый раз приходилось забивать в щели клинья. После двух-трех ударов чугунным молотом начинали отниматься руки и болеть кости. Боли продолжали мучить и после работы. Цинга, дистрофия и это проклятое дерево высасывали из зэков последние капли жизни. Из тех, кто с Плакидиным попал на участок, в живых осталась едва ли половина. Лютый холод медленно добивал тех, кто еще держался на ногах.
Каждое утро Иван просыпался с одной и той же мыслью: морозы спадут и случится чудо — старший нарядчик снимет его с бригады и направит в столярку. Там, под крышей, рядом со столовой, можно было отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, мороз не спадал, а нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакидин понимал, что вряд ли протянет больше недели. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Плечо не ощущало боли от бревна. Стылый холод проникал под изношенный ватник, терзал и кусал измученное тело через дыры в бахилах и рукавицах.
К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар топора. Он плющил и терзал мозг. Вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Чуть теплая миска баланды и кружка подслащенной бурды ненадолго возвращали к жизни. В выстуженном бараке, где верхние места и места у печки занимали блатные с их шестерками, им — «врагам народа» — приходилось довольствоваться нарами у параши и по углам.
Чуть живой от усталости, холода и голода Иван забрался на свое место. Чтобы хоть как-то сохранить драгоценное тепло, укутался с головой в то, что еще не отобрали урки и охрана. На время боль в суставах и правом плече отпустила, затем унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не остаться там, на лесоповале, и не умереть в холодном сугробе».
Самой смерти он давно перестал бояться. Она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми взглядами доходяг, напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась принимать их, а времени и рабочей силы у лагерного начальства не оставалось на то, чтобы долбить вечную мерзлоту; это было непозволительной роскошью тратить его на покойников-зэков, когда враг стоял у ворот столицы. Все они, начальник лагеря, нарядчики и бригадиры, лезли из кожи вон, чтобы выгнать план. Невыполнение грозило военным трибуналом, а в нем не чикались, виновным тут же клепали «червонцы» и «четвертаки». И чем тяжелее становилось положение на фронте, тем больше прибавлялось работы похоронной команде. Каждое утро она штабелевала очередную партию «откинувшихся доходяг», и уже никто не обращал внимания на этот, не знающий убыли, «временный склад».
Смерть стала также привычна, как чашка баланды по утрам и команда «отбой» по вечерам. Плакидин жил только одним, как бы так исхитриться, чтобы умереть в тепле на больничной койке. Он бежал от равнодушия, которое было страшнее холода и самой смерти. Оно выстуживало сердце, душу и превращало их в вечную мерзлоту.
Иван с тоской думал о том, что возможно завтра, а может — послезавтра, его оставят последние силы, он рухнет в колючий сугроб и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром и прикрикнет, может, даже пальнет или натравит бешеного Троцкого. Но даже эта дурная псина, недолго потаскав тело по вырубке, бросит где-нибудь под кустом и вернется к хозяевам и теплу. Те даже не пошевелятся, чтобы отогнать шестерку Коромысло, который давно зарился на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки.
Жадные, трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. И никто, даже добряк Сергеич, с которым они месяц кантовались в штрафном бараке, не прогонит «шакалов». В конце дня он и другие «доходяги» взвалят на себя заледеневший труп и, как бревно, потащат в лагерь. Спотыкаясь о валежины и проваливаясь в сугробы, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады начнут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока комендант с врачом не проведут по акту «загнувшегося от инсульта „доходягу“», и штабель мертвецов у «временного склада» пополнится еще одним «бревном».
«Ну и пусть! Наконец отмучусь», — вяло шевелилась в сумеречном сознании Плакидина эта мысль. Постепенно боль ушла из тела, оно уже не ощущало стылого холода, и он провалился в другой мир…
Упругие струи соленой воды забивали рот и нос, вздыбившаяся морская волна вынесла его на гребень и, сердито зашипев, стремительно увлекла вниз. Мускулистое, загорелое тело выскользнуло из гневно вскипевших бурунов и, подчиняясь энергичным взмахам рук, поймало новую волну. Она пыталась извернуться под ним, но он яростно молотил ногами и упорно пробивался к затону между скал. Встревоженная Лидия, забыв про книгу рассказов Зощенко, металась по кромке берега и высматривала его среди бушующих бурунов.
До берега оставалось не больше десятка метров. Иван греб изо всех сил, но море не хотело уступать в схватке. Ему пришлось исхитриться. Поймав очередную волну, он не стал сопротивляться и отдался в ее власть. Сердито шипя, она пыталась сбросить его с себя, но он удержался на гребне, стремительно скользнул вниз и поймал ногами опору. Море в бессильной злобе плеснуло вслед пеной и, сердито шипя, откатилось от берега. Иван выбрался на пляж и в изнеможении растянулся на горячем песке, радуясь солнцу и своей маленькой победе.
Подставив лицо солнцу, он наслаждался теплом и свободой. За пятнадцать лет службы в разведке можно было по пальцам пересчитать дни, когда ему не требовалось вживаться в чужой образ и на короткое время побыть самим собой. Пошли четвертые сутки, как он с женой выбрался из холодной и слякотной Москвы в этот крохотный уголок земного рая.
После двух лет нелегальной работы в Австрии по возвращении домой начальник Четвертого (Разведывательного) управления Рабоче-крестьянской Красной армии Ян Берзин выхлопотал ему и Лиде путевки в Абхазию. Несмотря на середину октября, загулявшее лето не собиралось уступать место осени. И только яркий багрянец лесов предгорий и ослепительно белые шапки на вершинах Бзыбского хребта напоминали о ней.
Бархатный сезон в Абхазии продолжался. В воздухе появились те удивительные легкость и чистота, что бывают здесь только в октябре. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, снова ожило после изнурительной жары и завораживало нежными красками. Приморский парк украсился нежным бело-розовым цветом распустившегося олеандра, а свежую зелень усыпала золотистая пыльца буйно цветущего осман-дерева.
Крохотный поселок Новый Афон, прилепившийся, подобно ласточкину гнезду, у подножия величественной Анакопийской горы, вершину которой венчал грозный венец древней цитадели, представлял собой самый драгоценный брильянт в «короне» Абхазии.
Иван с Лидией безоглядно погрузились в чарующую атмосферу этого божественного места. С наступлением вечера окрестности Нового Афона превращались в грандиозную, фантастическую сцену и напоминали библейские сюжеты с полотен Иванова, Брюллова и Куинджи. В призрачном лунном свете купол колокольни монастыря, подобно Вифлеемской звезде, таинственно мерцал на фоне величественной панорамы гор. А когда наступала полночь, то оживали руины древней цитадели, и в легких порывах ветра, налетавшего с гор, чуткому уху слышались позабытые голоса прежних цивилизаций: греческой, римской и византийской. Над бухтой и на берегу небольшого озерца весело перемигивались и приглашали зайти на огонек абхазские пацхи — летние кухни…
— Подъем! — истошный вопль нарядчика вернул Плакидина к смерти.
Тяжелые, словно свинцовые, веки с трудом открылись и перед помутненным взглядом, как сквозь туман, проступила трухлявая, покрытая инеем крыша лагерного барака. Звон рельса, подобно бичу, подстегнул зэков. Иван сполз с нар и с трудом устоял на непослушных ногах.
— Становись! — рявкнул дежурный.
Неровная, вихляющая шеренга выстроилась в проходе. Тут и там в ней зияли провалы — десяток тел остался лежать на нарах. Нарядчики, не дожидаясь команды, подхватили у выхода носилки и рысцой протрусили к покойникам. Живые потухшими, равнодушными взглядами проводили печальную процессию. Вялая перекличка прошелестела в бараке, и злобно переругивающаяся очередь выстроилась в туалет. Самым слабым и забитым нужду пришлось оправлять на ходу. Урки пинками загоняли их в строй, чтобы первыми попасть в столовку, а там ненадолго урвать кусочек тепла и размочить вонючей баландой ссохшийся от голода желудок.
Лагерь в эти минуты напоминал растревоженный муравейник. От всех бараков, сбиваясь на бег, черными ручьями стекались к столовой колонны заключенных. Здесь они натыкались на дежурного и его помощника по лагерю. Они снова принимались их ровнять и строить. После короткой «строевой» первыми подхарчиться заходили урки и занимали места у пайки, крохи с их стола доставались «опущенным» и «политическим».
Прошло пятнадцать минут, и конвейер смерти сделал очередной оборот. Из столовок колонны заключенных потянулись на лагерный плац; навстречу из штабного барака вывалила толпа офицеров с «кусками» — сержантами и старшинами. Впереди важно вышагивал сам начальник, а позади, кутаясь в воротники тулупов, трусили «кум» и начальники отрядов. Начальник, взгромоздившись на трибуну, осипшим голосом заклеймил «предателей» и, пригрозив «стенкой» за невыполнение норм, возвратился в барак к свету и теплу. После него наступила очередь нарядчиков — в их руках были жизнь и смерть заключенных.
«Политическим», как всегда, не повезло. «Придурки» и спецы расползлись по теплым местам: мастерским, складам и лазарету. А «политические», сбившись в колонны, под лай псов и мат караула, прошлепав по плацу «похоронным» шагом, отправились на лесоповал. Черная, пропахшая запахом костра колонна выползла за ворота лагеря, и гигантская гусеница судорожно потащилась по просеке. Едва волоча ноги, зэки добрались до вырубки. Начальник караула, которого за глаза называли не иначе как Волчок, угрожающе сверкая клыками, торопил нарядчика с распределением работ. Холод стоял собачий, и он с другими вертухаями спешил поскорее пригреть свой зад у костра.
Плакидину и еще трем зэкам повезло — им выпало быть кострожогами. Они расползлись по делянке собирать сушняк. Лес оказался старым, вскоре первый костер для караула заполыхал на взгорке. То ли мороз сказался, то ли Волчок сегодня встал с той ноги, но караульные и собаки особо не донимали заключенных и отдали все на откуп бригадирам.
Свой костер кострожоги развели подальше от глаз Волчка. Спичка в руках Ивана сухо треснула, и мох вспыхнул, как порох. Языки пламени жадно облизнули ветки, и утренний полумрак заполз под деревья. Снег зашипел, и клубы пара окутали четыре скрюченные фигуры. Иван жадно вдыхал теплый воздух, в котором смешались запах смолы, черничных листьев, и тянул руки к огню. Его трепетные языки касались отмороженных, изуродованных каторжным трудом кончиков пальцев, а сладковатый дым обвевал задубелую, шершавую, как наждак, кожу лица. Он расстегнул ватник, подставил грудь теплу и, казалось, слился с костром, спасаясь от серой леденящей мглы, что выползала из леса, клубилась за спиной и наваливалась на плечи. Ему было страшно разогнуться и не хватало сил, чтобы встать и снова идти в лес собирать сушняк.
Прошел час. Волчок со своей сворой будто забыл про кострожогов, но тут оживились псы и, развернув морды к просеке, угрожающе зарычали. На тропе появились двое. Впереди бежал заместитель начальника лагеря, за ним трусил сам «кум». Такое случалось не часто. Охрана шарахнулась от костра на посты, а псы приняли стойку.
Волчок, затянув ремень на бушлате, рысью поспешил навстречу. Заключенные настороженно косились в их сторону. Неожиданное появление начальства на лесосеке ничего хорошего не сулило. Они хорошо знали: если сам «кум» выбрался из теплого кабинета, где пас стукачей из «придурков» и лагерной обслуги, значит, жди беды.
Энергично размахивая руками, он что-то прокричал Волчку. Тот на полпути развернулся и еще резвее помчался к сбившимся в кучку кострожогам.
— Задницу ему, что ли, скипидаром смазали? — пробормотал Сергеич.
— Смазали ему, а достанется нашей, — мрачно заключил Иван.
— Похоже, по нашу душу.
Сергеич не ошибся.
— Плакидин, бегом ко мне! — истошно заорал Волчок.
— Эх, Сергеич, накаркал, — тяжело вздохнул Иван и, утопая в снегу, побрел навстречу.
— Ты можешь быстрее, скотина? — взвился Волчок.
— Угомонись, сержант, — прикрикнул на него подоспевший «кум» и незлобно поторопил:
— Давай поживее, Плакидин!
Теряясь в догадках, он с трудом поспевал за «кумом». В конце тропы их ждали сани, и когда они добрались, он распорядился:
— Садись, Плакидин!
Обескураженный Иван плюхнулся на сиденье. Заместитель начальника лагеря взял в руки вожжи и зычно гаркнул. Лошадь с места пошла рысью, и спустя двадцать минут они были у ворот зоны. Часовые без команды распахнули створки, и сани подкатили к крыльцу штабного барака.
— За мной, Плакидин! — приказал «кум» и поднялся на крыльцо.
Сонная жизнь в управлении лагеря была взорвана. В дежурке непрерывно трещали телефоны. Дежурный и помощник осипшими голосами отдавали команды. По коридору носились очумелые капитаны и старлеи, перед кабинетом начальника лагеря они замирали и испуганно жались к стенам. Все говорило о том, что в лагерь нагрянула комиссия. И они, властители жизни и смерти тысяч заключенных, казавшиеся такими важными и значительными, с приездом начальства стали вдруг маленькими, суетливыми и угодливыми.
Плакидина провели в кабинет начальника лагеря. Он впервые видел его так близко. На плацу и трибуне тот казался внушительным и величественным, а тут на Ивана смотрели бегающие, покрасневшие от беспробудного пьянства водянистые глаза; дряблая, покрытая склеротическими жилками кожа мелко тряслась на оплывших щеках. Начальник лагеря был не в своей тарелке и с испугом косился на двух явно не местных офицеров — высокого, атлетического сложения майора и коренастого капитана, напоминающего медведя.
Они не стали слушать доклад «кума» и с откровенным любопытством разглядывали необычного зэка, за которым пришлось лететь из Москвы. Майор поморщился — дым костра и кислый, тошнотворный запах давно немытого человеческого тела заполнили помещение. Его цепкий и тяжелый взгляд прошелся по Ивану. Запавшие щеки, темные глазницы неправдоподобно больших глаз, седая, клочковатая щетина на посиневшем лице и засаленные, свалявшиеся волосы нисколько не напоминали того жизнерадостного здоровяка в дорогом заграничном костюме с фотографии из дела заключенного.
— Майор, а это точно он? — усомнился Крылов.
— Он, он! — засуетился начальник лагеря и прикрикнул: — Плакидин, ты что, язык проглотил?
— Заключенный номер И-2617, статья 58, пункт 1… — начал Иван монотонно бубнить лагерную «молитву».
Крылов снова сверился с фотографией, и все еще с сомнением произнес:
— Вроде как он.
— Других у нас нет, — высунулся вперед «кум».
— А ты что, отец его? — хмыкнул Шевцов.
— Я…
— Заткнись! Не тебя спрашивают!
— Сережа, кончай, время идет, — остановил препирательство Крылов и вытащил из кармана пакет. У «кума» и начальника лагеря от любопытства вытянулись шеи. Крылов достал из него предписание и бросил взгляд вниз листа. Его брови полезли на лоб — под текстом стояла подпись самого Берии. Начальник лагеря заглянул через плечо и обомлел — такого за его службу еще не случалось. Крылов внимательно вчитывался в каждое слово документа, и озабоченность на лице сменилась тревогой. Лагерное начальство, пожиравшее глазами посланца из Москвы, съежилось и, казалось, стало меньше ростом.
В наступившей тишине были слышны лишь треск поленьев в печке, шуршание бумаги и тяжелое дыхание перетрусившего начальника лагеря. Но Ивану было глубоко наплевать на него. Тепло и запах давно забытого настоящего ржаного хлеба кружили голову. Последний раз он ел его в конце сентября. Тогда он удачно сменял шерстяной шарф на шматок сала и краюху хлеба из офицерской столовой.
Крылов прочитал до конца предписание и сунул под нос начальнику лагеря. Тот, увидев подпись наркома, потерял дар речи и распахнутым ртом хватал воздух. Крылову надоело ждать, и он распорядился:
— Ты понял, майор? Мы забираем Плакидина.
— Сережа, куда его такого? Пусть в порядок приведут, — возмутился Шевцов.
— Действительно, такого и мать родная не узнает, — согласился Крылов и зло бросил начальнику лагеря: — Совсем оборзели! Себе морды наели, а людей до ручки довели!
Тот съежился и принялся что-то лепетать про болезни и нехватку продуктов. «Кум» не стал высовываться и благоразумно промолчал, чтобы не попасть под горячую руку москвичей. Крылову надоело выслушивать этот бессвязный лепет, и он приказал:
— Майор, хорош плакаться! Даю полчаса, чтобы привести Плакидина в божеский вид. Отмыть, постричь и накормить. Мы его забираем.
— Забираете? А где при-при-каз? — дар речи вернулся к начальнику лагеря.
— Приказ? Какой? Чтоб тебя расстрелять? Ты что, читать разучился? Полчаса на сборы! — прикрикнул Крылов.
— Есть! Все сделаем! — замельтешил начальник лагеря и метнул красноречивый взгляд на «кума» и дежурного.
Те поняли все без слов. Не прошло и десяти минут, как отмытого и закутанного в чистые простыни самого начальника лагеря Плакидина передали в руки лучшего парикмахера — Сашка. До войны он работал в модном салоне на Сумской, в Харькове. А теперь стриг исключительно лагерное начальство. Его тонкие и длинные, как у пианиста, пальцы, легкими движениями укладывали волосы зэка Плакидина в модную прическу. Соскучившись по настоящей работе, Сашок, как истинный мастер, отдавался ей всей душой.
А Иван находился в прострации, происходящее казалось ему каким-то невероятным сном. Он устал гадать, чем все закончится, и положился на судьбу. Сашок в последний раз взмахнул ножницами, пододвинул зеркало, отступил в сторону. Иван глянул и растерялся.
— Ну что, налюбовался, красавец? — в дверь просунулась озабоченная физиономия «кума», и он поторопил: — Пошли, самое время перекусить!
Вслед за ним Плакидин прошел в соседнюю комнату и обомлел. На столе дымились тарелки с наваристым борщом, в миске лежали куски отварного мяса, середину стола занимала горка нарезанного крупными ломтями хлеба и бутылка водки.
— Чё стоишь, Иван? Садись и поешь по-человечески, — пригласил Крылов.
Плакидин на непослушных ногах подошел к столу и присел на краешек табурета. Пришедший в себя начальник лагеря подрагивающей рукой разлил водку по стаканам и вопросительно посмотрел на Крылова. Тот поднял стакан и молча выпил, к нему присоединились остальные. Иван не решался взяться за свой, его голодный взгляд пожирал хлеб.
— Чё на нее смотреть? Пей, — подтолкнул под локоть Шевцов.
На втором глотке у Ивана перехватило дыхание.
— Закуси, — подсунул Крылов миску с мясом.
Пораженные цингой зубы впились в мякоть. Не обращая внимания на боль в деснах, Плакидин глотал кусками мясо и хлеб. После второго стакана его повело, а дальше все происходило, как в тумане. Теплая эмка, раскрасневшиеся лица Крылова и Шевцова, обледеневшие ступеньки трапа и убаюкивающий шум винтов самолета, под который особо опасный государственный преступник Иван Плакидин впервые заснул крепким сном.
