В последнее воскресенье весенних каникул снова идет снег, и уже через час все вокруг становится белым. Утро мы проводим вместе с мамой. Потом я помогаю во дворе Декке, и мы лепим снеговика, который, правда, только наполовину из снега, вторая половина – из земли. Потом мы проходим шесть кварталов до холма, расположенного за нашей школой, чтобы покататься на санках. Мы устраиваем самые настоящие гонки, но Декка каждый раз выигрывает, потому что ей это очень нравится, и она буквально светится от счастья.

– Не надо было тебе поддаваться мне, – заявляет сестренка на пути домой.

– А я и не думал. – Я обнимаю ее за плечи, и она не отстраняется от меня.

– Я не хочу идти к папе.

– Я сам не хочу. Но ты ведь знаешь в глубине души, что для него это значит очень многое, хотя он это нам и не показывает. – Именно такие слова часто говорила мне мама. Не могу сказать, чтобы я в них поверил, но есть шанс, что Декка поверит. Какой бы сильной она ни старалась казаться, ей тоже хочется верить во что-то хорошее.

Ближе к вечеру мы собираемся к отцу. Сидим у него в гостиной и играем в хоккей, для которого большой плоский экран вмонтирован прямо в стену.

Папа попеременно то кричит на телевизор, то принимается внимательно слушать Кейт, рассказывающую про Колорадо. Джош Раймонд сидит рядом с отцом, смотрит, как проходит игра в хоккей, и тщательно пережевывает свою порцию. Ровно сорок пять раз, и только потом глотает. Мне тут настолько неинтересно, что я специально занялся этим невеселым подсчетом.

Проходит какое-то время, я поднимаюсь со своего места и удаляюсь в ванную комнату. В основном, чтобы немного прояснить мысли в голове и отослать сообщение Вайолет, ведь сегодня она возвращается домой. Я сижу на краешке ванны и жду, когда придет ответ, то включая, то выключая холодную и горячую воду. Я умываю руки и лицо, потом начинаю проверять содержимое полок. Я уже перехожу к полочке возле душевой кабины, как в этот момент начинает вибрировать мой телефон. Сообщение гласит: «Я дома! Мне прокрасться к тебе?»

Я отвечаю: «Пока не надо. Рано. Я временно нахожусь в аду, но выберусь отсюда как можно быстрее».

Так мы некоторое время переписываемся, потом я выхожу в коридор, туда, где шумно и многолюдно. По пути мне попадается комната Джоша Раймонда. Дверь приоткрыта, сам он внутри. Я стучу в дверь, и он поворачивает ко мне голову, как совенок, пропищав:

– Заходи!

Я захожу в помещение, наверное, самое огромное для семилетнего мальчика во всем мире. Комната больше напоминает гигантскую пещеру. Мне становится даже интересно, как он путешествует по такой огромной комнате без карты. Тут можно увидеть, наверное, все игрушки, которые только существуют на свете, и большинство из них на батарейках.

– Вот это комнатка так комнатка у тебя, Джош Раймонд! – Я стараюсь, чтобы голос мой прозвучал нейтрально, потому что зависть – очень нехорошее чувство, оно съедает человека изнутри. И мне совсем нет надобности стоять вот тут и переживать по поводу того, что, похоже, у моего сводного брата имеется полный набор конструктора «Лего». Надо напомнить себе, что мне почти восемнадцать, и у меня самая сексуальная девушка. При этом даже не так важно, что ее родители не хотят, чтобы мы с ней продолжали встречаться.

– Нормальная, – отмахивается он, перебирая что-то в огромном ящике, похожем на сундук. И только теперь я замечаю, помимо всех остальных игрушек – поверите ли? – две старенькие палки с лошадиными головами, сиротливо стоящие в углу. Одна лошадка черная, другая серая. А ведь именно на этих конях я скакал сам, когда был еще младше Джоша Раймонда. Тогда я был Клинтом Иствудом из одного из тех фильмов, которые так любил пересматривать папа на стареньком телевизоре с совсем не плоским экраном. На том самом, который, кстати сказать, исправно служит нам до сих пор.

– Какие клевые лошадки, – говорю я. Я называл их Скаут и Полночь. Он снова поворачивает голову, два раза моргает и заявляет:

– Нормальные.

– А как их зовут?

– Никак.

Мне хочется забрать у него этих лошадок, вернуться в гостиную и огреть ими по голове папашу. Потом я испытываю желание забрать их с собой. Я бы заботился о них каждый день. Я бы скакал на них по всему городу.

– Откуда они у тебя? – интересуюсь я.

– Папа принес.

«Никакой он тебе не папа, – так и хочется сказать ему. – Это мой папа. Пойми это и намотай на ус. У тебя есть где-нибудь свой папа, и хотя мой не такой уж и хороший, но другого у меня нет».

Но потом я внимательнее вглядываюсь в этого ребенка, его худенькое личико, тонкую шейку, костлявые плечи. Ему семь лет, но он кажется мне очень маленьким для своего возраста, и я вспоминаю себя. Я помню, что это такое – быть маленьким мальчиком. И еще я хорошо помню, как это – расти в обществе такого папочки.

– Ты знаешь, – начинаю я, – у меня тоже когда-то были такие лошадки. Конечно, не такие хорошие, но все равно очень симпатичные. Я назвал их Полночь и Скаут.

– Полночь и Скаут? – Он переводит на них взгляд. – Отличные имена.

– Если хочешь, можешь ими воспользоваться.

– Правда? – Теперь он не сводит с меня своих совиных глаз.

– Конечно.

Джош Раймонд, наконец, находит заводную машинку, которую искал все это время, и мы выходим из его комнаты вдвоем, при этом он берет меня за руку.

Мы возвращаемся в гостиную, и отец улыбается мне своей дежурной улыбкой, как будто мы с ним – старые добрые приятели.

– Тебе надо будет как-нибудь привести сюда свою подружку, – говорит он, как будто между нами никогда не происходило ничего плохого, и мы с ним всю жизнь были закадычными друзьями.

– Не получится. Она по воскресеньям занята.

Представляю себе разговор отца и мистера Марки.

«Ваш малолетний преступник похитил нашу дочь. Не исключено, что сейчас она лежит где-нибудь в канаве». – «И что может произойти? Пусть он и преступник, и эмоциональный урод, и вообще полный отстой. Надо сказать спасибо вашей дочери, сэр, потому что больше мой сынок никому не нужен».

Я вижу, что отец подыскивает нужные слова.

– В другой день тоже можно прийти, правда, Розмари? Просто приводи ее сюда, когда вам будет удобно. – Сейчас у отца отличное настроение, и от этого Розмари вся светится, улыбается и согласно кивает. Он хлопает рукой по подлокотнику своего кресла. – Значит, приводи ее сюда, и мы поджарим отбивные на гриле, самые настоящие, с бобами, разведем огонь из веточек. Все для тебя.

Я еле сдерживаюсь. Только бы не взорваться прямо здесь и сейчас. Нужно казаться маленьким и спокойным. Я начинаю считать с огромной скоростью.

К счастью, игра опять возобновляется, и это отвлекает отца. Я сижу в гостиной еще несколько минут, потом благодарю Розмари за угощения, прошу Кейт довезти Декку домой, добавив, что с ними я увижусь позже.

Но я не тороплюсь домой, а веду машину просто вперед. Без карты, без конкретной причины. Я еду час за часом. Сначала на север, потом на запад, потом сворачиваю на юг и, наконец, выбираю направление на восток. Гаденыш набирает скорость больше ста сорока километров. На закате я уже возвращаюсь в Бартлетт, решив срезать путь через центр Индианаполиса. Я закуриваю уже четвертую сигарету подряд. Еду я очень быстро, но мне все равно не хватает ощущения скорости. Внезапно я понимаю, что начинаю ненавидеть свою машину за то, что она так тормозит, когда мне нужно ехать вперед, только вперед, и при этом ехать очень быстро.

Никотин уже начинает раздражать мое горло, которое и без того болит. Меня тошнит, поэтому я сворачиваю на обочину и дальше иду пешком. Я сгибаюсь пополам, положив ладони на колени. И жду. Но меня почему-то никак не вывернет наизнанку. Я бросаю беглый взгляд на дорогу, простирающуюся впереди, и бегу по ней. Я бегу, как сумасшедший, оставляя машину позади. Я бегу с такой бешеной скоростью, что мне кажется, будто легкие сейчас разорвутся, но я все равно продолжаю наращивать скорость. Я сильно рискую, потому что и мои легкие, и ноги в любой момент могут подвести меня. Я не могу вспомнить, запер ли машину. Боже! Как же я ненавижу свой мозг за то, что он забывает подобные события. Теперь я только и думаю о том, запер ли я дверцу или нет, и от этого начинаю бежать еще быстрее. Я не помню, куда дел свою куртку и была ли она сегодня вообще на мне.

Я появляюсь с противоположной стороны города, меня окружают фермы. Спустя некоторое время я прохожу через целый ряд коммерческих теплиц и оранжерей. По воскресеньям они закрыты, но мне попадается одна, похожая на частный магазинчик. Чуть поодаль от оранжереи стоит двухэтажный фермерский дом.

У подъезда к дому выстроились грузовики и легковушки, внутри слышен смех. Я задумался над тем, а что случится, если я сейчас просто войду внутрь и сяду там, как у себя дома. Я осторожно стучусь во входную дверь. Я тяжело дышу. Нужно было бы, конечно, немного выждать, пока не нормализуется дыхание, но нет. Наверное, все же я не могу ждать, так как у меня дело безотлагательное. Я снова стучусь, на этот раз громче.

На мой стук дверь открывает женщина с белыми волосами и добрым круглым лицом, похожим на пончик. Она все никак не может перестать смеяться после разговора, который ей пришлось прекратить. Она щурится в щелку, потом открывает дверь пошире, потому что мы находимся в деревне, да еще и в Индиане, а тут незнакомцев не боятся. Это один из пунктов, почему мне все же нравится здесь жить. Мне очень хочется обнять ее за то, что у нее такая теплая и чуть смущенная улыбка, пока она пытается припомнить, не доводилось ли ей видеть меня раньше.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отзывается она. Я пытаюсь представить себе, как выгляжу со стороны: раскрасневшееся лицо, без пальто, вспотевший и задыхающийся, жадно хватающий ртом воздух.

Я пытаюсь поскорее успокоиться.

– Мне очень неловко беспокоить вас, но я ехал домой и случайно заметил вашу оранжерею. Я понимаю, что вы сегодня закрыты, и у вас сейчас гости, но мне хотелось бы узнать – нельзя ли мне подобрать несколько цветков для своей подруги. Положение у меня критическое.

На ее озабоченном лице появляется несколько морщинок.

– Критическое? Ой, миленький ты мой…

– Вероятно, это было громко сказано, и мне действительно неудобно тревожить вас. Но сейчас зима, и еще неизвестно, когда наступит весна. А она достойна хороших цветов, хотя ее отец терпеть меня не может. Я хочу, чтобы она поняла, что я думаю и испытываю сейчас, и что сейчас время не погибать, а жить.

К ней подходит мужчина, внимательно разглядывая меня. За воротник рубашки у него заткнута салфетка.

– Вот ты где, – обращается он к женщине. – А мы удивляемся, куда же ты запропастилась. – И он понимающе кивает мне.

– У этого молодого человека просто самое настоящее критическое положение, – объясняет она.

Я заново рассказываю о своей ситуации. Она смотрит на него, а он на меня, потом она зовет кого-то из комнаты, попросив перемешать сидр, и мужчина выходит наружу, салфетка начинает развеваться на холодном ветру. Я следую за ним, засунув руки в карманы, и мы идем к теплице, возле двери которой он снимает с пояса связку ключей, которые, как правило, бывают у дворников.

Я болтаю и болтаю, не в силах остановиться, бесконечно благодаря его и обещая заплатить двойную цену и даже пообещав потом прислать фото Вайолет с этими цветами, возможно, с фиалками, сразу после того, как я вручу их ей.

Он кладет руку на мое плечо и говорит:

– Насчет этого даже не беспокойся, сынок. Я хочу, чтобы ты спокойно выбрал то, что хочешь.

Мы заходим внутрь, и я вдыхаю сладкий аромат живых цветов. Мне хочется оставаться здесь, где светло и тепло, в окружении живых, а не искусственных и не погибших цветов. Мне хочется общаться с этой милой добродушной парой, и пусть они называют меня «сынок». И Вайолет тоже могла бы жить тут, потому что места здесь хватило бы на всех.

Он помогает мне выбрать самые яркие цветы, и это не только фиалки, а еще и маргаритки, розы и лилии и еще какие-то, названия которых я так и не могу запомнить. Потом он вместе со своей женой по имени Маргарет-Энн ставит букет в специальное ведро для транспортировки, где он не будет испытывать недостаток влаги во время пути. Я хочу расплатиться за цветы, но они не берут у меня деньги, и тогда я обещаю им вернуть емкость при первой же возможности.

К тому времени, когда мы заканчиваем переговоры, их гости собираются на крыльце, чтобы посмотреть на парня, которому так срочно понадобились цветы для любимой девушки.

Мужчина, которого, как выясняется, зовут Генри, подвозит меня к моему автомобилю. На это у нас уходит двадцать минут, а это означает, что я пробежал больше тридцати километров. Когда мы делаем разворот, чтобы подъехать к одиноко ожидающему меня Гаденышу, он удивленно спрашивает:

– Сынок, ты что же, пробежал такое расстояние?

– Да, сэр. Наверное, именно так. Мне очень неудобно, что я отвлек вас от ужина, да еще вам пришлось ехать со мной сюда.

– Не волнуйтесь, молодой человек. Не стоит беспокоиться. А у тебя какие-то неприятности с машиной?

– Нет. Просто она ехала недостаточно быстро.

Он кивает мне, как будто мои слова все ему объяснили, что весьма сомнительно.

– Не забудь передать наилучшие пожелания своей девушке от нас. А сейчас немедленно домой, слышишь?

К ее дому я подъезжаю уже в десятом часу. Некоторое время я просто сижу в Гаденыше с опущенными стеклами и выключенным двигателем, выкуривая последнюю сигарету, потому что именно сейчас, оказавшись здесь, я понял, что не хочу беспокоить ее. В окнах ее дома горит свет, и я понимаю, что она вместе со своими родителями, которые любят ее, а меня ненавидят, и мне не хочется вторгаться в их жизнь.

Но тут мне приходит сообщение от Вайолет, как будто она знает, где я сейчас нахожусь: «Я рада, что вернулась. Когда я тебя увижу?»

Я отправляю ей текст: «Выходи на улицу».

Через минуту она выходит из дома в своей пижаме с мартышками и длинном пурпурном халате. Ее волосы стянуты в хвост. Я выхожу навстречу ей с ведром, и она сразу начинает атаковать меня вопросами:

– Финч, ради всего святого, что происходит? Почему от тебя пахнет дымом? – Она боязливо оглядывается, опасаясь, что ее могут увидеть.

Ночной воздух почти морозный, снова начинает идти снег, но мне сейчас тепло. Она замечает:

– Ты же весь дрожишь.

– Разве? – А я и не понял, потому что не ощущаю холода.

– И сколько времени ты уже торчишь здесь?

– Сам не знаю. – И вдруг я понимаю, что действительно не помню этого.

– Сегодня уже шел снег. И вот теперь опять. – Глаза у нее покрасневшие. Похоже на то, что она недавно плакала. Вполне возможно, что все было именно так, потому что она ненавидит зиму, кроме того, скоро годовщина той самой роковой катастрофы.

Я протягиваю ей ведерко со словами:

– И поэтому мне еще больше хочется, чтобы ты взяла сейчас вот это.

– А что это?

– Открой и посмотри сама.

Она ставит ведерко на землю и открывает его. Несколько секунд она жадно вдыхает аромат цветов, потом поворачивается ко мне и целует, не произнося при этом ни единого слова. Когда она чуть отстраняется от меня, то говорит:

– Зима кончилась. Финч, ты привез мне самую настоящую весну.

Долгое время я сижу в машине перед своим домом. Я боюсь нарушить очарование, охватившее меня. Меня будто окутал сегодняшний день. Вайолет словно так близко от меня! И вот, что я люблю. Блеск ее глаз, когда мы с ней разговариваем или когда она рассказывает мне что-то важное и интересное. Я люблю наблюдать, как она шевелит губами, произнося про себя какие-то слова, когда читает или хочет сосредоточиться. Я люблю наблюдать за тем, как она смотрит на меня. Тогда начинает казаться, будто для нее существую только я, и создается впечатление, словно она обладает способностью видеть сквозь плоть и кровь, чтобы рассмотреть непосредственно меня таким, какой я есть. Она видит меня таким, каким себя не вижу даже я.