Самиха. Ферхат очень беспокоился, что скажут люди, оттого и умолчал о лучших частях нашей истории, может быть, потому, что они «слишком личные». У нас была скромная, но чудесная свадьба. Мы взяли мне напрокат белое платье в свадебном магазине «Бейяз султан» на втором этаже синего здания в Гази-Османпаша. Я не оступилась ни разу за вечер и не позволила никому вывести меня из себя – ни уродливым, завистливым старым сплетницам, твердившим: «Бедняжка, что за отребье для такой красавицы!» – ни тем, кто держал рот на замке, но смотрел на меня, как будто говоря: «Ты такая красивая, зачем выходить за нищего официанта?» Я никогда не стала бы чьей-то рабыней, гаремной девушкой или пленницей… Посмотрите на меня, и вы узнаете, как выглядит свобода. Той ночью Ферхат так напился ракы, которую тайком наливал под столом, что мне в конце концов пришлось тащить его домой. Но я высоко держала голову и гордо смотрела в лицо толпе завистливых женщин и восхищенных мужчин, включавшую в себя безработных, которые пришли только ради бесплатных бисквитов и лимонада.

Два месяца спустя Хайдар и его жена Зелиха, проявив настойчивость, зазвали меня работать прислугой в Гази-Османпаша. Хайдар иногда выпивал с Ферхатом, и они с женой были на нашей свадьбе. Так что, предлагая мне начать работать, они знали, о чем говорили. Ферхат вначале воспротивился, стесняясь, что отправляет девушку, с которой только что сбежал, работать прислугой всего через два месяца после женитьбы. Но одним дождливым утром мы все вместе сели в мини-автобус до Гази-Османпаша. Ферхат приехал вместе с нами, он собирался встретиться с привратниками жилого комплекса «Дживан», где работала Зелиха и несколько ее родственников. Мы – трое мужчин и три женщины – спустились в подвал, где сели пить чай в помещении привратника, которое было меньше, чем комната, в которой мы сами жили. После этого Зелиха отвела меня в квартиру номер пять, где мне предстояло работать. Пока мы поднимались по лестнице, я застеснялась входить в чужой дом и испугалась оказаться вдали от Ферхата. Ведь с того дня, как мы сбежали, мы словно бы приросли друг к другу. Вначале Ферхат приходил со мной каждое утро и сидел, покуривая, внизу, в комнате привратника, до обеда, пока я не закончу, а в четыре часа, когда я приходила из квартиры номер пять и находила его в том душном подвале, он или провожал меня на автобус, или поручал меня Зелихе с ее родственниками, чтобы быть за меня спокойным, а потом мчался в ресторан «Мюррювет». Но спустя три недели я уже начала сама добираться до работы по утрам, а к началу зимы и домой по вечерам стала возвращаться одна.

Ферхат. Я только вмешаюсь на минуточку, потому что не хочу, чтобы у вас создалось неверное впечатление обо мне: я человек чести и человек трудолюбивый, который знает свои обязанности, и, если бы это зависело от меня, я бы никогда не позволил жене работать. Но Самиха постоянно твердила, как скучно ей дома. Она еще и часто плакала, хотя и не рассказывает вам об этом. Кроме того, Хайдар и Зелиха были нам уже как семья, да и все, кто работал в «Дживане», были как родственники, ну вроде как братья и сестры. Так что, когда Самиха сказала мне: «Я сама могу туда добраться, оставайся дома и лучше слушай свои телевизионные лекции!» – я сдался. Но теперь я чувствовал себя все более виноватым перед ней каждый раз, когда не мог понять урока по бухгалтерии или не успевал вовремя отправить домашнее задание в Анкару. Вот и сейчас профессор математики, у которого из огромного носа и ушей растет столько белых волос, что кажется, его можно за них вытащить из телевизора, пишет на доске все свои цифры, а я волнуюсь, что не смогу их запомнить. Я терплю эту пытку только потому, что Самиха верит – больше, чем я, – что все изменится, когда я получу аттестат и найду работу на государственной службе.

Самиха. Мой первый «работодатель», дама из квартиры номер пять, которой меня представила Зелиха, оказалась беспокойной и вспыльчивой. «Вы совершенно друг на друга не похожи», – говорила она, подозрительно косясь на меня (Зелиха сказала ей, что мы родственницы). Вначале Налан-ханым засомневалась, что у такой изнеженной на вид девушки получится хорошо убрать дом. Еще четыре года назад она занималась уборкой сама, поскольку не имела лишних денег. Но затем ее первенец умер от рака, хотя учился еще в средней школе, и с тех пор Налан-ханым повела беспощадную войну против пыли и микробов.

– Ты протерла под холодильником и в белой лампе? – спрашивала она даже после того, как я только что делала это прямо у нее на глазах. Она тревожилась, что пыль заразит раком и ее второго сына, и, когда приближалось время его возвращения домой из школы, я тоже принималась волноваться, вытирая пыль со все большей настойчивостью и беспрерывно бегая к окну вытряхнуть тряпку, злая, как хаджи, который забрасывает камнями шайтана в долине Мина. – Тщательнее вытирай, Самиха, тщательнее! – подгоняла меня Налан-ханым. Она стояла, разговаривая по телефону, одновременно указывая мне на пятнышки, которые я пропустила. – Боже, откуда берется вся эта грязь! – ругалась она. Она тыкала мне пальцем, и я чувствовала себя виновной, как будто принесла всю эту грязь на себе из своего бедного района.

Через два месяца Налан-ханым доверила мне приходить три раза в неделю. С этого времени она начала оставлять меня дома одну, вооруженную мылом, ведрами и тряпками, пока сама ходила по магазинам или играла в кункен с теми же подругами, с которыми всегда болтала по телефону. Иногда она тихонько возвращалась без предупреждения, делая вид, что что-то забыла, и, увидев меня все так же старательно занятой уборкой, с удовольствием говорила: «Хорошая работа, благослови тебя Создатель!» Иногда она брала фотографию своего умершего сына, которая стояла на телевизоре рядом с китайской собачкой, и плакала, протирая серебряную рамку снова и снова, так что я откладывала свою тряпку и старалась успокоить ее.

Однажды Зелиха заглянула ко мне вскоре после того, как Налан-ханым ушла.

– Ты сбрендила! – воскликнула она, увидев, что я безостановочно и усердно тружусь, а затем включила телевизор и уселась его смотреть.

С этого времени Зелиха начала приходить всякий раз, когда дама, на которую она работала, уходила из дому (иногда хозяйка Зелихи и Налан-ханым уходили вместе). Пока я вытирала пыль, она обсуждала происходящее в телевизоре и шарила по холодильнику перекусить, сообщая мне, что шпинат неплох, но йогурт прокис (этот йогурт доставляли из магазина в стеклянной чашке). Когда она начала лазить по ящикам Налан-ханым, комментируя ее бюстгальтеры, носовые платки и другие вещи, которым она даже не знала названия, я не выдерживала, бросала работу, подходила к ней, слушала и не могла не смеяться. Среди шелковых платков и фуляров в глубине одного из ящиков лежал треугольный амулет, заговоренный на богатство и удачу. В другом углу, среди старых документов, налоговых деклараций и фотографий, мы нашли резной деревянный ящик, чудесно пахнувший, – мы так и не поняли, для чего он. В ящике у кровати со стороны мужа Налан-ханым Зелиха нашла спрятанную среди лекарственных пузырьков и сиропов от кашля странную бутылочку с жидкостью табачного цвета. Бутылочка была розовой, с этикеткой, на которой была изображена арабская женщина с полными губами, но больше всего нам понравился ее запах (наверно, это было что-то вроде лекарства, а может, Зелиха была права, это был яд), но мы слишком боялись, чтобы капнуть себе на руки даже каплю. Месяц спустя, исследуя секреты квартиры уже одна (мне нравились рисунки умершего сына Налан-ханым и его старые домашние задания), я заметила, что бутылочка исчезла со своего обычного места.

Однажды Налан-ханым сказала, что ей надо со мной поговорить. Она сказала мне, что Зелиху уволили из уважения к желанию ее мужа (я так и не поняла, о чьем муже идет речь), и, к сожалению, хотя она абсолютно уверена в моей невиновности, это значило, что я тоже больше не могу у нее работать. Я не совсем поняла, что происходит, но, увидев, что она плачет, сама тоже заплакала.

– Не плачь, дорогая моя, мы приготовили для тебя кое-что замечательное! – сказала Налан-ханым оживленным тоном, каким гадалки-цыганки говорят: «Тебя ждет прекрасное будущее!»

Оказалось, что богатая, уважаемая семья из Шишли искала прислугу, честную и заслуживающую доверия горничную вроде меня. Налан-ханым собиралась отослать меня туда, и мне предстояло отправиться прямо к ним без всяких объяснений.

Мне было все равно, но Ферхату не нравилась моя новая работа. Теперь мне приходилось вставать еще раньше, затемно, чтобы успеть на первый мини-автобус в сторону Гази-Османпаша. В Гази-Османпаша мне нужно было ждать еще полчаса автобус до Таксима. Эта часть поездки занимала больше часа, и автобус обычно бывал так полон, что все поджидавшие его толкались локтями, чтобы вскочить первыми и занять свободное сиденье. В окно автобуса я разглядывала спешивших на работу клерков, уличных торговцев, толкавших перед собой свои тележки, лодки на Золотом Роге и детей, торопившихся в школу. Я старалась рассмотреть крупные заголовки газет в магазинных витринах, рекламные объявления на стенах, огромные рекламные щиты, мимо которых мы проезжали. Я рассеянно читала стихи, которые умники приклеивали на задние стекла своих машин и грузовиков, и мне начинало казаться, что город разговаривает со мной. Было приятно думать, что Ферхат провел свое детство в Каракёе, прямо в центре города, и, вернувшись домой, я просила его рассказать о тех днях. Но он поздно возвращался по вечерам, и мы видели друг друга все меньше и меньше.

На Таксиме, где я снова пересаживалась на другой автобус рядом с почтой, я покупала бублик-симит у одного торговца и либо съедала его в автобусе, глядя в окно, либо прятала в свой пакет и ела позже, в доме, где работала, за чашкой чая. Иногда дама, у которой я трудилась, говорила мне: «Позавтракай, если ты еще не поела сегодня». Так что я подкреплялась сыром и оливками из холодильника. Около полудня я начинала жарить ей котлетки к обеду, и она говорила мне: «Брось еще три для себя, Самиха». Она клала себе на тарелку пять штук, но съедала только четыре; я доедала оставленную котлетку на кухне, так что мы обе в итоге съедали по четыре.

Но ханым-эфенди (так я обычно ее называла – я никогда не обращалась к ней по имени) не садилась за стол со мной, и мне не разрешалось есть одновременно с ней. Она хотела, чтобы я находилась достаточно близко, чтобы услышать ее вопрос: «Где соль?» – или приказание: «Убери это», так что я стояла в дверях обеденной комнаты во время ее обеда. Она часто задавала мне один и тот же вопрос: «Откуда ты?» И всегда забывала ответ. Когда я сказала ей про Бейшехир, она воскликнула: «Где это? Я там никогда не была», так что в конце концов я начала говорить, что я из Коньи. «Ах да, Конья! Я собираюсь туда однажды поехать и посетить могилу Руми», – ответила она. Позднее, когда я уже работала в других домах (один находился в Шишли, другой в Нишанташи), я снова сказала, что я из Коньи, и, хотя люди там тоже сразу вспомнили про Руми, они тут же испугались, что я буду пять раз в день совершать намаз. Впрочем, Зелиха давно научила меня отвечать «нет», если кто-то спросит: «Молишься ли ты?»

В те дома я попала по рекомендации ханым-эфенди, и тамошним семьям не нравилось, что я использую ту же туалетную комнату, что и они. В тех старых домах были устроены маленькие уборные для слуг, которые мне иногда приходилось делить с кошкой или собакой и где я оставляла свою сумку и пальто. У ханым-эфенди была кошка, которая никогда не слезала с ее рук, но при этом воровала еду с кухни, так что иногда, когда мы с кошкой оставались дома одни, я давала ей пинка, а дома жаловалась на воровку Ферхату.

Однажды ханым-эфенди заболела, и мне пришлось провести несколько дней в Шишли, чтобы присмотреть за ней, потому что я понимала – она найдет кого-нибудь другого, если я не сделаю это. Мне выделили маленькую чистую комнатку, окошко которой выходило в проем между двумя домами; солнце в нее никогда не заглядывало, зато простыни приятно пахли, и мне там нравилось. В конце концов эта комнатка стала моей. Дорога в Шишли и обратно занимала четыре-пять часов в день, так что иногда я оставалась у ханым-эфенди, подавала ей завтрак наутро, а потом шла работать в другой дом. Но я всегда рвалась назад к Ферхату, в наш квартал Гази, и всего одного дня разлуки хватало, чтобы заставить меня скучать по нашему дому и всем нашим вещам. Мне нравилось время от времени уходить с работы пораньше, в полдень, и немного бродить по городу перед пересадкой на Таксиме, но я все же беспокоилась, что кто-то из Дуттепе может увидеть меня на улицах и сказать об этом Сулейману.

Когда дамы, у которых я работала, уходили днем, они говорили мне: «Самиха, когда закончишь, не трать время на молитвы и телевизор, иди сразу домой». Я иногда работала так усердно, что могла вычистить весь город, но потом мои мысли начинали блуждать, и я останавливалась. В глубине нижнего ящика шкафа, среди рубашек и жилеток хозяина, я нашла иностранный журнал с картинками мужчин и женщин в таких непристойных позах, что, даже просто посмотрев на них, я почувствовала себя такой же развратной. В медицинском шкафчике ханым-эфенди, с левой стороны, была странная коробка, которая пахла миндалем, а внутри ее, под гребешком, лежала иностранная банкнота. Мне нравилось перелистывать забытые в редко открывавшемся ящике семейные альбомы, старые свадебные, школьные либо летние фотографии и рассматривать их, открывая, каковы были люди, на которых я работала, в молодости.

В каждом доме, где я трудилась, была груда старых пыльных газет, пустых бутылок, неоткрытых коробок, задвинутых и забытых где-то в углу, и мне приказывали не прикасаться к этой куче – как будто в ней было что-то священное. В каждом доме был угол, к которому я не должна была приближаться, но, когда никого не было дома, я давала волю своему любопытству и заглядывала, стараясь не тронуть банкноты, золотые монеты, странно пахнущее мыло и декоративные коробки, которые хозяева оставляли с целью просто проверить меня. У сына ханым-эфенди была коллекция пластмассовых игрушечных солдатиков; он выстраивал их на своей кровати или на ковре и играл в войну. Пока один отряд у него сражался с другим, я забавлялась, глядя на него, увлеченного своей игрой, забывшего обо всем вокруг, а иногда, оставшись одна, я садилась и играла в солдатиков сама. Многие семьи покупали газеты просто для того, чтобы собирать купоны, и мне приходилось вырезать их. Раз в месяц, когда наступало время получать по этим купонам эмалированные чайники, иллюстрированные кулинарные книги, декоративные чехлы для подушек, выжималки для лимонного сока и шариковые ручки на батарейке, наигрывавшие мелодию, хозяева отправляли меня стоять полдня в очереди в ближайший газетный киоск. Был один электрический кухонный прибор, который ханым-эфенди прятала вместе со своими зимними шерстяными вещами в шкафу, пропахшем нафталином, и, хотя ханым никогда им не пользовалась, она продолжала тщательно хранить эту машину, потому что это была настоящая импортная вещь из Европы. Иногда я рассматривала квитанции, газетные вырезки, рекламные листовки, письма и фотографии, которые находились прямо на дне шкафа, как будто должна была вот-вот найти что-то, что я давно искала. Иногда мне казалось, что эти письма были предназначены мне и что на этих фотографиях тоже я сама. Еще мне казалось, что это по моей вине сын ханым-эфенди взял красную губную помаду своей матери и спрятал у себя в комнате. Я чувствовала одновременно глубокую привязанность к этим людям и в то же время некоторую обиду на них, раскладывающих напоказ свой личный мир передо мной.

Иногда к середине дня я уже начинала скучать по Ферхату, нашему дому и фосфоресцирующему контуру нашей земли, который был виден с кровати. Два года спустя после того, как я устроилась горничной, я начала обижаться на Ферхата, который не забирал меня от этих хозяев, от их ужасных сыновей и избалованных дочерей, от подручных из бакалейных лавок и сыновей привратников, которые гонялись за мной, потому что я была миленькой.

Ферхат. Через год после того, как я начал работать в ресторане «Мюррювет», мне стали поручать обязанности кассира. Во многом это было результатом тех университетских курсов, занятия которыми Самиха всегда поощряла, даже если они были всего лишь заочными курсами по телевизору. Но по вечерам, когда ресторан был полон и шумен, а в воздухе висел запах ракы и супа, брат владельца садился за кассу и делал все сам. Владелец, главный ресторан которого был в Аксарае (наш был дочерним заведением), имел одно правило, которое постоянно повторял поварам, посудомойщикам и нам, официантам и помощникам официантов: каждая тарелка французского картофеля фри, томатного салата, жареных котлеток, риса с курицей, каждое маленькое пиво и стаканчик ракы, каждая миска чечевичного супа, тушеной фасоли, ягнятины в луке должна быть учтена кассиром перед тем, как быть подана клиенту на стол.

Ресторан «Мюррювет», выходивший на проспект Ататюрка и обладавший четырьмя большими витринами (всегда задернутыми кружевными занавесями) и толпой нетерпеливых завсегдатаев – местных лавочников, которые жевали тушеное мясо в обед, мужских компаний по вечерам, неторопливо потягивавших ракы, – был целым предприятием, таким деятельным, что иногда было нелегко следовать указаниям менеджеров. Даже в обед, когда я присаживался на место кассира, я не всегда успевал уследить, где официанты брали свои тарелки тушенных цыплят с овощами, сельдереем в оливковом масле, бобовым пюре и запеченной макрелью. Официанты выстраивались перед моим столом, дожидаясь, пока каждая порция не будет учтена (пока нетерпеливые клиенты кричали: «Это моя порция и уже остывает!»). Иногда уже не оставалось выбора, кроме как позволить официантам вначале разнести заказы и принять их отчеты позже, когда все немного поутихнет: «Ферхат, братец, фаршированный перец и рулетики с сыром на семнадцатом столе, две куриные грудки на шестнадцатом». Но проблемы с очередью оставались, потому что официанты теперь норовили перекричать один другого, вместо того чтобы ждать: «Салат на номер шесть, два йогуртовых салата на номер два». Некоторые выкрикивали заказы, пробегая со стопкой тарелок, и у меня, кассира, не всегда хватало времени все записать. Официант мог забыть номер и блюдо и, забыв, просто придумывал на ходу, сколько и чего захватил с кухни. Официантов вообще не волновало то обстоятельство, что часть порций оставалась неучтенной; они знали – если покупатели думают, что получили что-то бесплатно, они дадут больше чаевых.

Обслуживая посетителей ресторана по вечерам, я выучил все эти уловки нечистых на руку официантов и, когда во время обеденной смены садился на кассу, учитывал это. Одна из самых простых уловок, которой я сам пользовался время от времени, выглядела так: вы находите подходящего клиента и подаете ему больше, чем он заказывал (шесть котлеток вместо четырех, например), но говорите, что возьмете только за меньшую порцию, и он обычно так радуется, что добавляет разницу к чаевым. Теоретически все чаевые надо было складывать в общую коробку и затем делить поровну между персоналом (хотя владелец первым забирал свою долю), но на практике каждый официант припрятывал часть того, что получал, в кармане брюк или своего белого фартука. Попасться означало быть уволенным, так что никто из официантов даже не задавался вопросом, что у другого в фартуке.

Вечером я обслуживал столики у входа, и вдобавок ко всем моим трудностям у меня была дополнительная обязанность – помогать владельцу, сидевшему за кассой. Я был не то чтобы главным официантом, но помогал ему контролировать работу других. «Иди проверь тушеное мясо для четвертого стола, там ругаются», – говорил он, и, пусть это был стол официанта Хади из Гюмюшхане, я сам шел на кухню проследить за поваром, скрытым в облаках дыма, поднимавшегося от мяса и жира на гриле. Убедившись, что он трудится не покладая рук, я шел к столу номер четыре и говорил клиентам с улыбкой, что их гювеч – тушенная баранина с овощами уже на пути к ним, а затем уточнял, хотят ли они поперчить ее или оставить все как есть, интересовался, добавить ли в нее чеснока или нет, и после этого старался угадать, за какую они футбольную команду болеют, поговорить о футболе – например, о скандалах с договорными играми, подкупленными судьями и пенальти, который нам не дали в воскресенье.

Если идиот Хади умудрялся вывести из себя клиентов, подав блюда, которых не заказывали, я шел на кухню, брал тарелку картофеля фри или большое блюдо жареных, с пылу с жару, креветок, которых наверняка готовили для другого стола, и презентовал их за счет заведения обиженному столу. Если оставалось никем не заказанное блюдо с жареным мясным ассорти, я мог отнести его на стол к пьяным посетителям.

– А вот и мясо наконец! – торжественно объявлял я и тут же приписывал его к счету.

Подобные клиенты так хорошо проводили время за разговорами о политике, футболе или инфляции, что даже не замечали моих уловок или не придавали им значения. В поздние часы я успокаивал скандалистов, усмирял те столы, за которыми начинали горланить песни, решал любые нелепые разногласия (их было множество: например, требовали то включить, то выключить телевизор, то открыть, то закрыть окно), напоминал помощникам официантов почаще менять людям пепельницы («Парень, иди-ка глянь на стол десять, ну чего стоишь? Пошел, пошел…») и разгонял официантов с посудомойщиками, которые, спрятавшись на кухне, в коридоре или в дальней кладовке, тайком курили и сплетничали.

Иногда директор какой-нибудь юридической фирмы или архитектурного бюро по соседству приводил своих сотрудников, включая женщин, на обед; бывало и так, что мать в платке потчевала своих негодников-сыновей котлетками с айраном. Таких посетителей мы всегда сажали за столики у входа, которые были специально зарезервированы для семей. Наш владелец, у которого на стене висели три портрета Ататюрка, был немного повернут на мысли привлечь в ресторан «Мюррювет» побольше клиентов-женщин. Ему хотелось, чтобы вечер, проведенный без приставаний, споров, ненужных разговоров и шуточек со стороны окружающих, стал для женщины настолько приятным, что она пожелала бы наведаться сюда еще раз; правда, за всю неоднозначную историю «Мюррювета» такого, к сожалению, никогда не случалось. На следующий день после того, как какая-нибудь женщина заходила вечером в ресторан, наш разъяренный владелец твердил нам, официантам, что в следующий раз, когда женщина придет поесть, мы не должны толпиться вокруг нее, а вместо этого обязаны вести себя так, будто ее присутствие в ресторане – совершенно нормальное явление. Кроме того, мы просто обязаны оберегать каждую посетительницу от громогласных, грязных на язык мужчин за другими столами, вежливо и аккуратно делая замечание последним. Это последнее требование выполнить было труднее всего.

Поздно ночью, когда казалось, что пьяные клиенты уже никогда не разойдутся, владелец говорил мне: «Теперь можешь идти домой, тебе далеко добираться». Всю дорогу к дому я думал о Самихе и чувствовал вину, убеждая себя, что нехорошо ей работать горничной. Просыпаясь по утрам и обнаруживая, что она уже ушла, я проклинал свою бедность и то, что вообще разрешил ей работать. Днем я сидел в своем ресторане за столом в углу, включив телевизор, и старался вникнуть в то, что показывали по государственному каналу в программе «Учим бухгалтерское дело». Даже если мне и удавалось усвоить урок, таблицы домашних заданий, приходившие по почте, ставили меня в тупик. Я вставал, выходил из ресторана и бродил по улицам Ташлы-Тарла как лунатик, чувствуя беспомощность и злость и мечтая о том, чтобы угнать такси, наставив на водителя дуло пистолета, как в кино, найти Самиху и увезти ее в наш новый дом где-нибудь в дальнем районе. В моих мечтах дом, который я собирался построить на том самом участке, огороженном фосфоресцирующими камнями, имел уже двенадцать комнат и четыре двери. Но в пять часов вечера, когда работники ресторана «Мюррювет», от посудомойщиков до старшего официанта, собирались у большого котла, который ставили на длинном столе в глубине зала, чтобы все могли поесть супа с мясом и картошкой со свежим хлебом, перед тем как надеть форму и приступить к смене, ко мне приходили горькие мысли о том, что я трачу свою жизнь здесь, в то время как должен вести собственное дело в центре города.

Если Самиха вечером должна была прийти домой, мой добрый начальник, видя, как мне не терпится покинуть «Мюррювет» как можно раньше, говорил: «Снимай фартук и ступай домой, господин молодожен». Я был страшно благодарен ему за такую доброту. Самиха несколько раз заходила в ресторан, так что другие официанты, их помощники и посудомойщики знали, как она красива; они посмеивались и завистливо называли меня «господин молодожен», и, пока я ждал автобус в свой квартал Гази (в наш район недавно пустили прямой маршрут), я сетовал на свою неспособность выжать все из своей удачи и от разочарования в себе начинал опасаться, что делаю что-то неправильно.

Автобус в квартал Гази, как мне казалось, полз ужасно медленно. Когда я наконец сходил на последней остановке, то мчался в гору к нашему дому, забыв об усталости. Тишина темной ночи, бледные огни соседских домов вдалеке, вонь угольного дыма, поднимавшегося из некоторых труб, были знаками того, что Самиха ждет меня дома. Может быть, она уже упала от усталости и заснула, как это часто случалось. Или, может быть, она заварила мне липовый чай и смотрит телевизор, дожидаясь меня. Я думал о ее умных и веселых разговорах и переходил на бег, надеясь, что если я побегу, то Самиха точно будет дома.

Если ее не было, я быстро выпивал немного ракы, чтобы успокоиться и облегчить страдания, а затем начинал ругать себя за все. На следующий день я уходил из ресторана еще раньше, чем накануне, и в таком же нетерпении, как и вчера.

– Прости, – говорила Самиха, когда мы виделись. – У ханым-эфенди прошлым вечером были гости… Она очень хотела, чтобы я осталась, и дала мне это!

С этими словами она клала купюры куда-нибудь в сторонку.

Я выхватывал и бросал их.

– Ты больше вообще не будешь работать, ты никогда больше не покинешь этого дома, – объявлял я. – Мы останемся прямо здесь, вместе, до конца света.

Первые несколько раз, когда это случилось, Самиха спрашивала: «А что мы будем есть?» Вскоре, однако, она начала над этим смеяться и говорила: «Хорошо, я больше не пойду работать». Но конечно, все равно каждое утро уходила на работу.