Ночами Мевлют и Райиха спали в одной кровати со своими дочерьми Фатьмой и Февзие. В доме было холодно, но под одеялом тепло и приятно. Иногда малышки засыпали к тому времени, когда Мевлют вечером уходил продавать бузу. Он возвращался домой поздно ночью и заставал их спящими точно в тех же позах, в которых оставил их. Райиха сидела закутавшись на краю постели, перед выключенным обогревателем и смотрела телевизор.

У девочек была своя маленькая постель рядом с окном, но, как только их туда укладывали, они начинали плакать. Мевлют, с крайним уважением относившийся к их чувствам, говорил Райихе: «Надо же! Они такие маленькие, но уже боятся одиночества». Девочки быстро привыкли к родительской кровати. Если их клали в маленькую постель, они просыпались от малейшего шороха и начинали реветь, будя Мевлюта и Райиху, и не успокаивались, пока их не переносили в большую постель. В конце концов Мевлют и Райиха поняли, что спать всем вместе в одной кровати будет лучше для всех.

Мевлют купил подержанную газовую плиту «Арчелик». Она могла превратить дом в настоящий хамам, но потребляла слишком много газа. Иногда, для экономии, Райиха подогревала на ней и еду. Газ она покупала у курда, чей магазинчик был в трех улицах книзу в сторону Долап-Дере. По мере того как конфликт на востоке Турции с каждым годом все более разгорался, Мевлют видел, как улица за улицей Тарлабаши заполняются курдскими мигрантами. Новоселы были крутыми людьми, не то что добродушный Ферхат. Их деревни в ходе войны были сожжены дотла. Курды были нищими и никогда не покупали бузу, так что Мевлют редко ходил в их районы. Он окончательно перестал ходить туда, когда в тех местах появились наркоторговцы, продававшие гашиш, разные таблетки и снотворное, и бездомные, нюхавшие клей юнцы.

С того момента, как Ферхат умчался с Самихой на такси в начале 1984 года, Мевлют ни разу не видел его. Это было очень странно, учитывая, как близки они были в детстве и юности. Время от времени Мевлют неловко объяснял Райихе: «Они живут слишком далеко». Только изредка он позволял себе подумать о том, что настоящей причиной расстояния между ними были письма, которые Мевлют писал, думая о жене Ферхата, Самихе.

К тому же неумолимое разрастание Стамбула разносило их все дальше и дальше. Поездка на автобусе из одного дома в другой занимала полдня. Мевлют скучал по Ферхату, и в нем нарастала обида на него, хотя причины этой обиды постоянно менялись. Он удивлялся, почему Ферхат никогда не дает о себе знать. Какая бы ни была тому причина, ясно, что это признание вины. Когда Мевлют узнал, как счастливы молодожены там, в квартале Гази, он испытал приступ зависти.

Иногда по ночам, после двухчасовой продажи бузы, он принимался мечтать о счастье, ожидавшем его дома. От самих мыслей о том, как пахнет их постель, о звуках, которые издают под одеялом Фатьма и Февзие, о том, как их с Райихой тела соприкасаются во сне, как их кожа все еще горит от соприкосновений, у него наворачивались слезы радости. Вернувшись домой, он хотел только одного – надеть пижаму и нырнуть в большую уютную постель. Пока они смотрели телевизор, он рассказывал Райихе, как много он сделал этим вечером, что происходит на улицах, что он видел в домах, куда его приглашали, и не мог заснуть, пока не рассказывал ей обо всем и не утопал в ее ярких, влюбленных глазах.

– Они говорили, что в бузе слишком много сахара, – шептал он, продолжая смотреть телевизор и передавая все комментарии покупателей к распроданной партии.

– Ну, у меня не было выбора, вчерашние остатки были слишком кислыми, – отвечала Райиха, защищая, как всегда, смесь, которую готовила.

Мевлют рассказывал ей, как весь день думал о странном вопросе, который задала ему в одном из домов, пока он отвешивал бузу на кухне, старая дама. Указывая на его фартук, дама спросила: «Ты сам это купил?» Что она имела в виду? Цвет фартука? Или хотела сказать, что такое обычно носят женщины?

По ночам Мевлют следил, как весь мир превращается в волшебную страну теней, темнота накрывает закоулки города и дальние улицы вздымаются сквозь туман, как скалистые утесы. Автомобили, гонявшиеся друг за другом в телевизоре, были такими же странными, как и те улицы ночью.

Райиха. Иногда Мевлют вылезал из постели посреди ночи, брал со столика, стоявшего в дальнем углу комнаты, сигарету, зажигал ее и курил, глядя на улицу сквозь щель в занавесках. Я лежала и смотрела на его силуэт в свете фонаря, гадала, о чем он думает, и хотела, чтобы он вернулся в кровать. Иногда он так задумывался, что я вставала сама, выпивала стакан воды, проверяла, хорошо ли укрыты девочки. Наконец он возвращался ко мне, пытаясь скрыть свое стеснение.

– Это ничего, – говорил он мне. – Я просто задумался.

Мевлют любил летние вечера, потому что он мог тогда проводить время с нами. Но позвольте рассказать вам то, о чем он сам вам никогда не скажет: мы зарабатывали летом намного меньше денег, чем зимой. Мевлют держал окна открытыми весь день, очевидно для мух, залетавших в дом, и для всей этой пыли со зданий, которые сносили ради строительства на их месте нового проспекта; весь день он смотрел телевизор, одновременно приглядывая за девочками, смеявшимися и игравшими или в заднем саду, или на улице, или на дереве, прислушиваясь, не начали ли они драться и не пора ли их разнимать. Иногда вечером он без всякой причины терял терпение, и если был достаточно зол, то уходил из дому, хлопая дверью (девочки в конце концов к этому привыкли, но это всегда их немного пугало); шел он обычно в кофейню поиграть в карты или сидел с сигаретой на крыльце. Иногда я садилась рядом, и девочки тоже приходили. Их подружки вскоре сбегались со всех углов, и, пока наши дочки играли с ними в свои игры на улице или в саду, я сидела на крыльце при свете фонаря, просеивая рис на плов, который потом Мевлют продавал в Кабаташе.

На этих ступеньках я познакомилась с Рейхан, женщиной, которая жила через дорогу, двумя домами ниже. Однажды она высунула из окна голову на улицу и сказала: «Я думаю, ваш фонарь ярче нашего!» – после чего захватила свое шитье и пришла посидеть со мной.

– Я из Восточной Анатолии, но я не курдянка, – сказала она так, как будто говорила о своем возрасте.

Она была по меньшей мере лет на десять-пятнадцать старше меня. Она восхищалась моими руками, которыми я просеивала рис.

– Посмотрите на эти руки, гладкие, как у младенца! Ни единой морщинки! Посмотрите, как быстро они двигаются, словно голубиные крылья, – говорила она. – Ты должна заниматься рукоделием, поверь мне, ты заработаешь больше, чем я и этот ангел, которого ты получила в мужья. Я рукоделием зарабатываю больше, чем мой супруг на своей полицейской зарплате, и ему это очень не нравится…

Когда Рейхан было пятнадцать, ее отец решил – ни с кем не советуясь – отдать свою дочь торговцу войлоком, так что ей пришлось сбежать с будущим мужем из дома с одним только маленьким узелком, жить в Малатье и никогда больше не видеть ни отца, ни других родственников. Она была одной из семи детей в крайне бедной семье, но не считала это оправданием того, что ее пытались продать, и до сих пор спорила с родственниками, как будто они были прямо перед ней.

– Какие же бывают на свете родители, Райиха! Они не только не считаются с дочерьми, они даже не позволяют дочерям хотя бы издалека посмотреть на мужчин, за которых не задумываясь их выдают, – говорила она, качая головой и не отводя взгляда от своего рукоделия.

Рейхан страшно огорчало то, что отец пытался продать ее без обязательств заключить государственный брак. Однако она, убежав от него со своим суженым, настояла на государственной регистрации.

– Мне еще надо было ставить условие – жить без побоев, – говорила она иногда, смеясь. – Никогда не забывай, как тебе повезло с Мевлютом.

Рейхан притворялась, что не верит тому, что существуют мужчины вроде Мевлюта, которые ни разу не ударили своих жен, и утверждала, что, должно быть, дело во мне. Она постоянно просила меня повторить историю того, как я нашла моего «ангельского мужа», как мы встретились и понравились друг другу на свадьбе, как Мевлют через посредников отправлял мне письма, пока был на военной службе. Ее муж, служивший в полиции, бил ее каждый раз, как напивался ракы, так что по вечерам, когда стол накрывался для выпивки, она садилась и ждала. Как только муж начинал вспоминать какой-нибудь очередной допрос, в котором участвовал, – что обычно было первым знаком приближающегося избиения, – она вставала, брала свое шитье и шла ко мне. Если я была в это время в доме, меня предупреждал о ее появлении на нашем крыльце голос ее мужа Неджати, уговаривавшего: «Пожалуйста, вернись домой, моя любимая Рейхан, я больше не буду пить, обещаю». Иногда я брала девочек с собой и садилась на ступеньках крыльца с ней.

– Аллах, хорошо, что ты пришла, давай посидим вместе немного, он скоро завалится спать, – говорила Рейхан.

Когда Мевлют зимними вечерами продавал бузу, она приходила к нам и садилась смотреть за семечками телевизор со мной и девочками, рассказывая им истории, от которых они смеялись весь вечер. Она улыбалась Мевлюту, когда тот возвращался поздно ночью, и говорила ему: «Благослови Создатель счастье вашего очага!»

Мевлют чувствовал, что это самые счастливые годы его жизни, но обычно он держал подобные мысли глубоко в себе. Если бы он позволил себе подумать о том, как счастлив, он мог бы потерять все это. В жизни всегда хватало причин для гнева и ругани, заслоняющих любое мимолетное счастье. Он не выносил, что Рейхан постоянно торчит в их доме допоздна, суя свой нос в их дела. Иногда Фатьма и Февзие начинали спорить, крича и визжа друг на друга, а затем заливались слезами. Это выводило его из себя. Он приходил в ярость, когда люди просили его принести назавтра не меньше десяти стаканов бузы, а на следующий вечер притворялись, что их нет дома, хотя Мевлют подолгу звонил в дверной звонок. Он багровел, видя по телевизору, как мать из Кютахьи рыдает из-за смерти сына, убитого в Хаккари в результате нападения на военный конвой курдских повстанцев. Он не выносил паникеров, которые перестали покупать плов и бузу на улице только потому, что на Украине произошла авария на Чернобыльской АЭС, и считали, что ветер наверняка донес радиоактивные облака до Стамбула. Он не мог сдержаться, когда дочери вновь отрывали руку куклы, которую он только что с тщательностью приделал. Он еще терпел, когда ветер качал телеантенну и в телевизоре появлялись белые пятна, которые носились по всему экрану, как снег, но терпение его лопалось, когда весь экран покрывался тенями и изображение скрывалось в тумане. Он злился, когда во всем районе отключалось электричество посреди передачи с народными песнями. Он выходил из себя, когда новости были полны известием о покушении на президента Озала и кадры (их Мевлют видел до того по меньшей мере раз двадцать), показывающие скорчившегося на полу несостоявшегося убийцу, внезапно прерывались рекламой йогурта «Хайят», и всегда говорил Райихе: «Эти ублюдки и их химический йогурт разрушили уличную торговлю».

Однако, когда Райиха просила: «Возьми девочек погулять завтра утром, чтобы я могла хорошенько прибраться в доме», Мевлют забывал обо всем, что его огорчало. Гуляя по улицам с Февзие и Фатьмой, он чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Ему нравилось возвращаться домой после целого дня торговли пловом и дремать под разговоры дочерей, а потом просыпаться и играть с ними в пятнашки. Ему нравилось быть окликнутым на улице новым покупателем – «Я возьму стаканчик бузы, торговец».

Все эти годы Мевлют только смутно чувствовал мягкое течение времени, хотя и видел, как медленно засыхают некоторые деревья, как некоторые деревянные дома исчезают за одну ночь, как на пустых участках, где дети обычно играли в футбол, а днем дремали уличные торговцы и безработные, возводят шести– или семиэтажные здания, как растут размеры рекламных щитов на улицах, но все это он замечал не сразу – так же, как не сразу он замечал смену времен года и то, что листья желтеют и падают с деревьев. Таким образом, конец сезона бузы или футбольного чемпионата всегда заставал его врасплох, и только в последнее воскресенье сезона 1987 года, вечером, он понял, что «Антальяспор» вылетел из высшей лиги. Однажды, когда Мевлют попытался и не смог перейти проспект Халаскаргази, он заметил множество надземных пешеходных переходов, появившихся в городе после военного переворота в 1980 году, и металлические барьеры, выстроившиеся вдоль тротуаров, чтобы направить людей к этим переходам. Мевлют слышал от людей в кофейне и по телевизору про планы мэра, касающиеся большой новой дороги от Таксима к Тепебаши, которая должна была соединить Таксим и Шишхане по маршруту через Тарлабаши всего в пяти улицах от их дома, но он никогда не думал, что это произойдет. Бóльшую часть новостей, которые Райиха приносила ему от соседских старух-сплетниц, Мевлют уже знал, ибо слышал их на улицах и в кофейне и от пожилых гречанок, обитательниц обветшалых, сумрачных, затхлых квартир в старинных домах в районе «Цветочного Пассажа», Рыбного рынка и британского консульства.

Прежде в Тарлабаши проживали греки, армяне, евреи и айсоры, хотя теперь об этом никто из ныне живущих жителей предпочитал не вспоминать. Когда-то на месте здешних улиц тек ручей – теперь залитый в бетон и всеми забытый, – который сбегал от Таксима вниз к Золотому Рогу, называясь разным именем в каждом квартале, который он пересекал (Долап-Дере, Биледжик-Дере, Папаз-Кёпрю, Касымпаша-Дере), а с другой стороны склона, по которому он тек, находились районы Куртулуш и Ферикёй, где шестьдесят лет назад, в начале 1920-х, можно было видеть только греков и армян. Первым ударом по немусульманскому населению Бейоглу после рождения Турецкой Республики стал налог на недвижимость от 1942 года, которым правительство, ставшее все более открытым германскому влиянию во время Второй мировой войны, обложило все христианское сообщество Тарлабаши, а после этого правительство отправило армян, греков, ассирийцев и евреев мужского пола в трудовые лагеря в Ашкале. Мевлют сотни раз слышал истории про аптекарей и мебельщиков, которые жили в Стамбуле поколениями и которых отправили в трудовые лагеря за неспособность платить налоги. Оставшиеся были вынуждены отдавать магазины своим турецким подмастерьям или месяцами скрываться от властей, хватавших людей по улицам. Бóльшая часть греческого населения уехала в Грецию после антихристианского погрома 6 и 7 сентября 1955 года, во время войны с Кипром и Грецией, когда толпы, вооруженные палками и размахивающие флагами, грабили и разрушали церкви и магазины, убивали священников, насиловали женщин. Те, кто тогда не уехал, были выселены в 1964 году по правительственному постановлению за двадцать четыре часа.

Эти истории обычно пересказывались приглушенным голосом соседями-старожилами после нескольких стаканчиков в пивной или теми, кому нравилось ругать новоселов, занявших пустые дома, оставленные депортированными греками. Мевлют слышал, как люди говорили: «Греки были лучше, чем эти курды»; теперь в Тарлабаши появились и нищие африканские мигранты, потому что правительство ничего не делало, чтобы остановить их; что, черт возьми, будет дальше?

Тем не менее, когда какая-нибудь греческая семья возвращалась в Стамбул и на Тарлабаши, чтобы проверить старый дом, владельцем которого она все еще оставалась по закону, ее встречали не очень хорошо. Людям не хотелось сообщать прежним владельцам правду («В ваших домах поселились анатолийские бедняки из Битлиса и Аданы!»), так что даже наиболее доброжелательные люди уклонялись от встреч со старыми знакомыми. Были такие, кто возмущался визитами прежних хозяев и открыто угрожал им насилием, убежденный, что греческие землевладельцы вернулись только для того, чтобы получить арендную плату; были и те, кто встречался со старыми друзьями в кофейне и обнимал их со слезами на глазах, вспоминая былые деньки. Но такие эмоциональные моменты никогда не длились долго. Мевлют видел, как некоторых греков, что приходили посмотреть на свои старые дома, оскорбляли и избивали банды подростков, нанятых какой-нибудь из многочисленных криминальных группировок, действовавших в этом районе заодно с правительством и полицией с целью захватить пустые дома и сдавать их нищим мигрантам, приезжавшим из Восточной Анатолии. При виде каждой подобной сцены первым побуждением Мевлюта, как и любого другого человека, было вмешаться: «Прекратите, ребята, как не стыдно!» Но он немедленно передумывал: подростки все равно никогда бы его не послушали. В конце концов Мевлют уходил, не сказав ни слова, и думал: «Ладно, грекам все равно достался Кипр».

Была объявлена программа сноса, ставшая попыткой расчистить и модернизировать город. Программа обещала следующее: преступники, курды, цыгане и воры, засевшие в пустовавших домах, будут разогнаны; наркопритоны, склады контрабанды, публичные дома, общежития студентов и руины, которые служили центрами незаконной деятельности, будут снесены и на их месте пройдет новая шестиполосная магистраль, которая провезет честных граждан Стамбула от Тепебаши до Таксима за пять минут.

Греческие землевладельцы заявили протест, их юристы подали на правительство в суд за изъятие собственности. Протестовали также активисты от Союза архитекторов и горсточка студентов университета, боровшихся за сохранение исторических зданий, но голоса протестующих были практически не слышны. На стороне мэра была пресса, и однажды, когда судебный ордер на снос одного из старинных зданий слишком долго не исполнялся, мэр сам сел в бульдозер, украшенный турецким флагом, и лично снес дом под аплодисменты зрителей. Пыль, поднятая этим сносом, пробралась даже в дом Мевлюта пятью улицами ниже, просачиваясь сквозь трещины в закрытых оконных рамах. Бульдозеры были всегда окружены любопытствующей толпой безработных, прохожих и детей. Уличные торговцы суетились среди них с айраном, симитами и початками кукурузы.

Мевлют старался держать свою тележку для плова подальше от пыли. В те годы, когда шла всеобщая перепланировка города, он никогда не возил свой плов туда, где было слишком шумно или людно. Что его в самом деле поразило, так это снос больших шестидесяти– и семидесятилетних зданий на Таксиме, в конце шестиполосного бульвара. Когда он только приехал в Стамбул, светлокожая приветливая блондинка предлагала ему с рекламного щита высотой в шесть или даже в семь этажей на одном из этих зданий, обращенных на площадь Таксим, томатный кетчуп «Тамек» и мыло «Люкс». Мевлюту нравилось, как она ему улыбалась – с молчаливой, но настойчивой нежностью, – и поэтому он всегда с удовольствием смотрел на нее, когда оказывался на Таксиме.

Ему было жаль, что известный магазин сэндвичей «Кафе-Кристалл», который размещался в том же здании, был снесен. Ни в одном другом месте в Стамбуле не продавалось так много айрана. Мевлют пробовал их фирменное блюдо дважды – острый гамбургер, политый томатным соусом, – покупал он и их айран. «Кристалл» брал йогурт для своего айрана у двух рослых братьев, которые были родом из деревни Имренлер, по соседству с Дженнет-Пынаром. Абдуллах и Нуруллах снабжали йогуртом не только «Кафе-Кристалл»; они также вели регулярные дела с целым сонмом ресторанов и кафе на Таксиме, в Османбее и Бейоглу, которые покупали у них очень много йогурта до самой середины 1970-х, когда большие компании начали распространять свой продукт в стеклянных чашках и деревянных бидонах. Братья, заработав к тому времени много денег, сумели захватить территорию на Кюльтепе и Дуттепе, а также в азиатской части города, а потом пропали вместе со всеми другими торговцами йогуртом. Мевлют понял, как сильно он завидовал богатым и могущественным братьям, которые были настолько умнее его, что им даже не нужно было продавать бузу по вечерам, чтобы сводить концы с концами, только тогда, когда заметил, что считает снос «Кафе-Кристалл» своеобразным наказанием для них.

Мевлют жил в Стамбуле уже двадцать лет. Было грустно видеть, как старое лицо города, которое за двадцать лет он успел узнать, исчезает на его глазах, стирается новыми дорогами, стройками, рекламными щитами, магазинами, туннелями и эстакадами, но было также отрадно чувствовать, что кто-то работает, чтобы улучшить Стамбул. Мевлют не воспринимал город как что-то, что существовало до его появления. Ему нравилось представлять, каким чистым, красивым и современным Стамбул станет в будущем. Он был привязан к людям, которые жили в исторических зданиях с лифтами пятидесятилетней давности, центральным отоплением и высокими потолками, построенными еще до его рождения, и он никогда не забывал, как эти люди относились к нему. Но старые здания неизбежно напоминали ему, что он здесь все еще чужак.

Иногда он думал о том, что вокруг него каждый, кто тоже приехал издалека, богатеет, обзаводится недвижимостью, строит свой собственный дом на своей собственной земле, в то время как он ломает себе спину каждый день, просто чтобы наскрести что-то на своем рисовом бизнесе, который далеко не доходен, но в такие моменты он говорил себе, что роптание будет проявлением неблагодарности по отношению к Создателю в ответ на то счастье, которое Аллах уже даровал ему. Иногда он замечал аистов, летевших над головой, и понимал, что времена года сменяют друг друга, заканчивается еще одна зима, а он медленно стареет.