Когда мы с Сильвано вернулись на плато, рядом с Идрисом уже сидели Стюарт Винсон и Ранвей. Что там Идрис говорил? «Романтические юнцы, несчастные влюбленные, начнут рассказывать о своих душевных терзаниях».

Я не стал им мешать и отправился на кухню мыть посуду. Чуть позже пришли Винсон и Ранвей, которая тут же схватила полотенце и стала вытирать тарелки. Оплывшие свечи заливали кухню теплым желтым светом. Винсон замешкался в дверях, и Ранвей укоризненно обратила к нему холодный взгляд бледно-голубых глаз. Винсон бросился складывать посуду в шкаф.

– Между прочим, твое имя созвучно английскому слову runway, – сказал я Ранвей, – оно означает не только взлетную полосу в аэропорту, но и подиум на показе мод.

– Аэропорт мне больше нравится, – серьезно ответила она. – Но за объяснение спасибо. Кстати, я Карлу видела.

– И что?

– Я тебе все расскажу, только лучше с глазу на глаз. Давай выйдем?

– Ладно.

– Стюарт, мне надо поговорить с Лином, – заявила она, вручая юноше полотенце. – Освобожусь через двадцать минут.

Я вытер руки, и мы с Ранвей вышли из кухни к поваленному дереву, излюбленному месту для неторопливых бесед. Винсон остался мыть посуду.

– Я неправду сказала, – начала Ранвей.

– О чем?

– Карла ничего особенного не говорила, просила только передать, что вы с ней скоро увидитесь и что она верует, но каждый день – в разных богов, на всякий случай.

– Отлично, – улыбнулся я. – Так о чем тебе хочется со мной побеседовать?

– О Лизе, – со значением сказала она и напряженно посмотрела мне в глаза, опасаясь, что переступила черту дозволенного.

– Потому что твой друг тоже от передоза умер?

– Да, – ответила она и перевела взгляд на Винсона.

– Не терзайся, – сказал я.

Она обернулась ко мне:

– Мы с Лизой всего лишь один раз встречались, но ее смерть меня потрясла. До глубины души.

– И меня тоже. Ты, главное, держись.

– Как я выгляжу?

Она поправилась, щеки покрылись бледным румянцем, бледно-голубые глаза, словно лед, подсвеченный синим, были чисты и ясны. Пальцы больше не дрожали, а спящими котятами свернулись на коленях. На Ранвей была ярко-голубая футболка, мужской жилет и вытертые до белизны джинсы. Ни украшений, ни обуви. Овальное лицо, прямой нос, пухлые губы.

– Ты теперь просто красавица, – сказал я.

Она поморщилась – очевидно, решила, что я с ней заигрываю.

– Нет, я к тебе не подкатываю, – рассмеялся я. – Я уже связан навечно, в этой жизни и во многих следующих.

– Правда? Ты уже кого-то нашел после…

– И до, и после. Да.

– Ты с кем-то связан, как прежде?

– Да, как прежде – но иначе.

– Лучше?

– Да, лучше. И тебе тоже станет лучше.

Она снова посмотрела на Винсона, который неторопливо вытирал посуду.

– Мои родные в Норвегии – ярые католики. Для них мой друг олицетворял зло, поэтому я уехала за ним в Индию. Ну, чтобы независимость свою доказать.

– А что он в Индии делал?

– Мы в ашрам собирались, но как приехали в Бомбей, так больше никуда и не сдвинулись.

– А он здесь прежде бывал?

– Да, несколько раз. Это потом я поняла, что он сюда за наркотой ездил.

– И все равно ты его оплакиваешь, правда?

– Да, хотя я его не любила по-настоящему. Он мне нравился, и я о нем заботилась, как могла.

– А Винсон?

– По-моему, я в него влюблена. Я до сих пор ни в кого не влюблялась. Только я себя сдерживаю, а он надеется на ответное чувство. Просто я пока не могу…

– Ну…

– А как ты с этим справляешься? – умоляюще пролепетала она дрожащими губами. – Как ты понял, что вас связывают незримые узы?

Как я понял? Сейчас, когда гора отделяла меня от возлюбленной, я и сам задавался этим вопросом.

– Стюарт очень отзывчивый, – сказал я. – Он все понимает и даст тебе время. Вам торопиться некуда. Он уже счастлив.

– А может стать еще счастливее, – вздохнула она. – И я тоже. А ты часто вспоминаешь прошлое?

– Конечно.

– Правда?

– Это естественный процесс. Наш рассудок эмоционален. Главное – не превращать жизнь в воспоминания. Ты часто задумываешься о прошлом?

– Ага. Я его представляю как живого. Будто мы снова вместе.

– Знаешь, Идрис вчера сказал, что душу погибшего можно умиротворить, если принести к реке тарелку еды и оставить на съедение мышам и птицам.

– И что?

– Я точно не знаю, но вроде бы души, насытившись, продолжают свой путь.

– Ох, я сейчас на все готова, лишь бы не чувствовать, что он все время рядом.

Разговор об умиротворении я начал, чтобы утешить Ранвей, но она, внезапно осознав мучивший ее страх, задрожала и обхватила себя за плечи.

– Послушай, Ранвей, здесь неподалеку есть река. Давай соберем еды, оставишь тарелку на берегу. Твой друг любил сладкое?

– Да.

– Прекрасно. К ужину много сластей наготовили. Может, твоему другу понравится, и он оставит тебя в покое.

– Спасибо, я попробую.

– Не бойся, все будет хорошо, – сказал я.

– А ты медитируешь?

– Только когда пишу. А почему ты спрашиваешь?

– Может, тоже медитацией заняться? – задумчиво протянула она и поглядела на меня. – А что ты о нем думаешь?

– О Винсоне?

– Ага, о Стюарте. Дома я бы спросила отца или братьев, а тут, кроме тебя, никого нет. Так что ты о нем думаешь?

Винсон расставил посуду на полках и насухо вытер глубокую раковину из нержавейки.

– Он мне нравится, – сказал я. – По-моему, он от тебя без ума. Если ты к нему равнодушна, то так ему и скажи, не тяни. Для него это очень важно.

– А тебе бывает тоскливо? Мне Стюарт кое-что о тебе рассказывал, ну, о твоей жизни. Ты о самоубийстве никогда не думаешь?

– В заключении об этом нельзя думать… Понимаешь, почти всю жизнь я провел в заключении.

– Нет, я серьезно. Бывают же дни, когда просто хочешь, чтобы все это кончилось – раз и навсегда.

– Разумеется, мысли о самоубийстве мне знакомы. Но я привык бороться до последнего.

– Даже когда так плохо, что жить не хочется? – спросила она, глядя на меня.

– В плохом тоже есть хорошее. Чудеса вершатся в те мгновения, когда кровь бурлит в жилах. Я писатель, я верю в силу любви. Самоубийство – не выход.

– Для тебя?

– И для тебя тоже. Ты никогда не задумывалась о том, что не имеешь права лишить себя жизни? Такого права нет ни у кого.

– Это почему? – Ранвей смотрела на меня широко распахнутыми глазами, не догадываясь, какая жестокость скрыта в наивном вопросе.

– Скажи, у безумца есть право убить постороннего?

– Нет.

– Вот видишь. Когда задумываешься о самоубийстве, то превращаешься в безумца. Но в то же время ты сам – посторонний, и тебе грозит опасность от самого себя. Даже если дела плохи, ты не вправе убить того, кем станешь впоследствии. Сама жизнь предупреждает, что это не выход.

– А как же перебороть тоску? – серьезно спросила Ранвей.

Мне захотелось обнять ее и притянуть к себе.

– Всем бывает тоскливо. Ты молода, а жизнь богата и полна невероятных чудес. Мы не имеем права транжирить отведенные нам часы и минуты, а тем более – отказываться от них. Мы вправе лишь прожить свою жизнь. Так что выбрось всю эту муть из головы. И не вини себя. Все устроится. Винсон – отличный парень. Он умеет ждать. А ты хорошенько все обдумай, разберись в своих чувствах и прими решение. А все остальное – чепуха. Не опускай руки, борись за свое.

– Ты прав, конечно, но иногда на душе так пасмурно…

– Ранвей, ты хорошая, умная девушка. Тебе, как и мне, выпала тяжелая доля. Жизнь нас обоих потрепала, но ты справишься. Вот, к примеру, меня совсем недавно полиция искала… Ты пошла на поправку, прекрасно выглядишь. Обязательно поговори с Идрисом, он плохого не посоветует.

– А ты – преступник, – неожиданно заявила она.

– Ну да.

– А может хорошая женщина полюбить преступника? Скажи, может?

На моей памяти такое случалось, но редко.

– Да, конечно, – ответил я.

Она недоверчиво поглядела на меня.

– Знаешь, поговори с Винсоном о преступлении и наказании, – сказал я, не желая ее переубеждать. – Не мое дело, как люди на жизнь зарабатывают.

– А Стюарт человека убил…

– Послушай, если хочешь поговорить о Винсоне, лучше его сюда пригласить, – ответил я, глядя на людей, собравшихся небольшими группками на белом плато.

– Нет, рано еще, – прошептала она.

Я встал. Ранвей тоже поднялась и нерешительно произнесла:

– А тебе никогда не хочется, чтобы все в жизни было иначе?

– В тебе говорит сожаление.

– Сожаление? – недоуменно переспросила она.

– Ну, знаешь, это как при киднеппинге, когда требуется доказательство жизни…

– Как это?

– Когда ведут переговоры о выкупе, от похитителей обычно требуют доказательство жизни, хотят удостовериться, что похищенного человека не убили. Просят видеозапись или телефонный разговор. Доказательство жизни.

– Ну и что?

– Так вот, сожаление – это доказательство души, Ранвей. Если бы ты ни о чем не сожалела, то была бы не хорошим, а дурным человеком. И Винсон бы не сходил по тебе с ума. Сожаление – хорошее чувство. А когда оно утихает, то становится еще лучше. Оно обязательно утихнет.

Мы вернулись в центр плато, где к нам присоединился Винсон. Его улыбка напоминала пустынный пляж.

– Стюарт, мне надо поговорить с Идрисом, – сказала Ранвей. – Освобожусь через двадцать минут.

– Ладно, – с улыбкой кивнул он, провожая девушку влюбленным, щенячьим взглядом.

– Винсон, зачем ты сюда приехал? – спросил я.

– Меня Ранвей типа убедила. Они с Карлой долго разговаривали… Ох, а Карла – такой человек… Только я мало что понял из того, о чем она говорила.

– Мало – это уже много. Она очень умная.

– А как ты с ней познакомился?

– Она мне жизнь спасла, – ответил я. – Гляди-ка, уже костер разожгли. Давай там подождем.

– Хорошо, – согласился он.

Ученики готовили ужин, украшали алтарь перед вечерней молитвой. Я попросил их собрать тарелку сластей для настырного призрака и отнести ее Сильвано.

У костра пока не сидел никто. Мы с Винсоном устроились на ящиках, глядя сквозь языки пламени на Ранвей, которая беседовала с Идрисом в пятидесяти метрах от нас.

– Знаешь, я и сам хотел сюда приехать, – сказал Винсон. – Да, прими мои соболезнования. Лиза была замечательным человеком.

– Спасибо, – ответил я. – Спасибо и за то, что на поминки пришел.

– Не стоит благодарности. Мы польщены, что нас пригласили.

– Как Ранвей?

– Ну, не знаю… – Он задумчиво почесал щетину на подбородке, нерешительно подбирая слова, потом вздохнул и опустил руку. – Она горюет. Иногда мне кажется, ей нужен психотерапевт, чтобы она разобралась в своих чувствах, справилась с утратой… Хотя, по-моему, я ее лучше поддержу.

– Нет, она сама должна с этим справиться.

– Да, конечно, но попозже, когда она чуть-чуть придет в себя…

– Нет, именно сейчас.

– Но она еще не…

– Она должна уметь о себе заботиться, Винсон, так же как и ты должен в первую очередь заботиться о себе. Дай ей самой во всем разобраться, все перепробовать.

– Как это?

– Поддерживай ее во всех начинаниях, не оставляй, но дай ей время. Она сама должна осознать, созданы вы друг для друга или нет, – сказал я – человек, который сам не мог остаться с любимой женщиной, потому что на нем лежала тень утраты.

Да кто я такой, чтобы советы давать?!

– Не мне тебе советы давать, – вздохнул я. – Все мы делаем ошибки, Винсон, такова человеческая натура. Просто надо поступать по совести, стараться изо всех сил. Рано или поздно найдется тот, кто это оценит, верно?

– Верно, брат! – воскликнул он, хлопнув меня по плечу. – Знаешь, я однажды к дилеру своему ходил, на Нул-базар, и с Конкэнноном случайно столкнулся. Он все на трость опирался, черную такую, вместо набалдашника – серебряный череп. Внушительно типа выглядит. Наверняка в трости клинок спрятан.

– Ага. А он не говорил, где теперь живет?

– Не-а. Ходят слухи, что обосновался на окраине, в Каре. Но про него всегда слухи ходят. Кстати, он тобой интересовался.

– И что сказал?

– Спросил, где австралийский арестант.

– А ты ему что ответил?

– Ну, что, мол, не знаю, как на хитрые вопросы отвечать. Повезло еще, что он был в хорошем настроении. В общем, я оттуда смылся побыстрее. Когда мы с ним только познакомились, он был нормальным человеком, но теперь… Нет, от него лучше держаться подальше.

– Да, на него сейчас многие в обиде.

Идрис и Ранвей встали, и мы направились к ним. Сильвано, взвалив ружье на плечо, шел следом.

– Так ты не останешься ночевать? – спросил Идрис, взяв Ранвей за руку.

– Нет, спасибо, учитель. У Стюарта помощница по хозяйству приболела, не хочется ее одну оставлять.

– Что ж, передай ей мое благословение. И приезжайте ко мне почаще.

Ранвей преклонила колени, коснулась земли у ног учителя. Винсон дружелюбно пожал ему руку.

– Спасибо вам за гостеприимство, – сказал он.

– Всегда пожалуйста, – ответил Идрис.

Сильвано подозвал двух парней и объяснил Винсону:

– Вас проведут ученики, вступившие на путь добродетели. Один будет освещать факелом дорогу впереди, другой – сзади.

– Еда для духа-сладкоежки завернута в красную ткань, – сказал я Ранвей. – У подножья ваши проводники покажут водителю, где остановиться, и посветят тебе на тропинке к реке.

– Спасибо, – задумчиво сказала она. – Спасибо вам за все.

Они попрощались и исчезли в темноте.

Потом мне часто снились Винсон и Ранвей. Мои сны в горном приюте навещал и Дидье, напоминал о важных делах. В сновидениях, скользящих по крышам, темной тенью проносился Абдулла, а Лиза все звала меня, и ее голос эхом отдавался в нашей безмерной печали.

Мир под горой менялся, как обычно, как меняется все и всегда, но воссоединиться с ним мне удавалось лишь во сне. Я не только физически отдалился от созданной мной жизни и от людей, ставших моими друзьями, – нет, на горе и душа моя уединилась, отдалилась от привычного мира, который выцвел и поблек в чистом горном воздухе, возвращаясь только в сновидениях.

Тяжелые, мрачные сны тревожили меня еженощно, до тех пор, пока их не разгоняли солнце и певчие птицы. В ту ночь сон мучил меня вопросом о сожалении.

Я проснулся и сел, прислушиваясь к ночным шорохам в лесу. По двору, опираясь на длинный посох, медленно шел человек в белом одеянии – Идрис. На опушке он остановился, глядя сквозь просвет меж деревьев на далекие огни города. Может быть, Идрис пытался умиротворить своих неупокоенных духов, а может быть, балансировал на тонкой грани между очищением и раскаянием. Чуть погодя он неспешно вернулся к себе в пещеру, и звук его шагов замер на белых камнях плато.

Сожаление – призрак любви. Сожаление – лучшая версия своего «я», которое иногда возвращаешь в прошлое, хотя и сознаешь, что невозможно изменить ни сказанные слова, ни совершенные поступки. Это очень по-человечески. Это свойственно всему людскому роду, потому что нас связывают с прошлым крепкие узы стыда, растворить которые под силу только океану сожаления.

Не столько любовь, сколько именно сожаление убедительно доказывает, что зло порождает зло, а сочувствие порождает сочувствие. И только выполнив свою задачу, сожаление постепенно возвращается в ничто, туда, куда уходит все остальное.

Я улегся в постель, надеясь, что Ранвей оставила на берегу подношение, дабы умиротворить неуемный дух, возрожденный ее сожалением.