Глава восьмая
Бережной, Якунин, Колесов…
В том, что за дверью кабинета Райхдихта скрылся Якунин, у Петра не было ни малейшего сомнения. Эту характерную посадку головы и эти прямые плечи он не мог перепутать ни с какими другими. «Провал!» — обожгла его страшная мысль. После секундного замешательства он заскочил к себе в кабинет и захлопнул дверь на защелку.
«Предатель! Шкура! — проклинал он Якунина и ругал себя: — Дурак! Лопух! Развесил уши и попался! Это же надо так глупо проколоться. И на ком? На том, в ком уже не сомневался. Эх, Петя, Петя! Не успел выбраться из одной ямы, как угодил в другую! Теперь Райхдихт припомнит тебе все!»
Отбитые почки заныли и напомнили Петру о недавних пытках. Каждая клеточка тела откликнулась на боль, а перед глазами возникли перекошенные от злобы рожи коменданта и Райхдихта. Второй раз попадать в их руки он не собирался.
«Надо рвать когти! Сколько у тебя — пять, десять минут? Потом будет поздно, Гоп с Райхдихтом спустят с поводка свою свору, и тогда — конец! — лихорадочно соображал Петр. Взгляд упал на сейф. — Прихватить с собой картотеку на агентов и бежать!»
Он торопливо зашарил по ящикам стола в поисках ключей, нашел связку и открыл дверцу. За ней тускло блеснули металлические коробки, в них лежали личные дела и учетные карточки на агентуру. Руки потянулись к той, на которой значилась литера «А1». Холод металла вернул ему способность трезво рассуждать.
«С такой бандурой дальше дежурного не проскочишь», — прикинул Петр и вытряхнул картотеку на стол. Его глаза искали подходящую упаковку, но тут в коридоре захлопали двери и зазвучали громкие голоса. Он сорвал застежку с кобуры, выхватил пистолет и бросился к окну. Под ним толкались инструкторы — путь во двор был отрезан. Живым Петр не думал сдаваться и направил пистолет на дверь. Шум за ней стих, и голоса отдалились от кабинета. Слабость охватила его, и рука с пистолетом плетью упала вниз. На непослушных ногах он прошел к двери и выглянул в коридор. В нем воцарилась сонная тишина, которую нарушал монотонный гул голосов, доносившийся из дежурки.
«Не все потеряно. Еще есть время», — воспрянул духом Петр, возвратился к столу и принялся запихивать в холщовую сумку картотеку. Карточки и учетные листы агентов он с трудом запихивал в нее, но они рассыпались по полу. «Спокойно, Петя, не суетиться! Когда они хватятся, ты уже будешь за забором. За забором? А потом куда? Бежать, а там видно будет. Чего видно? Что вообще случилось? — задавался он этими вопросами и искал выход: — Как что? Ты же раскрылся перед Якуниным?! На чем? А эти твои заходы с рабочей закалкой и дорогой домой. И что? Ты же предлагал ему искать ее вместе! А может… Ты его проверял! — ухватился за эту мысль Петр. — Точно! Сомнения в надежности Якунина у тебя возникли после изучения анкеты и биографии. Шахтер, да еще бригадир, попасть на фронт мог только в двух случаях: после ЧП на участке или добровольцем. Это насторожило тебя, и ты стал наблюдать за Якуниным. Результаты наблюдений усилили подозрения. Хитрый большевик — Якунин советскую власть не ругал, на занятиях, скорее, отбывал номер, чем пытался усвоить, каким образом провести советскую контрразведку. А позавчера в разговоре о комсомоле он все-таки прокололся. Так чем не повод прощупать его нутро? На пустой треп, который с тобой вели стукачи Райхдихта, ты не купился. К тебе требовался особый подход. И я нашел!» — выстраивал линию своей защиты Петр.
Требовательный стук в дверь снова заставил его напрячься. Положив руку на кобуру с пистолетом, он спросил:
— Кто там?
— Дежурный, — откликнулись из-за двери.
— Чего надо?
— Мне ничего, тебя шеф вызывает.
— Зачем? — прощупывал почву Петр.
— Это спроси у него.
— Райхдихт там?
— Я почем знаю, он мне не докладывает, — пробубнил дежурный и отправился к себе в дежурку.
Петр, поколебавшись, сгреб со стола остатки картотеки в сумку и запихнул в сейф, перед выходом заглянул в зеркало. На него смотрела взволнованная физиономия с лихорадочно блестящими глазами.
«Нет, Петя, так не пойдет! У тебя все на роже написано! Возьми себя в руки!» — усилием воли он сосредоточился и, придав лицу озабоченное выражение, отправился к Гопф-Гойеру.
В его приемной никого не было. Постучав, Петр вошел в кабинет, и с облегчением вздохнул. Гопф-Гойер был один и копался в бумагах. Не поднимая головы, он махнул рукой на кресло за приставным столиком. Петр присел и ждал, что последует дальше. Подчеркнув карандашом что-то в документе, Гопф-Гойер отодвинул его в сторону и перевел взгляд на Петра. В глазах гитлеровца была одна усталость.
— В каком состоянии находятся документы прикрытия на группу Бережного? — спросил он.
Петр оживился и бодро доложил:
— Личные документы отработаны полностью. Что касается командировочных предписаний, справок о выписке из госпиталя, то я учел все последние изменения, внесенные комендатурами Южного фронта.
— Это очень важно! Здесь не может быть мелочей, — подчеркнул Гопф-Гойер.
— Господин подполковник, я предельно внимательно отношусь к данному вопросу. Вчера на занятиях с группой Бережного с каждым курсантом были подробно разобраны все нюансы, так что проблем не должно возникнуть.
— Надеюсь. Как оцениваете ее готовность в целом и каждого участника, в частности?
Вопрос Гопф-Гойера неприятным холодком обдал спину Петра. В нем шевельнулось подозрение в отношении Якунина, но он не подал виду и спрятался за дежурной формулировкой:
— Извините, господин подполковник, я могу дать объективную оценку только по своей линии.
— И какая же она?
— Группа хорошо подготовлена.
— Кого можете выделить в лучшую сторону? — продолжал допытываться Гопф-Гойер.
Снова неприятный холодок зашевелился между лопаток Петра, и он запустил пробный камень:
— Бережного, пожалуй, Якунина и еще…
— С Якуниным не торопитесь! — перебил Гопф-Гойер.
— Это же почему?! — сердце Петра екнуло.
— У Райхдихта возникли вопросы к нему. Язык и руки распускает там, где не надо.
— Как-то на него не похоже. На занятиях производил благоприятное впечатление. Может, чего лишнего на него наплели агенты Райхдихта, — пробормотал Петр, а в голове вихрем пронеслись мысли: «Эх, Миша, Миша, что же ты так? Где, кому, что сболтнул?»
Его оговорка вызвала на лице Гопф-Гойер усмешку. Вяло пожевав губами, он заговорил менторским тоном:
— Говорите лишнего? В разведке, господин Петренко, ничего лишнего не бывает! Что же касается ваших благоприятных впечатлений, то поверьте старому разведчику: самые благоприятные впечатления могут оказаться и самыми обманчивыми. В нашем деле, чтобы не стать игрушкой в чужих руках, надо доверять только очевидным фактам.
— Извините, господин подполковник, я только постигаю азы этого сложнейшего искусства, в котором вы давно профессор, — польстил ему Петр.
— Полноте, в нем нет предела совершенству, — снисходительно произнес Гопф-Гойер и, заканчивая разговор, распорядился: — Документы на Якунина отложите в сторону, пока Райхдихт не внесет ясность в это дело.
— Понял, господин подполковник. Сделаю немедленно! — заверил Петр и вышел из кабинета в смешанных чувствах.
С одной стороны, опасения, что Михаил оказался двурушником, развеялись, с другой — его отвод из состава группы и разбирательство, затеянное Райхдихтом, не только на не определенное время отодвигали восстановление связи с Рязанцевым, но и таили скрытую угрозу. Возвратившись к себе, Петр забыл о работе и ломал голову, пытаясь понять, чего же такого мог выкинуть Михаил, чтобы попасть под подозрение Райхдихта. Брошенная вскользь фраза Гопф-Гойера о языке Михаила только напустила тумана, и Петру ничего другого не оставалось, как только строить догадки. Заниматься подобным неблагодарным занятием он не стал и решил прояснить ситуацию в разговоре с самим Якуниным. Но ни за обедом, ни потом за ужином они так и не встретились. На следующий день при разводе на занятия он не обнаружил его и в строю курсантов. Загадочное исчезновение Михаила не давало ему покоя. Райхдихт, который мог пролить хоть какой-то свет на сложившуюся ситуацию, в коротком разговоре ничего не сказал. Лишь накануне заброски группы Бережного в беседе с ним рассказал о конфликте с Якуниным. В пылу ссоры Михаил не только съездил ему по физиономии, но и наговорил лишнего. В их конфликте Гопф-Гойер занял сторону Бережного — Михаила откомандировали в абвергруппу 103.
Петр снова остался один на один с гитлеровцами. Но то был не последний удар судьбы. Другая беда пришла, откуда он ее вовсе не ждал. Произошло это в воскресенье. В службе постоянного состава группы выпал тот редкий день, когда не только офицеры, но и инструкторы могли позволить себе расслабиться. День выдался погожий. Стоявшая в течение несколько недель невыносимая июльская жара с наступлением августа сменилась бархатным сезоном. В первых числах прошли ливневые дожди. После них ожила и встрепенулась пожухлая листва садов. Нежная зелень легким налетом покрыла рыжие макушки степных курганов. В воздухе появилась бодрящая свежесть, а по утрам запахи поздних цветов и созревающих яблок пьянили и кружили голову.
Но не только природа добавляла настроения абверовцам. Накануне прошла удачная заброска группы Бережного в тыл частей Южного фронта, и Гопф-Гойер позволил себе ненадолго ослабить служебные вожжи. На утреннем построении он объявил общий выходной. На местах остались только караул и дежурные, все остальные отправились в город: кто — в центр пошататься по магазинам и злачным местам, кто — к знакомым, а большинство — на берег Дона, чтобы воспользоваться уходящими теплыми деньками.
Петр присоединился к компании земляков Роману Лысому и Трофиму Шевченко. Прежде чем отправиться на пляж, они решили зайти на рынок — прикупить продуктов, горилки, и оставшееся до вечера время провести на пляже у реки.
В Ростове, опустошенном войной и оплетенном густой паутиной доносчиков и провокаторов гестапо, рынок оставался одним из немногих мест, где теплилась хоть какая-то жизнь и краем уха можно было услышать последние вести с фронта. Дорога до него заняла не больше получаса. Серая одноликая толпа, похожая на огромный муравейник, издалека напомнила о себе скрипом повозок и гортанными криками возниц. Они стремились пробиться к въездным воротам и занять места под крытыми навесами, чтобы спастись от яркого солнца.
Лысый, частенько промышлявший на рынке, быстро вывел Шевченко с Петром к торговым рядам, где продавали продукты и овощи. Он — по натуре деляга — здесь оказался в своей стихии и до хрипоты торговался за каждый огурец и за каждый грамм сала. Не отставал от него и Шевченко. Любитель выпить, он не пропускал ни одной бутыли самогонки и вскоре был навеселе. Петр невольно поддался их азарту и затеял спор с продавцом раков. В какой-то момент он скорее почувствовал, чем перехватил на себе пристальный взгляд, обернулся… и обмер. На него смотрела Лидия Сергеевна. Форма гитлеровца вызвала в ее глазах ужас. Его бросило в жар, он готов был провалиться сквозь землю. Пальцы судорожно заскребли по френчу, ткань затрещала, и верхние пуговицы посыпались на землю. Проклятая форма жгла тело нестерпимым огнем.
— Петро, шо с тобой? На тоби лица нэма! — поразился произошедшей в нем перемене Лысый.
— Ты шо биса побачив? — вторил ему Шевченко.
Петр их не слышал и потерянным взглядом сопровождал Лидию Семеновну. Она последний раз мелькнула у ближних торговых рядов и скрылась в людской толчее.
— Петя, та шо с тобой робыться?! — всполошился Лысый и затряс его за плечо.
— А?.. Чего? — опомнился он и ответил первое, что пришло в голову: — Худо мне, хлопцы, живот крутит.
— Потерпи, по сто грамм добавим, и усе пройдет, — пытался подбодрить его Шевченко.
— Не поможет, похоже, я траванулся. После завтрака как-то не по себе уже стало.
— Это все сволочь Шойрих, кормит нас дерьмом! У мэни на прошлой недили пузо тож прихватило, — вспомнил Лысый.
— Извините, хлопцы, вы уж без меня, а я в общагу, отлежусь.
— Петя, може, два пальца в рот, и всэ пройдет, — продолжал уговаривать Шевченко.
— Не, хлопцы, только хуже будет. Я пойду! — отказался Петр и, выбравшись из базарной толчеи, присел на первую попавшуюся лавочку. Ему по-настоящему стало худо. Взгляд Лидии Семеновны, в котором смешались ужас и презрение, продолжал жечь и выворачивал его наизнанку. Те теплые чувства, которые до недавнего времени он испытывал в доме Пивоварчуков и очищавшие его изболевшуюся душу от скверны абвера, теперь обратились в прах.
«Ну, за что мне такое наказание? За что?! Как все это объяснить Вере? Черт же меня дернул тащиться на рынок! — казнился Петр и искал выход из положения. — Скажешь, что… — страдальческая гримаса исказила его лицо. — И что говорить? За тебя все сказала гитлеровская шкура. А ответ ты прочитал в глазах Лидии Семеновны. Но Вера же тебя любит. Кого? Фашистского холуя?! Но я же… Что я? Скажешь, советский разведчик? У-у-у», — застонал Петр и в ярости шарахнул кулаком по лавке.
Две старухи, проходившие поблизости, шарахнулись в сторону и, испуганно оглядываясь, поспешили скрыться в ближайшем переулке. За плетнем встревожено закудахтали куры, а из палисадника донесся женский голос:
— Шо случилось мило… — и оборвался на полуслове.
Мундир Петра ничего кроме страха не вызывал, и испуганное лицо скрылось в кустах смородины.
«Нормальные люди как от чумного шарахаются. А ты еще захотел, чтобы Вера и Лидия Семеновна тебя приняли», — с горечью подумал Петр и, выругавшись, побрел к Дону. Там, забившись в заросли ивняка, он остался один на один со своими мыслями.
Легкий ветерок гнал по воде слабую волну, она о чем-то тихо перешептывалась с берегом. В густом, стоявшем сплошной стеной камыше беззаботно чавкали сазаны. На противоположном берегу, в пойме, позвякивая колокольчиками, паслось стадо коров. Все вокруг дышало миром и покоем, и ничто не напоминало о войне и страданиях.
Но мир не наступил в душе Петра. В нем боролись два чувства: любовь и долг. Он не находил в себе сил сделать выбор и вырваться из этого заколдованного круга. Разведчик Прядко, связанный тайной с военными контрразведчиками, не имел права раскрыть ее перед Верой и Лидией Семеновной, а значит, путь в их дом был для него навсегда закрыт. Но просто Петр со своими слабостями и достоинствами, окруженный заклятыми врагами и нуждавшийся в человеческом участии, которое он нашел в семье Пивоварчуков, никак не желал с этим мириться. Воевать с самим собой оказалось выше человеческих сил. Стащив с себя ненавистную фашистскую форму, Петр сиганул в реку. Широкие круги далеко разошлись по воде. Дружный хор лягушек нарушил благостную тишину, а в ивняке тревожно вскрикнула сойка.
Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.
«Ты должен забыть о ней! Должен!» — твердил он себе. Но чувства отказывались этому подчиниться. Перед глазами снова возникли лицо Веры и задорная, влекущая к себе, улыбка. В ушах звучал ее певучий, мелодичный голосок. Образ девушки преследовал его как наваждение. Пытаясь избавиться от него, Петр раз за разом погружался в воду и, когда силы оставили, выбрался на берег. В изнеможении опустился на теплый песок и не заметил, как его сморил сон. Проснулся он от холода. Солнце спряталось за облака, а с севера подул холодный ветер.
В общежитие Петр возвратился задолго до ужина. В комнатах и бильярдной царила непривычная тишина. Инструкторы, пользуясь благодушным настроением Гопф-Гойера, отрывались на полную катушку. Петр вяло погонял шары, а когда подошло время, отправился в столовую. Ужин показался безвкусным, и, почти не тронув, он оставил его на столе, возвратился к себе в комнату, лег на кровать и попытался забыться. Но глубокое чувство к Вере продолжало бередить душу. Взгляд Петра упал на шкаф. В нем за ворохом белья хранилась дежурная бутылка. Это было последнее средство, которое помогло бы ему на время забыться. Он поднялся, достал бутылку, в ней оказалась самогонка, налил стакан до краев, выпил и не почувствовал ее крепости. Она дала о себе знать, когда в дверь постучал дежурный.
— Чего надо? — заплетающимся языком спросил Петр.
— Партию в бильярд не хош сгонять?
— Не, я спать хочу.
— А на интерес?
— Я же тебе русским языком сказал: нет!
— А на немецкий шнапс слабо? — не отставал изнывавший от безделья дежурный.
— Пошел к черту! — потерял терпение Петр.
За дверью раздались обиженное сопение и невнятное бормотание. «Пристал как банный лист», — последнее, о чем подумал Петр и отключился. Пробуждение было внезапным. Его трясли словно переспевшую грушу. Он с трудом продрал глаза и в свете керосиновой лампы с трудом узнал Шевченко.
— Вставай, Петро! Вставай! Тревога! — тормошил он его.
— Какая тревога? Где? — спросонья Петр ничего не мог понять.
— Колесов сбег!
— Какой Колесов?
— Из группы Задорожного.
— Как? Куда?
— Я почем знаю. Гоп объявил общее построение, там такой шухер. Давай шевелись! — торопил Шевченко.
До Петра, наконец, дошло, что в группе произошло ЧП. Подобное на его памяти случалось всего два раза. Он встал с кровати, и его повело — сказывался выпитый стакан самогонки. С трудом попадая в брючины, он надел брюки, влез в сапоги и, на ходу застегивая пуговицы на кителе, выбрался из общежития. Со стороны плаца доносились гортанные команды. Лучи прожекторов суматошно метались по территории. Окна на втором этаже штаба сияли как рождественская елка. Серая безликая масса курсантов, инструкторов выстраивалась по подразделениям. Петр разглядел богатырскую фигуру Романа Лысого и пристроился рядом с ним.
Дежурный по группе подал команду, шум стих, и над плацем звучала разноголосица фамилий — шла перекличка. Она подтвердила факт — Колесов исчез из группы, а вместе с ним из кабинета Гопф-Гойера пропали документы. Он рвал и метал. Первыми получили свое дежурный по штабу вместе с помощником — они отправились на гауптвахту. Позже к ним присоединился непосредственный командир Колесова — Задорожный. Курсантов, чаще других общавшихся с ним, заперли в классе учебного корпуса, и за них взялся Райхдихт, надеясь вытрясти из тех хоть что-то, проливающее свет на побег Колесова. Остальных офицеров и инструкторов Гопф-Гойер разбил на тройки и направил на прочесывание города.
Петр оказался в группе с Шевченко и инструктором Беловым. Им достался отдаленный и наиболее опасный район города — рабочая окраина. В нем активно действовали подпольщики, и была вероятность того, что вместо Колесова, можно было нарваться на пулю или нож. Старший в группе — Шевченко не горел желанием лезть на рожон и до наступления рассвета предпочитал держаться ближе к полицейскому участку и румынской комендатуре. С приходом дня они вышли на проческу кварталов, до обеда колесили по району, а когда ноги загудели от усталости, забрались на третий этаж бывшего заводоуправления, откуда открывался обзор на бойкий перекресток Пролетарской и Заводской улиц.
Шевченко смахнул со стола пыль и, выложив на стол сверток с колбасой, предложил:
— Ну шо, хлопци, порубаем.
— Голод не тетка, а на Шойриха надежды нэма, — согласился с ним Белов и достал из кармана ломоть хлеба.
Петр добавил к этому, прихваченную по случаю, банку рыбных консервов.
— Рыбка плавае по дну, хрен пиймаешь хоть одну, — с ухмылкой заметил Шевченко и, запустив руку во внутренний карман кителя, объявил: — А я пиймав!
В его руке появилась четвертушка водки.
— О мерзавчик! Как раз к столу! — обрадовался Белов.
— Ну, ты молодец, Трофим, с тобой как у Христа за пазухой, — похвалил его Петр.
— Не, зо мной лучше, там не наливают, — хохотнул Шевченко и, сделав глоток из бутылки, пустил ее по кругу.
Какое-то время они сосредоточено жевали — голод дал о себе знать. И когда он поутих, разговор снова возвратился к побегу Колесова.
— Сволочь, теперь задолбают комиссиями! — в сердцах произнес Белов.
— Скотина, всю малину обосрал нам с Ромкой! — взорвался Шевченко. — Мы вчера таких гарных баб сняли. На седня договорились у Тоньки сгуртоваться, и на тебе.
— А може, обойдется все ором, если эту падлу поймают.
— Не, Мыкола, замылить цэ дило не дадут, — не согласился Шевченко с Беловым.
— Теперь Гопу точно жопу надерут, ну, и нам достанется, — поддержал его Петр.
— От же сука! От же гад! А как все хорошо шло, — сокрушался Белов.
— Эх, гавкнувся мий отпуск. А я, почитай, цилый рок не бачил жинку. Своими бы руками задушил сволочь! — грозился Шевченко.
Он и Белов продолжали на все лады поносить Колесова. А Петру не давала покоя мысль, что в нем он проглядел надежного и верного помощника. Перед его глазами стояла худенькая, почти мальчишеская фигурка Алексея и его открытое лицо, усыпанное у носа забавными веснушками. Среди других курсантов он ничем особенным не выделялся. На занятиях вел себя тихо, компаний ни с кем не водил, распоряжения инструкторов и старшего группы выполнял исправно — одним словом, был «тихой овечкой», которая, кажется, и жила только одним: как бы уцелеть в стае волков?
«Вот тебе и овечка?! Как же ты его просмотрел?» — казнился Петр и молил в душе, чтобы Колесову повезло уйти от засад и добраться к своим.
Однако этой надежде не суждено было сбыться. Белов первым заметил промелькнувший на перекрестке опель группы и окликнул Шевченко:
— Трофим, кажись, наша смена едет.
— Давно пора, а то в пузе кишки марш играют, — оживился он и распорядился: — Пошли, хлопцы.
Они спустились вниз и двинулись к перекрестку. На полпути к нему их догнала машина. В кабине находился ефрейтор Шойрих. Физиономии его и водителя самодовольно лучились. То, о чем мечтал каждый, — живым или мертвым схватить Колесова и получить в награду отпуск, удалось этому пройдохе-тыловику. Он первым смекнул, где искать беглеца, и ринулся на центральный рынок. Прикупленные им продавцы быстро вывели на след Колесова. Безоружный, ошеломленный внезапным появлением гитлеровцев, он не смог оказать серьезного сопротивления.
Шойрих, все еще находившийся под впечатлением операции по захвату Колесова, самозабвенно смаковал каждый ее эпизод и не забывал упоминуть о своей героической роли. Петр с трудом сдерживал себя, чтобы не заехать ему по роже. Сам недавно прошедший через мясорубку Райхдихта, он хорошо представлял, каким нечеловеческим мукам подвергался Алексей в эти самые минуты. На него обрушились вся ненависть и гнев взбешенных гитлеровцев. Не в силах чем-либо помочь ему, Петр терзался от собственной беспомощности. Это не укрылось от внимания Шойриха.
— Петренко, а ты что, не рад? — прервал он свой рассказ и с недоумением уставился на него.
— Завидует вам, господин ефрейтор, — хмыкнул Белов.
— Болею, — буркнул Петр.
— Та шось ни тэ зьив в нашей харчевне, — не удержался Шевченко, чтобы не пройтись по адресу вороватого тыловика.
Тот хоть и не очень хорошо понимал украинский, но по тону, каким это было сказано и выражению лица, понял намек и не остался в долгу. Смерив Шевченко снисходительным взглядом, он язвительно заметил:
— Если тебе наш стол не нравится, я могу похлопотать перед шефом, покормишься за большевистским.
— Так то ж не я, а Петро шось ни тэ зьив, — смешался Шевченко и до самой группы больше не проронил ни слова.
В ее расположении царила зловещая тишина, нарушаемая визгом пилы и стуком молотка. В дальнем конце плаца рабочая команда в спешном порядке сооружала виселицу. Несмотря на то что рабочий день еще не закончился, ни на гимнастическом городке, ни в курилках не было никого. Инструкторы и курсанты, забившись по своим углам, с оглядкой по сторонам обсуждали события прошедшей ночи и дня.
Незадолго до ужина дежурный по группе распорядился, чтобы командиры подразделений вывели своих подчиненных на плац. Инструкторы и курсанты молча занимали свои места в строю и бросали испуганные взгляды на три виселицы. Всех их мучил один и тот же вопрос: для кого две остальные? Прошло пять, затем десять минут, а на плацу так ничего и не произошло. Гопф-Гойер держал мучительную паузу, вымещал на них свою злобу и ненависть. Наконец дверь штаба открылась. Скрип ржавых петель зловеще прозвучал в могильной тишине.
Гопф-Гойер вышел на крыльцо. За его спиной теснились Райхдихт, Рудель, Бокк, Шойрих и остальная штабная верхушка. Их появление заставило подтянуться командиров подразделений и нервной волной прокатилось по строю курсантов. Дежурный по группе подал команду «Смирно». Гопф-Гойер спустился с крыльца, прошел к трибуне, ледяным взглядом окатил строй и остановил на виселицах. Его лицо исказила зловещая гримаса, он обернулся к гауптвахте и гаркнул:
— Комендант, начинайте!
В ответ заработал двигатель, ворота распахнулись, и на плац выехал грузовик. В кузове стоял истерзанный Колесов. По бокам его подпирали два верзилы из комендантского отделения. Грузовик медленно катил вдоль строя и остановился у виселицы.
Гопф-Гойер подался вперед и, окинув строй испепеляющим взглядом, объявил:
— Так будет с каждым, кто изменит Великой Германии! Смерть предателю!
— Смерть! — недружно прозвучало в ответ.
— Будь вы все прокляты! Придут наши… — голос Алексея оборвался.
Палач суетливо набросил петлю на шею Колесову. Грузовик сипло всхлипнул двигателем и тронулся с места. Кузов ушел из-под ног Колесова, и его тело забилось в предсмертной конвульсии. Но на этом устрашающий спектакль, затеянный Гопф-Гойером, не закончился. К строю вышел Райхдихт. Со стороны гауптвахты донесся дробный грохот сапог — комендантское отделение выскочило на плац и встало за его спиной. К ним подъехал грузовик. Все эти перемещения нагнали еще больше страха на курсантов.
Райхдихт двинулся ко второму отделению курсантов — круг новых жертв определился, и вздох облегчения пронесся по соседнему строю. Комендантское отделение, погромыхивая карабинами, взяло их на прицел. Райхдихт остановился в нескольких шагах и зашарил взглядом по лицам курсантов, те невольно сжались. На них повеяло холодным дыханием смерти. Гитлеровец ткнул пальцем в середину строя и назвал:
— Панин! Зубенко!
Мертвенная бледность покрыла их лица, и в следующее мгновение вокруг них образовалась мертвая зона.
— Взять мерзавцев! — распорядился Райхдихт.
Громилы из комендантского отделения, расшвыряв жидкую цепочку курсантов, набросились на Панина с Зубенко, сбили их с ног и принялись избивать, а потом забросили в кузов машины. На этот раз под грохот барабана казнь тех, кто чаще всего общался с Колесовым, Гопф-Гойер превратил в злодейское действо — несчастных вздернули на виселице. На это был еще не конец — отделение за отделением прошли строем перед эшафотом.
Безжалостная расправа на Колесовым не облегчила положения Гопф-Гойера. Через два дня в Ростов нагрянул Гемприх с комиссией и вывернул все наизнанку. После его отъезда среди офицеров поползли слухи о скорой отставке Гопф-Гойера, и даже назывался его приемник — капитан Мартин Рудель. Разрядило обстановку в группе сообщение о предстоящем перемещении в Краснодар.
Отъезд на Кубань вызвал в душе Петра бурю чувств, он была связан с Верой. После долгих раздумий он решился объясниться с ней и, не дожидаясь конца рабочего дня, отправился к Пивоварчукам. Последние метры ему дались с большим трудом. Все заранее приготовленные объяснения рассыпались в прах перед одним фактом — его службой в абвере.
Впереди показался до боли знакомый забор. Петр робким взглядом пробежался по двору. В нем никого не было, калитка находилась на запоре, а в доме царила непривычная тишина. Он нерешительно топтался на месте, надеясь, что кто-нибудь из хозяек появится на крыльце. Прошла минута-другая, но он так и не заметил каких-либо движений. Дом, казалось, вымер, и тут ему показалось, в крайнем окне дернулась занавеска. Это не было обманом зрения — она продолжала подергиваться. Отбросив сомнения, Петр отодвинул щеколду на калитке, зашел во двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. И опять никто не ответил, но он решил не отступать и продолжал стучать. Его настойчивость возымела действие. В сенцах послышались шаги, звякнул крючок, и на порог вышла Лидия Семеновна. В ее взгляде Петр не нашел для себя ничего хорошего и, пряча глаза, спросил:
— Вера, дома?
— Нэма, — глухо обронила она.
— А когда будет?
— И не будэ.
— Что с ней?! — в Петре проснулась тревога.
— Ничего! — отрезала Лидия Семеновна.
— Где она?
— К родичам съехала.
— Как?! Почему?!
— А ты шо, не понимаешь?
— Но также нельзя, Лидия Семеновна? Нельзя!
— Слухай, хлопец! Христом Богом прошу, оставь ты нас в покое. Разни у нас дорози.
Понурившись, Петр побрел со двора. Ненавистная личина предателя душила его. В ту ночь он так и не смог уснуть. А на следующий день его закрутил водоворот событий. Из Запорожья пришел приказ Гемприха о передислокации группы в Краснодар. На сборы отводилось всего три дня. Вместе с Самутиным он в пожарном порядке готовил к отправке картотеку на курсантов и агентов. Особой забой для него стали сведения, хранящиеся в тайнике. И здесь у него мелькнула шальная мысль — доверить их Вере. Сначала она показалась ему авантюрной, но чем больше он над ней думал, тем больше находил аргументов «за». При его положении, когда приходилось ходить по лезвию бритвы, собранные им данные на кадровый состав группы и агентов, заброшенных за линию фронта, скорее окажутся у капитана Рязанцева, если будут храниться у Веры. Свою и немаловажную роль в этом решении сыграли его чувства к Вере. В ее и глазах Лидии Семеновны он снова мог стать желанным в их доме.
Сгорая от нетерпения, Петр направился к Пивоварчукам. Удача на этот раз улыбнулась ему. Вера была дома и развешивала белье на веревке.
— Вера! — несмело окликнул он.
Она обернулась и зарделась.
— Вера! — повторил он и пытался поймать ее взгляд.
Она, уронив таз с бельем на землю, растерянно заметалась. Петр ринулся во двор и, схватив за руку, воскликнул:
— Не бойся, я не фашист! Я свой!
Это не произвело впечатления на Веру. В ее глазах по-прежнему плескалось холодное презрение. Проклятая фашистская форма сбивала ее с толку. Он выхватил из кармана пакет и выпалил:
— Ты должна передать его нашим! В нем важные сведения! Послезавтра нас отправляют в Краснодар!
Растерянность на лице Веры сменился недоумением, и с губ сорвалось:
— Каким нашим?
— Командиру Красной армии… Э-э-э, нет, начальнику Особого отдела. Это очень важно! — с жаром убеждал Петр.
— Какого Особого отдела?! — у Веры голова шла кругом.
— Начальнику Особого отдела НКВД капитану Павлу Рязанцеву. Запомни, Рязанцеву! — тормошил ее Петр.
— Я-я-я… Ты… — голос у Веры сорвался, и в следующий миг шею Петра обвили ее руки.
Трепетная волна прокатилась по его телу, и он стиснул девушку в объятиях. В страстных поцелуях терялись обрывки фраз, это уже ни имело никакого значения. Счастливые глаза Веры говорили Петру красноречивее всяких слов. В эти короткие мгновения нежной и трепетной любви, на которые так скупа война, они ничего не замечали.
— Верка?! Ты-ы-ы шо творишь?! Ты… — потеряла дар речи Лидия Семеновна.
Единственная дочь, ее кровинушка, на глазах соседей миловалась с фашистским прихвостнем. Для донской казачки большего позора трудно было представить.
Первой нашлась Вера. Она ринулась к матери и, обхватив ее за плечи, радостно повторяла:
— Мамо, Петя свой! Он свой! Он наш!
— Шо?! Вон з моей хаты. Шоб твоей ноги в нем нэ було. Як я сусидям в очи подывлюсь? — не могла поверить своим ушам Лидия Семеновна.
— Лидия Семеновна! Лидия Семеновна, не надо так. Я не могу все сказать, — пытался вставить слово Петр.
— Та шо мэни казать! Я шо, очей нэ имию!
— Мамо, успокойся. Петя не такой. Ты поверь, он хороший, — уговаривала ее Вера.
— Хороший? А ця одежку, шо?
— Лидия Семеновна, успокойтесь, пройдем в дом и там спокойно поговорим, — мягко, но настойчиво попросил Петр.
— О, Господи, та шо ж цэ такэ? Шо ж я людям скажу? — сокрушалась Лидия Семеновна, но, подчиняясь нажиму Петра и дочери, зашла в дом.
Там ее оставили силы. Она тяжело опустилась на табурет, крепкие натруженные крестьянским трудом руки плетьми обвисли к полу, а в глазах разлилась смертельная тоска. В таком состоянии Вера видела мать, когда с фронта пришла похоронка на отца. Жалость к ней охватила ее, она припала к коленям и сквозь слезы умоляла:
— Мамо, прости меня. Поверь, он хороший.
Но эта мольба не доходила до Лидии Семеновны. Остановившимся взглядом она смотрела перед собой и ничего не замечала. На глазах Петра разворачивалась еще одна семейная трагедия, невольным виновником которой являлся он. Властный, не знающий компромиссов, характер донской казачки, потерявшей на войне мужа, мог привести к ее полному разрыву с дочерью. У него не оставалось иного выбора, как признаться ей в своей связи с советской разведкой. Он наклонился к Лидии Семеновне и, пытаясь поймать взгляд, прямо заявил:
— Мы с Верой любим друг друга! Я не шкура! Эта тряпка на мне лишь прикрытие. Я выполняю задание советского командования. Извините, но это все, что я могу сказать.
— Мамо, та пойми же ты, Петя не фашист! Он свой! Он наш разведчик, — вторила Петру Варя.
Последние ее фразы, похоже, были услышаны Лидией Семеновной. Она встрепенулась, в глазах вспыхнул огонек, и впервые без прежнего ожесточения посмотрела на Петра. Он оживился и, чтобы рассеять последние сомнения, признался:
— В абвере я нахожусь по заданию начальника Особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитана Рязанцева.
— Мамо, цэ правда! Петя дал мне для него пакет… — Вера осеклась и виновато посмотрела на Петра.
Он нежно погладил ее по плечу и продолжил:
— В нем важные сведения для капитана Рязанцева. Они очень ему нужны. Послезавтра абвергруппу отправляют в Краснодар. Я не имею права подвергать опасности вашу семью. Вы можете отказаться…
Договорить Петр не смог. Лидия Семеновна поднялась с табуретки, и ее руки обвили его. Глухие рыдания сотрясали ее тело, а сквозь слезы прорывалось:
— Прости меня, сынок. Прости старую дуру.
А в следующую секунду все трое слились в одном объятии. Среди бескрайнего моря человеческого горя и страданий они, пусть и ненадолго, обрели свое счастье.
12 августа 1942 года передовая часть абвергруппы 102 погрузилась в эшелон и отправилась к новому месту назначения — в город Краснодар. Там советского разведчика Петра Прядко ждали новые испытания. Его пакет со сведениями для капитана Рязанцева долгих 6 месяцев, хранился в тайнике в скромном домике по улице Баррикадной, 7. Несмотря на обыски в казацкой слободе, которые участились после поражения гитлеровцев под Сталинградом, две храбрые женщины сберегли его. А Вера сберегла не только сведения, но и рожденную в огне войны светлую любовь к Петру. Любовь, которая, по признанию Петра Ивановича, стала для него самой большой наградой. До последних дней жизни они остались ей верны…
14 февраля 1943 года после ожесточенных боев советские войска освободили Ростов. На следующий день Вера явилась в комендатуру, где ее внимательно выслушали и направили в Особый отдел Южного фронта. Там девушку принял дежурный, а затем начальник. Вера, волнуясь и перескакивая с одного на другое, рассказала о Петре и его тайне. В подтверждение своих слов она положила на стол пакет.
И когда он был вскрыт, то руководители Особого отдела пришли в изумление: структура и кадровый состав абвер-группы 102 лежали перед ними как на ладони. Помимо этих сведений, зафронтовой агент Гальченко в рапорте на имя капитана Рязанцева сообщал установочные, характеризующие данные и особые приметы на агентов, заброшенных в советский тыл. Последней из пакета выпала короткая, бесхитростная и от того еще более трогательная записка:
«Товарищ капитан, будучи в Ростове-на-Дону, я установил связь с комсомолкой Верой Пивоварчук (проживает г. Ростов, Красный Город Сад, ул. Баррикадная, 7), надежным и верным товарищем…».
В наш прагматичный век слова Петра Ивановича Прядко, вероятно, звучат наивно. Но не нам, которым не дано жить в том суровом и беспощадном времени, судить их — для кого честь, дружба и Родина не были пустым звуком. Они — разведчики и контрразведчики, рядовые бойцы и командиры, партийные и беспартийные, объединенные одним емким словом советские, были скромны в своих оценках и стеснительны в словах, но необыкновенно щедры и благородны в делах и поступках.
В тот же день после беседы с Верой на имя начальника Управления особых отделов НКВД СССР комиссара государственной безопасности 2-го ранга Виктора Абакумову была отправлена шифровка. В ней сообщалось, что зафронтовой агент Гальченко-Прядко жив и продолжает действовать. Она почти слово в слово повторяла рапорт Петра:
Начальнику Особого отдела
капитану Рязанцеву
…В Ростове-на-Дону группа пробыла до 10 августа 1942 г. За это время было заброшено до 12 агентов, из которых возвратилась лишь половина. В этот раз им были выданы очень плохие документы…
В Ростове-на-Дону начальством группы 102 оставлен агент для внутренней работы (фамилию — см. приметы стр. 11)…
Там же, во время пребывания группы 102 в Ростове, в этот же период находился радист по имени Игорь, которого вскоре некий капитан, представитель группы 101, забрал для переброски самолетом (прыжок с парашютом) где-то в район Сталинграда…
Далее со страницы 11 своего рапорта Петр дает характеристики и приметы агентов и сотрудников абвергруппы 102.
Шофер Зверев Алексей, «Алекс», «Павел», работает в группе с декабря 1941 г.
До войны находился в кадрах РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии. — Прим. авт.) в звании воентехника 2-го ранга. В плен перешел в первые месяцы войны.
В группе больше всего ездит на машине, которая развозит агентов для переброски через фронт и при доставке их обратно из передовых частей в группу.
В группе пользуется большим доверием, и, как правило, машина посылается на ответственные задания.
В отношении советской власти настроен плохо, всецело в разговорах и на деле симпатизирует немцам.
Его семья: жена проживает в г. Симферополе (Крымская АССР). В марте ездил к жене, поддерживает с ней переписку.
Приметы: возраст до 30–32 лет, среднего роста, голова лысая, в переднюю челюсть вставлены 2 белых металлических зуба, лицо смуглое, глаза черные…»
