56
Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клермонтом.
Само совершенство.
Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.
И папа.
Дедушка.
Мама.
Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.
Теперь я помню, как летом-номер-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно пересаживались. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга — мол, у тебя слишком большая задница. Или: от тебя плохо пахнет — и снова менялись местами.
Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.
Все четверо Лжецов. Теперь я вспомнила.
Новые качели выглядят прочными. Все узлы завязаны крепко.
Внутри шины лежит конверт.
Почерк Гата: «Для Кади».
Я вскрываю его.
Оттуда высыпается с десяток сухих роз.