Глава 12
Сентябрь, даже очень теплый, – все-таки не настоящее лето. Днем жарко, а после заката воздух становится зябким. Чтобы не продрогнуть, Кирилл изо всех сил нажимал на педали.
Он был уже на середине мостика, когда внизу у камней замелькал фонарик. Кирилл разглядел на берегу мальчишку. Тот суетливо прыгал, натягивая брюки. Фонарик у него в руке дергался и мигал.
Что-то знакомое, птичье было в мальчишке, и, доехав до конца мостика, Кирилл уже понял.
– Чирок! Петька! Это ты?
Фонарик замер.
Кирилл резко повернул и съехал к воде.
– Ты что здесь делаешь, Петька?
Чирок секунду постоял растерянно, потом положил на траву включенный фонарик и начал заталкивать под брюки подол рубашки. Его лицо, освещенное снизу, казалось странным и очень несчастным. Маленькое острое лицо с ушедшими глубоко в тень глазами. Смотрел Чирок не на Кирилла, а в сторону.
– Ты что… – начал опять Кирилл и замолчал, начиная догадываться. Петькина рубашка прилипла к мокрому телу, волосы тоже были мокрыми.
– Кошелек искал… – даже не спросил, а просто сказал Кирилл.
Петька зябко вздрогнул и проговорил:
– Я подумал: он, может быть, в камнях застрял.
– Ты ненормальный, да? Вода как лед!
– Да не холодно, – сказал Петька и стукнул зубами. Это было для Кирилла как удар тока.
Все, что произошло сегодня, отодвинулось и стало неважным. Остался только страх за бестолкового Петьку. Если Чирка немедленно не закутать, не согреть, не выгнать из него озноб, дело кончится бедой. Два года назад Кирилл почти месяц провалялся после такого вот купания, когда вылавливал в ручье упавший насос от старого велосипеда. Тоже говорил тогда: "Не холодно…"
Закутать Петьку было не во что.
– Псих, честное слово, – сердито и жалобно сказал Кирилл. – А ну, пошли наверх! Бегом!
Чирок послушался.
– Толкай велосипед, – велел Кирилл.
Петька молча подчинился. Сухая глина сыпалась из-под ног, дышать было тяжело. Два раза Кирилл коленями брякнулся на острые земляные комки. Но все это было неважно: главное, чтобы Петька разогрелся.
Шумно дыша, они выбрались наверх.
– Садись в седло, – приказал Кирилл. – Ну, садись, говорят! Повезешь меня.
Петька понял. Кирилл разглядел его виноватую улыбку.
– Я тебя не увезу.
– Увезешь как миленький, – сказал Кирилл и сел на багажник.
Петька, тяжело вихляя рулем, повез его по переулку. Кирилл толкнулся ногами, скорость увеличилась.
– Да жми ты! – прикрикнул Кирилл.
Петька послушно жал. Когда подъехали к дому, он дышал, как пароход времен Марка Твена.
– Дома кто? – спросил Кирилл.
– Никого. Бабушка в деревне, мама… она у знакомых…
– Пошли…
В Петькиной комнате была очень яркая лампа. Она вспыхнула, как кинопрожектор. Кирилл зажмурился и лишь через полминуты смог осмотреться. Комната была низенькая и тесная. С узким диваном, с письменным столиком, приткнувшимся между окон. Подоконники были заставлены аквариумами. В этих стеклянных ящиках метались разбуженные светом рыбки, похожие на разноцветные перья и осенние листики. На стенах приколоты были цветные вырезки из журналов – тоже с разноцветными рыбами, а еще с батисферами и аквалангистами.
Все это Кирилл заметил машинально. Сейчас было не до рыб. Петька стоял посреди комнаты и смотрел на Кирилла виновато и растерянно.
– Ванна есть? – спросил Кирилл и тут же мысленно обругал себя за глупость.
– Какая у нас ванна… – сказал Петька.
"Надо было сразу его к себе тащить, – подумал Кирилл. – Хотя кто знает: может, горячей воды опять нет…"
– Ладно, раздевайся, – сердито сказал он.
– Зачем? – боязливо спросил Петька.
– Балда. Чтобы не помереть.
Петька, стеснительно поеживаясь, потянул через голову рубашку, выбрался из промокших сзади брюк. Из кармана выпал и тяжело стукнулся о пол фонарик.
– Иди трусы переодень, – велел Кирилл. – Мокрые же… Да шевелись, моя радость…
Он заставил Чирка постелить постель, притащить два одеяла и суровое полотенце. Он делал то, что однажды мама делала с ним, промокшим под холодным ливнем. Уложил Петьку на диван вниз лицом и начал тереть полотенцем его тощую спину так, что позвонки застучали друг о друга, будто костяшки на счетах.
– Ой-ей! – жалобно сказал Петька.
– Во тебе и "ой-ей". Не будешь в воду соваться. Неужели думал, что в самом деле кошелек найдешь?
– Думал… ой… А что делать? Тот парень сказал, чтоб от мамы записка была, что разрешает велосипед продать…
– Не надо ничего продавать, – объяснил Кирилл. – Не было в кошельке никакой стипендии. Четыре рубля было. Все уже уладилось, не мучайся ты больше…
Петька дернул плечами и взглянул на Кирилла.
– Правда?
Ух и глаза были у него! Синие, как Тихий океан. Неужели человек с такими глазами может стать подонком вроде Дыбы?
– Не дрыгайся, – ответил Кирилл. – Все правда.
Петька лег щекой на согнутый локоть и вдруг проговорил, не обращая уже внимания на скребучее полотенце:
– А я не из-за велосипеда… Я все равно бы… Хотел, чтобы скорее ничего не было.
– Ничего уже и нет, – строго сказал Кирилл.
Он загнал Петьку под одеяла, закутал. Потом в кухне на маленькой газовой плите согрел чайник и налил в бутылку горячую воду, заткнул бутылку пробкой из туго скрученной газеты и сунул Петьке в ноги. После этого заставил выпить кружку горячего чая.
Петька все выполнял безропотно, только вдруг посмотрел на Кирилла из-за кружки и тихо спросил:
– Векшин, а чего ты со мной возишься?
– Ну вот, – растерянно сказал Кирилл. – Не твое дело. Хочу и вожусь.
Не мог же он объяснить Петьке, что чем больше возится, тем сильнее растет в нем непонятное чувство: будто Петька ему не чужой.
– Хочу и вожусь, – повторил он. – Давай сюда кружку и накрывайся как следует.
Петька укрылся по самый нос. Потом заговорил. Губы у него были под одеялом, и слова звучали глуховато:
– Кирилл… Я тогда не сказал при Черепановой… Я знаешь почему от вас побежал? У нас тогда один человек был дома, я не хотел, чтобы при нем… Ну, это наш друг хороший… Понимаешь, Кирилл, они с мамой пожениться хотят, значит, он у меня как отец будет А если узнает, что я вор, зачем ему такой сын…
Он повернул голову набок и стал смотреть в стену.
Кирилл осторожно положил руку на одеяло.
– Петька… Я же говорю: забудь ты об этом кошельке…
Петька, не оборачиваясь, сказал:
– Никогда я об этом не забуду… Кирилл, я бы еще в классе, наверно, признался, если бы не этот человек… который… ну… отец…
Потом он помолчал и шепотом добавил:
– Нет, не признался бы… Я трус.
– Просто ты был один, – сказал Кирилл.
Уже совсем тихо Петька проговорил:
– Если бы тебя по правде обвинили… Ну, если бы все этому поверили… Тогда я признался бы. Не веришь?
– Петька, – сказал Кирилл. – Я к тебе утром перед школой зайду. А сейчас побегу, меня дома потеряли.
Петька резко повернулся к нему.
– Завтра? А зачем? А… правда придешь?
– Ага, – как можно беззаботнее откликнулся Кирилл. – А сейчас ты лежи, не вздумай вскакивать.
– Ладно, – обрадованно согласился Петька. – А ты в самом деле придешь?
– В самом деле… Петька, чем ты рыб кормишь? Я хотел аквариум устроить, а все рыбы передохли.
Это он наврал. Просто чтобы успокоить Чирка.
– Я тебе расскажу! – Петька даже подскочил.
– Завтра, – перебил Кирилл. – А сейчас не вздумай вставать.
– Ага.
– Честное пионерское, что не встанешь?
Петька отвел глаза, поскучнел и не ответил.
– Ты чего? – встревожился Кирилл.
– Не хочу я больше врать, – сумрачно сказал Петька. – Я же не пионер… Я же не вступал. Просто, когда приехал в санаторий, сказал, что дома галстук забыл, там ведь не проверяли, пионер или нет. А когда вернулся, сказал, что в санатории приняли, там дружина была, как в школе.
– Теперь уж все равно. Два года галстук носишь, – нерешительно сказал Кирилл.
– Нет, не все равно… Я же не давал обещания… Вообще-то давал. Я в пионерскую комнату пришел, когда никого не было, за знамя взялся и шепотом рассказал обещание… Но это ведь не считается?
– Если всерьез давал, то, по-моему, считается, – сказал Кирилл. – Ну, лежи, Петька. До завтра…
Прежде чем идти домой, Кирилл позвонил с автомата:
– Мама? Это я… Ну, я понимаю… Мама, ну такие дела были! Бывают же уважительные причины. Мам, ты сперва послушай! Даже преступникам последнее слово дают… Ну ладно, ну хорошо, я согласен, хоть кочергой… Я специально у Деда попрошу… А его-то за что? Он хороший!.. Нет, мамочка, не надо, без велосипеда я помру… Антошка уже спит?.. Как это не мое дело? Как укачивать – так мое, а спросить нельзя, да?.. Ладно, еду. Да, да, немедленно!..
Дома Кирилл узнал, что он – лишенное совести и благородства чудовище, у которого одна цель: довести до погибели родителей. И самое ужасное, что, сведя в могилу отца и мать, он оставит сиротой не только себя, но и ни в чем не виноватого младшего брата.
– Мама, но Дед же позвонил!
– После того как он позвонил, ты болтался еще больше часа! Как я не сошла с ума?.. Девочка приходила, принесла портфель, сидела, ждала. Зачем-то ты ей был нужен. Так и не дождалась!
– Женька?!
Надо же! А Кирилл и забыл, что портфель у нее остался. Молодец, притащила!
– Не Женька, а Женя… Где тебя носило?
– Я спасал утопающего, – брякнул Кирилл, потому что выхода не было.
– Что? – прошептала мама и опустилась на табурет.
– Да, – сказал Кирилл. – Почти… Можно, я чего-нибудь поем? А то упаду, и меня уже никто не спасет.
Мама его простила и накормила. А что ей оставалось делать? Правда, она сказала, что скоро придет отец (которого тоже где-то носит нелегкая) и тогда Кириллу придется отвечать по всей строгости.
Отец пришел изрядно вымотанный, но в хорошем настроении.
– Дитя мое, – сказал он, – когда кончишь набивать живот, изложи в деталях бурные события дня… Что это получается? Не успел отец прилететь, как его уже тянут в школу. Посреди рабочего дня! Бред какой-то!
– Изложу, – согласился Кирилл.
Они пошли в комнату, на диван, и Кирилл начал рассказ: про хор, про кошелек, про Еву Петровну…
Лицо у Петра Евгеньевича делалось серьезней и серьезней.
– Слушай-ка, – вдруг перебил он. – А может быть, Ева Петровна сказала мне правду?
– Что? – прошептал Кирилл. Потом крикнул: – Какую правду?! Ты о чем?!
– Что с тобой? – удивился Петр Евгеньевич. – Я же только спросил. Она говорила, что лучше перевести тебя в другую школу. Я и подумал…
– А я подумал, что ты про кошелек…
Отец помолчал, погладил лысину и печально сказал:
– Ну и дурак…
Кирилл с облегчением рассмеялся.
– Рассказывай дальше, – велел отец.
Кирилл рассказал про Чирка, про Дыбу, про то, как Петька пытался найти кошелек.
– Вот и все…
Отец хмыкнул, вскочил и зашагал по диагонали.
– Ты думаешь, я неправильно сделал? – сердито спросил Кирилл.
– Что?
– Ну, с Чирком. Что решил молчать… и вообще…
– Не знаю… Теперь это уже не имеет значения. Теперь ты должен делать, что решил.
– Я и делаю…
– Да, Ева Петровна тебя не одобрила бы… Кстати, твое сегодняшнее поведение она считает вызывающим, ужасающим, подрывающим основы педагогики…
– А ты как считаешь? – с любопытством спросил Кирилл. Привалившись к спинке дивана и подтянув к подбородку колени, он следил за отцом.
Петр Евгеньевич почти забегал.
Кирилл снисходительно вздохнул:
– Трудное у тебя, папа, положение. Согласиться с Евой Петровной тебе совесть не позволяет. А сказать, что прав твой сын, непедагогично. Да?
Отец подскочил и ухватился за подтяжки.
– Не
городи чепуху, любезный! "Педагогично, непедагогично"! Я прекрасно знаю, что отбирать портфели и обшаривать карманы – это бред. И что нельзя с бухты-барахты называть человека вором! Но согласись, что и ты держал себя не лучшим образом! Еву Петровну возмутил больше всего твой тон.
– Когда не к чему придраться, придираются к тону, – объяснил Кирилл. – Стоит открыть рот, как уже говорят, что грубишь… Начинаешь доказывать, что нет никакой грубости, а тебе сразу: "Ах, ты еще и споришь!"
– Ну, это бывает иногда, но все-таки…
– Папа, – перебил Кирилл, – тебе сколько было лет, когда у тебя первый раз отобрали портфель и послали тебя за родителями?
– Что?.. Да, было… Девять лет. В третьем классе.
– И что ты делал?
Петр Евгеньевич отпустил подтяжки, и они щелкнули его по плечам.
– Что я делал… Плакал, кажется.
– И я раньше плакал, – сказал Кирилл и встал. – Видишь, папа, в чем дело: я плакал и был хороший. А сейчас я научился не плакать… если даже хочется… Но я не виноват, это виновата зеленая обезьяна.
Петр Евгеньевич изумленно уставился на сына.
– Какая… обезьяна? Это ты про Еву Петровну?
Кирилл с хохотом рухнул на диван.
– Ой, мамочки!.. При чем здесь Ева Петровна! Это шутка такая… Ой, слышала бы она!
Нахохотавшись, он вскочил, подошел к отцу сзади и повис у него на плечах.
– Смотри, я скоро с тебя ростом буду.
– Рост линейной величины сам по себе не есть признак роста качества. Проще говоря, велика Федора… – ответствовал Петр Евгеньевич. – Кстати, почему ты уходишь от серьезного разговора?
– Разве я ухожу? – удивился Кирилл. – Я как раз хотел…
– Да? А что хотел-то?
– Хотел спросить: как ты думаешь, почему наша Ева Петровна такая?
– Какая "такая"? В общем-то обыкновенная. Ты слишком сурово на нее смотришь.
– Ага. Ты ещё скажи: "Какое ты имеешь право обсуждать взрослого человека?" А как жить, чтобы не обсуждать? Всё равно обсуждается – не вслух, так в голове. Мозги-то не выключишь.
– Видишь ли, Кир… Обсуждать и судить – разные вещи. Чтобы судить, надо понимать. Ты пробовал понять эту Еву Петровну – устающую каждый день в школе, издёрганную семейными хлопотами? Возможно, не очень здоровую. И тем не менее работающую с полной отдачей. Ради вас.
– Ради нас? А нас она спросила, надо ли нам это?
– Подожди. Я сегодня с ней беседовал и вижу: она искренне убеждена, что поступает правильно, она отдаёт своей работе массу сил. А то, что она не всегда вас понимает, ну что ж…
– Вот видишь! Она не понимает, а мы должны, да?!
– Дорогой мой Кирилл, – медленно сказал отец, и Кириллу вдруг вспомнилась Зоя Алексеевна. – Человеческие отношения – это ведь не рынок, где торговля и обмен товарами: ты мне дал столько, я тебе за это столько… Нельзя так мерить – ты проявил столько понимания, и я тебе отмерю равную дозу. И с добротой так нельзя. И тем более с обидами. Чем лучше человек, тем добрее он к другим и тем больше понимает других людей. Потому что он такой, а не потому, что ждёт платы за доброту… Кир, ты сейчас не спорь, ты просто подумай.
– Ладно, – вздохнул Кирилл.
Отец обнял его за плечи.
– Ты пока дерёшься со злом по-мушкетёрски. А нельзя ведь всё в жизни решать как в бою на шпагах. Человеческое понимание – то, если хочешь, тоже оружие в борьбе за справедливость… Если ты постараешься поглубже взглянуть на Еву Петровну, может быть, и она станет добрее.
– Ага… Папа… – сказал Кирилл. – Дело-то не во мне. Дело в Чирке. Поймет ли Ева Петровна его?
– Ну… не всё решается сразу и просто , – проговорил Пётр Евгеньевич. – Утро всегда мудренее. Засиделись мы…
– Ага… Папа! Но ведь не с каждым можно так, "с пониманием". У меня ещё серьёзный вопрос.
– Ну, давай.
– Ты, когда служил на границе, изучал всякие приемы? Самбо там, каратэ и всякое такое?
– Ну… да. Нас учили.
– А почему ты мне никогда не показывал?
– Да потому, что это не игрушки… Тебе зачем?
– А если привяжется вот такой Дыба…
Отец грустно и внимательно посмотрел на Кирилла.
– От того, что ты выучишь самбо, Дыбы не исчезнут. Они тоже выучат приемы и приспособятся.
– Я понимаю, – согласился Кирилл. – Но я же не вообще, а если… вдруг он полезет.
– Ладно, кое-что покажу, – сказал отец. – Не все, конечно. Есть приемы, которые показывать я просто не имею права… Да и позабыл, по правде говоря.
– Сейчас покажешь?
– Надеюсь, тебе не грозит немедленное нападение?
– Немедленное не грозит…
– Ну и прекрасно. Тем более что ты, по-моему, еще не брался за уроки. Ты об этом думаешь?
– Не-а, – честно сказал Кирилл. И отправился спать.
Он тоже устал ужасно. Он словно тащил на плечах весь прошедший день – громадный, тяжелый, печальный и радостный.
Но все-таки у Кирилла хватило сил зайти посмотреть на Антошку.
– Тише, – сказала мама. – Он только уснул.
Она уложила Антошку, впервые не спеленав ему руки. Антошка спал, закинув к голове крошечные сжатые кулачки. Его реденькие светлые брови были сурово сведены. Что ему снилось, что его, кроху, тревожило?
