– Дэвис!

Пес толкал меня лапой, царапал край сна, пытаясь удержать меня там, в священном умиротворении.

– Дэвис!

Я открыл глаза. Оказалось, что я уснул, где сидел, но Анкит подсунул мне под голову подушку и укрыл одеялом. Моя рука невольно скользнула в карман куртки, пальцы сжали дамский пистолетик. Я вздохнул и сообразил, что жилет с золотыми слитками по-прежнему на мне.

«Прекрасно».

Надо мной склонился незнакомец.

«А вот это уже хуже».

– Отвали, дружище.

– Да-да, конечно, – ответил он, выпрямился и протянул мне руку. – Меня зовут Хорст.

– Ты будишь всех, с кем тебе не терпится познакомиться, Хорст?

Он рассмеялся. Громко. Слишком громко.

– Послушай, Хорст, сделай одолжение – не смейся до тех пор, пока я не выпью две чашки кофе.

Он снова расхохотался.

– Ты медленно соображаешь? – уточнил я.

Он опять зашелся смехом, а потом протянул мне чашку кофе.

Кофе оказался крепким, горячим и очень вкусным. Невозможно не проникнуться симпатией к человеку, который угощает тебя отменным кофе через несколько часов после твоего стремительного и совершенного опьянения.

Я посмотрел на него.

Глаза небесной, выжженной солнцем голубизны. Несуразно громадная голова – поначалу я решил, что мое зрение пострадало от кокосово-лаймового коктейля, но потом сообразил, что у Хорста и в самом деле несуразно громадная голова.

– Ну и башка у тебя! – Я встал и пожал ему руку. – Регбист, что ли?

– Да что ты! – захохотал он. – Представляешь, как трудно подходящий шлем подобрать?

– Нет, не представляю, – сказал я. – Спасибо за кофе.

Я собрался уходить. Солнце еще не взошло. В предрассветных сумерках хотелось запереться в номере и немного поспать.

– Эй, нам же надо на контрольный пункт, отметку проставить, – окликнул Хорст. – Лучше всего это делать на рассвете. Поверь мне, так безопаснее, ja.

На мне по-прежнему был бронежилет с надписью «ПРЕССА». Хорст обращался к коллеге-репортеру. Что ж, идти на контрольный пункт лучше вдвоем. Сон подождет.

– Ты на кого работаешь?

– На «Шпигель», – ответил Хорст. – Вообще-то, я фрилансер. А ты?

– Ты давно здесь?

– Относительно. Видишь, уже запомнил, когда лучше всего являться на контрольный пункт.

– Я умыться успею?

– Успеешь, если по-быстрому.

Я бросился в номер, разделся, принял холодный душ и через шесть минут уже снова застегивал на себе жилет со слитками.

По лестнице я спустился бегом, но в вестибюле никого не было. Занималась заря, и в окна лился такой же неяркий свет, как свет электрических ламп в вестибюле: свет без теней.

Тишину нарушил еле слышный шорох – снаружи усердно трудились садовники.

Я пересек широкую веранду, выходящую на открытую рану газона, – эту рану беспрестанно пытались залечить джунгли. Семь человек атаковали заросли – рубили, резали, подстригали, выпалывали и опрыскивали ростки гербицидом. Город вел бесконечную войну с природой.

В ожидании Хорста я наблюдал за садовниками. Джунгли вещали голосом ветра: «Дайте нам четверть века. Уходите отсюда, возвращайтесь через двадцать пять лет, увидите – мы все залечим».

– Эх, мне бы таких работников, – вздохнул Хорст, подходя ко мне. – У моей подруги ферма в Нормандии – прекрасное место, природа и все такое, только за ним уход нужен. Эти ребята быстро бы его в порядок привели.

– Это тамилы, – сказал я, глядя, как они снуют по сверкающей росистой траве. – Они вездесущи, как ирландцы. В Нормандии наверняка есть тамилы.

– Откуда ты знаешь, что они тамилы? – с сомнением в голосе произнес Хорст.

– Здесь только тамилы занимаются грязной работой.

– А, тогда конечно! – захохотал он.

Мне было не смешно. Я не смеялся.

Хорст оборвал смех и наморщил лоб:

– Так что ты там говорил, на кого ты работаешь?

– Я не говорил.

– Весь такой загадочный…

– Все эти перестрелки – сплошная показуха. Настоящую войну ведем мы, журналисты.

– Ты что несешь? – испуганно осведомился Хорст. – Я просто спросил, из какого ты агентства.

– Понимаешь, если мы с тобой подружимся, а я узнаю что-то интересное, а потом окажется, что ты украл мои новости, придется мне тебя отыскать и хорошенько поколотить. А это не дело.

Он прищурился и окинул меня понимающим взглядом:

– А, так ты из Рейтер! Так бы сразу и сказал. Эти мудаки ни с кем новостями не делятся.

Мне захотелось кофе. Анкит тронул меня за плечо, протянул бокал, наполненный каким-то напитком.

– Простите великодушно, сэр, но, по-моему, вам не мешает подкрепиться, – произнес портье. – С вашего позволения. Сегодня у вас тяжелый день.

Я осушил бокал, в котором оказался великолепный херес, и заявил:

– Анкит, похоже, мы с вами только что породнились.

– Прекрасно, сэр, – учтиво ответил он.

– Послушай, а можно выяснить, есть ли у этих ребят разрешение на работу за границей? – обратился Хорст к Анкиту.

Я резко вскинул руку, не давая портье ответить:

– Ну что, Хорст, пойдем, пока медведи в лесу не проснулись.

– Медведи? – переспросил он с резким немецким акцентом. – Нет тут никаких медведей, одни тигры. Тамильские тигры. Совершенно безумные. У каждого в кармане капсула с цианидом, на случай если их поймают.

– Надо же.

– Они не догадываются, что из-за этих самоубийств их ненавидят еще больше.

– Мы пойдем на контрольный пункт или как? – спросил я.

– Пойдем, пойдем. Штаны не поджигай.

– Что-что?

– Штаны не поджигай, – сердито буркнул он и зашагал по газону.

– Не надоело еще командовать? – сказал я, следуя за ним.

Военные действия в Тринкомали прекратились несколько месяцев назад. Немецкие сотрудники «Шпигеля» вернулись в Германию, а Хорст, австрийский фрилансер, остался в городе, надеясь в отсутствие конкурентов раздобыть материал для эксклюзивного репортажа, точнее, предполагая, что «тамильские тигры» развернут здесь очередное наступление и он, проницательный ясноглазый Хорст, первым возвестит о начале нового конфликта.

Этот высокий крепкий парень, умный и хорошо образованный, с подругой на ферме в Нормандии, мечтал о возобновлении военных действий в Шри-Ланке. Недаром Дидье однажды заявил мультимедийному магнату Ранджиту, что журналистика – это лекарство, которое порождает болезнь.

С четверть часа мы шли и беседовали о Хорсте.

– У тебя камера есть? – спросил он.

– По-моему, у охранников на контрольном пункте аллергия на чужие камеры. Они предпочитают собственные, с решетками.

– Верно, – кивнул Хорст. – Но вчера, впервые за несколько месяцев, на дороге появилась отрезанная голова.

– И что?

– Если сегодня появится еще одна, я фотографиями не поделюсь.

– Ладно.

– Я ж не виноват, что ты фотоаппарат не взял.

– Понятно.

– Я просто предупреждаю, чтобы ты потом не обижался.

– Хорст, мне не нужны снимки отрезанных голов. Я даже думать о них не желаю. Если попадется, забирай ее себе.

Через пятьдесят метров мы наткнулись на отрезанную голову.

Сначала я решил, что это злая шутка – тыква или дыня на палке. Подойдя чуть ближе, я понял, что это голова подростка, лет шестнадцати-семнадцати, насаженная на отрезок бамбукового ствола. Бамбук воткнули в грунт на обочине так, чтобы лицо убитого было обращено к лицам живых на дороге.

Глаза зажмурены, рот широко раскрыт.

Хорст возился с фотоаппаратом и повторял:

– Ну, говорил же я… Говорил же…

Я не останавливался.

– Ты куда? – окликнул он.

– Догоняй.

– Ты что, здесь в одиночку опасно! Я поэтому хотел, чтобы мы вдвоем пошли. Тебе же лучше, если подождешь со мной.

Я пошел прочь.

– Второй раз за два дня! – крикнул Хорст мне вслед. – Это неспроста. Я как чувствовал. Хорошо, что я задержался.

Он торопливо щелкал затвором фотоаппарата.

Шелк-щелк. Щелк-щелк.

Убийство – это преступление, но голова на колу – грех, а грех необходимо искупить. Сердцем мне хотелось вернуть голову убитого паренька его родным, помочь отыскать труп, похоронить, как полагается. Однако повиноваться велению сердца я не мог, хотя все во мне взбунтовалось. Я не смел даже выдернуть кол и опустить отрубленную голову на землю. На мне был жилет, набитый золотыми слитками и бланками паспортов; я – контрабандист, приехал сюда с фальшивым паспортом и фальшивым журналистским удостоверением. Я не имел права вмешиваться.

Оставшись в одиночестве, я скорбел о безвестном погибшем парне, но не сбавлял шага, пытаясь вернуть себе привычную суровость, растворить воспоминания об увиденном в джунглях, залитых ярким солнечным светом, ненадолго сменившим ненастье.

Молодая поросль, выпестованная густым подлеском, упрямо тянулась к солнцу – ростки доходили мне до пояса, до плеч. Дождинки дрожали на листьях, скатывались на узловатые корни, будто умащали ароматным маслом ноги деревьев-святых, что воздевали к небесам руки-ветви и пальцы-листья, умоляя океан даровать земле ливень.

«Деревья всегда дождь вымаливают», – сказала мне однажды Лиза, радостно выбежав под теплые струи муссонного ливня.

Ветер с моря успокоил джунгли, взбудораженные ураганом. Ветви колыхались и гнулись, лиственная пена трепетала в такт шуму прибоя на небесном берегу. Птицы кружили над зарослями, исчезали в зеленом сумраке чащи и сверкающими тенями вылетали к мокрой блестящей дороге.

Природа – как обычно, если ей позволить, – излечила мне душу. Скорбь отступила – скорбь о безвестном парне у дороги и внутри меня. Я больше не бормотал «отрезанная голова».

С севера мне навстречу катил старенький белый седан с фарами, крест-накрест заклеенными черной изолентой. За рулем сидела невысокая тридцатилетняя толстушка в небесно-голубом хиджабе. Она остановила седан рядом со мной, опустила боковое стекло и гневно спросила:

– Ты что задумал?

– Я…

– Молчи.

– Но ты же сама спросила…

– Садись в машину.

– А ты кто?

– Садись в машину.

Я сел в машину.

– Ты прокололся, – презрительно изрекла она, недовольно оглядывая меня с головы до ног.

– Салям алейкум, – сказал я.

– Ты прокололся, – повторила она.

– Салям алейкум.

– Ва алейкум салям, – злобно сощурившись, ответила она и нажала на газ. – Пора сматываться.

Через несколько секунд мы увидели, что Хорст все еще стоит у бамбукового кола с отрезанной головой, лихорадочно подыскивая наилучший ракурс для снимка. Я заставил свою спутницу остановить машину метрах в десяти от журналиста.

– Он удивится, если я неожиданно исчезну, – объяснил я. – Погоди, я с ним поговорю.

Я вышел из машины и подбежал к Хорсту.

– Что случилось? – спросил он. – Кто это с тобой?

– Говорят, конфликт возобновился, – тяжело дыша, сказал я. – Я здесь не останусь. Тебя в гостиницу подбросить?

Он с сомнением оглядел пустынную трассу на север:

– Нет, я лучше тут подожду. Уезжай, если хочешь. Все в порядке.

– Не боишься? По-моему, тут опасно.

– Нет, нормально. Я схожу на контрольный пункт, узнаю, что происходит. Ты езжай. – Он опустил фотоаппарат.

– Удачи! – Я пожал протянутую руку.

– И тебе тоже. Слушай, сделай одолжение, а? Пока никому об этом не рассказывай, ладно? Тебе же все равно уезжать.

– Хорошо, не расскажу. Прощай, Хорст, – сказал я, но он уже щелкал затвором.

Щелк-щелк.

Я вернулся к машине. Голубой Хиджаб наставила на меня пистолет.

– Все в порядке, – сказал я.

Она рванула машину с места, одной рукой вцепившись в руль, а другой, с пистолетом, переключая передачи. Я нервно морщился всякий раз, как она краешком ладони толкала рычаг.

– Вы с ним любовники, что ли? Голубки, ля-ля-ля… – буркнула она. – Что ты ему наговорил?

– Что надо, то и наговорил. Ты меня пристрелить собираешься?

– Не знаю пока, – поразмыслив, объявила она. – Что ты ему наговорил? И на чьей ты стороне?

– Надеюсь, на твоей. А если ты в меня пульнешь, то один из паспортов наверняка продырявишь.

Она резко съехала на обочину, остановила машину, выключила мотор и перехватила пистолет обеими руками. Опушка джунглей тут же превратилась в импровизированную автостоянку.

– Тебе смешно, да? А мне не до смеха. Я два года внедрялась, а меня заставили все бросить, поехать в гостиницу, собрать твои вещи и отвезти тебя в аэропорт!

– Внедрялась? Ты что, шпион?

– Заткнись!

– Ладно. И все-таки ты кто?

– Я подбираю тебя почему-то посреди дороги, в одиночестве, – заявила она, загадочно глядя на меня. – Ты зачем-то заставляешь меня остановить машину и беседуешь с подозрительным незнакомцем. Так что давай, убеди меня, что никакой ошибки нет, или, клянусь Аллахом, я всажу тебе пулю в лоб и сниму золото с трупа.

– Если ты знаешь священную книгу Коран, мне достаточно назвать суру и аят.

– Ты о чем?

– Сура вторая, аят двести двадцать четвертый.

– Аль-Бакара, корова, – пробормотала она название суры. – Это ты намекаешь, что я толстая?

– Нет, конечно. Ты не толстая, ты… фигуристая.

– Прекрати.

– Ты первая начала.

– Тогда скажи аят, если такой умный.

– Для неверного знакомство с Кораном неплохо начать с двести двадцать четвертого аята второй суры: «Пусть клятва именем Аллаха не препятствует вам творить добро, быть богобоязненным…»

– «…и примирять людей», – завершила она, впервые улыбнувшись.

– Ну что, приступим? – Я начал высвобождаться из жилета.

Она сунула пистолет в карман складчатой юбки, открыла заднюю дверь и подняла сиденье, под которым оказался тайник. Я вручил ей жилет. Она дотошно проверила все кармашки и бланки паспортов, а потом уложила жилет в тайник, плотно прикрыв его маскировочной пленкой, и с резким щелчком опустила сиденье. Мы снова сели в машину.

– В гостинице остановимся, тебе надо выписаться из номера. После этого ты превратишься в призрак.

– В призрак?

– Заткнись. Приехали. Забирай вещи и выписывайся. Я заправлю машину и вернусь через пятнадцать минут. Ждать не буду.

– А ты…

– Марш отсюда!

Я вышел из седана и взбежал по ступеням в вестибюль гостиницы.

– Мистер Дэвис! – окликнул меня Анкит, круглосуточный портье, который с подносом в руках стоял у эркерного окна. – Я увидел, что вас подвезла Голубой Хиджаб, и решил, что вам не помешает подкрепиться.

Я благодарно отхлебнул из высокого бокала:

– Вас не зря назвали «совершенством», Анкит.

– Рад вам угодить, сэр. Ваши вещи уже в вестибюле, у стойки. Вам осталось только расписаться в журнале регистрации.

– С удовольствием, прямо сейчас и распишусь.

– Вам предстоит шестичасовая поездка. Не торопитесь, приведите себя в порядок, я подожду.

Когда я спустился из номера, Анкит вручил мне еще один коктейль. Рядом с моим рюкзаком на стойке лежал пакет с бутербродами, бутылками воды и прохладительных напитков.

Я протянул портье деньги – пятьсот долларов.

– Нет, что вы, – запротестовал он. – Это слишком много.

– Анкит, не спорьте. Мы ведь с вами больше не увидимся, давайте не ссориться на прощание.

Он улыбнулся и спрятал деньги.

– Бутерброды на случай, если в дороге проголодаетесь, а если Голубой Хиджаб… рассердится, то вот, возьмите… – Анкит дал мне пачку сигарет и кубик гашиша.

– По-вашему, если решительная женщина с пистолетом рассердится, то мне лучше всего выкурить сигарету с гашишем? – поинтересовался я, взяв подарок.

– Не вам, а ей, – объяснил он.

– Голубой Хиджаб курит гашиш?

– Еще как. – Анкит уложил в рюкзак пакет с едой и бутылки. – Он на нее действует как валерьянка на кошку. Только вы придержите его на крайний случай, она злится, когда гашиш кончается.

На подъездной дорожке заскрежетали тормоза, трижды рявкнул клаксон.

– Представьте себе, что она – Дурга, богиня-воительница верхом на тигре, и ведите себя как полагается.

– А как полагается себя вести?

– С уважением, обожанием и страхом, – лукаво заметил Анкит, склонив голову.

– Спасибо, дружище. Прощайте.

В дверях я обернулся. Анкит с улыбкой помахал мне. Голубой Хиджаб погрозила пальцем. Мотор взревел.

Мы выехали на трассу и помчались на юг, к Коломбо. Голубой Хиджаб подалась вперед и сжала руль так, что костяшки пальцев побелели.

Минут десять я слушал, как скрипят жернова ее зубов, перемалывая жгучие горошины гнева, и, не выдержав, решил завести разговор:

– Я встретил твоего мужа, Мехму.

– Ты решил прервать блаженный покой только ради того, чтобы поговорить о моем проклятом муже?

– Блаженный покой? Мне на допросах было спокойнее.

– Да ну тебя! – беззлобно буркнула она, расслабленно откинулась на спинку сиденья и пояснила: – Что-то я нервная стала. Нехорошо это.

Я хотел пошутить, но вовремя сообразил, что у нее пистолет наготове.

Она отлично вела машину: обгоняла грузовики, снижала скорость, заметив временные ограждения на трассе, и закладывала крутые виражи.

Я люблю быструю езду. Если за рулем водитель, которому можно довериться, поездка превращается в смертельный аттракцион. Лобовое стекло стало мыльным пузырем, летящим сквозь пространство и время. Над машиной дугами гнулись тени деревьев, обещая вернуться, но джунгли кончились, и дома за заборами превратились в бусины на очередном ожерелье цивилизации.

– Я вчера человека подстрелила, – чуть погодя сказала она.

– Друга или врага?

– А что, есть разница?

– Конечно.

– Врага.

В машине воцарилось молчание.

– Насмерть подстрелила?

– Нет.

– Хотя могла?

– Да.

– Милосердие – не позор, – заметил я.

– Да пошел ты…

– А в исламе не запрещены крепкие выражения?

– Мы говорим по-английски, а я – коммунист-мусульманка.

– Ну, тогда ладно.

Она резко свернула на обочину и остановила седан посреди поля цветов, на пропитанной ливнем земле. Оглядевшись, Голубой Хиджаб выключила двигатель.

– У Мехму все в порядке?

– Да.

– Честно?

– Честно. Он мне понравился, даже очень.

Внезапно она всхлипнула. По щекам покатились слезы, частые, как капли дождя, заливавшие лобовое стекло.

Так же неожиданно она успокоилась, утерла глаза, раскрыла пакет с бутербродами, а потом снова зарыдала и не могла остановиться. С ней что-то происходило, все сразу, одновременно. Я не знал, что именно, – я вообще ее не знал.

У основания ее ногтей оставались тонкие полумесяцы лака, на виске темнел синяк размером с мужской перстень-печатку, на костяшках кулаков багровели ссадины, от свежевыстиранной одежды пахло гостиничным мылом. На заднем сиденье лежала сумка с нехитрыми пожитками – только самое необходимое, чтобы быстро собраться и уйти. Всякий раз, когда Голубой Хиджаб замечала, что я смотрю в нее, а не на нее, она еще глубже уходила в себя.

Однако я видел только храбрую правоверную женщину-беглянку, чистюлю, упрямо берегущую яркие следы своей женственности. Для меня оставалось загадкой, почему она это делает, ведь ответ можно получить только тогда, когда между людьми возникает связь.

Я не мог ей помочь, мне нечем было ее успокоить. В сумке лежали бумажные салфетки, и я передавал их одну за другой, пока слезы не высохли и всхлипы не утихли. Ливень наконец-то прекратился.

Мы вышли из седана. Я плеснул ей в подставленные ладони воду из бутылки. Голубой Хиджаб омыла лицо и стояла, вдыхая воздух, пропитанный ароматом белых цветов на лианах.

Мы сели в машину. Я смешал табак с гашишем, свернул косяк.

Голубой Хиджаб со мной не поделилась, поэтому я свернул еще один, а потом другой. Сообразив, что мне этого тоже не достанется, скрутил еще пару косяков.

Наши мысли поплыли над бархатом зеленеющих полей к изумрудным пастбищам воспоминаний, туда, где душа превращается в путника. Не знаю, какие воспоминания предстали перед грозной женой Мехму, но передо мной возникла Карла, грациозно кружащая в танце. Карла.

– Я проголодалась, – сказала Голубой Хиджаб. – Кстати…

– Знаю, знаю. Если я хоть слово кому-то скажу, ты меня пристрелишь.

– Вообще-то, я хотела тебя поблагодарить. Но ты прав, пристрелю. Дай бутерброд.

Она включила зажигание и вывела седан на трассу.

– Хочешь, я за руль сяду?

– Нет, сама поведу, – сказала она, прибавляя скорость. – Дай бутерброд.

– Тебе какой?

– С чем попало. Там такие есть?

– Целый пакет.

Остаток пути прошел в молчании. Время от времени Голубой Хиджаб бормотала зикр, молитвенные формулы, восхваляющие Бога, а потом начала мурлыкать строку из популярной песенки, но почти сразу умолкла.

У поворота к аэропорту в Коломбо она остановила машину, выключила двигатель и уставилась на меня, продолжая затянувшееся молчание, странное и удивительно печальное.

– Аль-мухсинина, – сказал я.

– Творящие добро? – переспросила она.

– Ты всю дорогу это повторяла.

– У тебя запасной паспорт с собой?

– Да.

– Улетай первым же рейсом и как можно быстрее возвращайся домой, понял?

– Понял, мамочка.

– Я серьезно. Тебе что-нибудь еще надо?

– Ты мне не рассказала, где я прокололся.

– И не расскажу, – невозмутимо ответила она.

– Ты прямо как корреспондент Рейтер, никому ничего не рассказываешь.

Она рассмеялась, и меня это обрадовало.

– Иди уже.

– Погоди, – сказал я. – У меня для тебя есть подарок. Только сначала пообещай мне кое-что.

– Что именно?

– Обещай, что не пристрелишь Мехму. Ну а если пристрелишь, то не из-за меня. Он мне понравился.

– А я за него замуж вышла, – раздраженно напомнила она. – Ладно, не пристрелю. Я в него уже дважды стреляла, он до сих пор успокоиться не может.

Я вытащил из одного кармана куртки дамский пистолетик, из другого – коробку патронов и протянул своей спутнице:

– По-моему, это тебе.

Она взяла пистолетик в ладони.

– Мехму, мехбуб, – пробормотала она и сунула пистолет в один из бесчисленных карманов, скрытых в складках широкой черной юбки. – Спасибо.

Я вышел из машины, склонился к водительскому окну и произнес:

– Он счастливый человек. Аллах хафиз.

– Конечно счастливый. Я ведь обещала, что не пристрелю его. Аллах хафиз.

Она уехала, а я пешком отправился в аэропорт.

Через сорок пять минут я зарегистрировался на рейс. Либо повезло, либо Голубой Хиджаб все точно рассчитала – ждать мне оставалось не больше часа.

В зале ожидания я выбрал место, откуда удобно наблюдать за людьми: разглядывать лица, отыскивать в походке и манере держаться признаки усталости, напряжения, сочувствия, уныния или спешки, слушать обрывки разговоров, смех и возгласы, следить, как детский плач трогает сердца окружающих. Здесь, на тихом островке открытого пространства, окруженный толпой, я жаждал отыскать выразительную гармонию общения.

Рядом со мной уселся высокий худощавый мужчина с пышными усами и гладко зачесанными волосами. На нем была желтая рубашка и белые брюки.

– Привет, – громко сказал он и тут же перешел на шепот: – Поздороваемся, как старые друзья, и пойдем в бар. Я твой связной. В баре мы не вызовем подозрений.

Я пожал ему руку, притянул к себе поближе.

– Ты ошибся, Джек, – сказал я, крепко сдавив его пальцы.

– Не волнуйся, – ответил он. – Мне Голубой Хиджаб тебя точно описала.

Я выпустил его руку, и мы встали, притворяясь старыми друзьями.

– Она тебя прекрасно запомнила, описала как по фотографии, – сказал он.

– Почему-то именно это меня и тревожит, – вздохнул я, направляясь к бару.

– Да, с ней всегда так. Хочется, чтобы она запомнила все только в общих чертах.

– А с чего вдруг мы с коммунистами связались?

– Знаешь, когда нужны надежные люди, враг твоего врага – прекрасный выбор.

– И что это означает?

– Прости, больше ничего сказать не могу.

Минуты ожидания прошли за разговорами. Он рассказывал мне какие-то полуправдивые байки, я слушал его, притворяясь, что верю, а потом, когда он собрался начать новую историю, оборвал его на полуслове:

– В чем дело?

– Ты о чем?

– Связной в аэропорту, перед отлетом? Такого не бывает, – пояснил я. – Вдобавок Голубой Хиджаб сказала, что я прокололся. Что происходит?

Он внимательно посмотрел на меня, пришел к выводу, что мое терпение на исходе, и отвел глаза:

– Прости, больше ничего сказать не могу.

– Можешь. И должен. Что за фигня?

– Что за фигня? – повторил он.

– Мне что, грозит опасность? Здесь, в аэропорту? Меня сейчас повяжут? Говори, не то живо зубы пересчитаю.

– Тебе опасность не грозит, – торопливо ответил он. – Опасность – ты сам. Меня послали проследить, чтобы ты глупостей не наделал.

– Каких глупостей?

– Дурацких.

– Каких именно?

– Мне не сказали.

– И ты не спрашивал?

– Вопросов не задают, ты же знаешь.

Мы уставились друг на друга.

– И что бы ты предпринял, если бы я начал дурить?

– Замял бы дело и побыстрее отправил бы тебя прямиком в Бомбей.

– И все?

– И все. Больше я ничего не знаю.

– Ладно. Прости, что я на тебя наехал. Показалось, что меня в ловушку заманивают.

– Тебе опасность не грозит, – повторил он. – Только как вернешься, домой не приходи.

– В смысле?

– Сразу поезжай доложиться, как все прошло.

– Это из-за того, что я как-то там якобы прокололся?

– Сначала встретишься со своими людьми. Санджай об этом особо просил. Настаивал. Но ничего не объяснил.

Объявили мой рейс. Мы снова обменялись рукопожатием, и мой собеседник затерялся в толпе.

В салоне самолета я выпил две порции виски. Мы взлетели. Задание выполнено. Все кончено. Больше никаких дел с Санджаем у меня нет. Я свободен. Глупое сердце в железной клетке на высоте девяти тысяч метров радостно трепетало всю дорогу.