Служба в армии для Мевлюта закончилась 17 марта 1982 года, и он на первом же автобусе вернулся из Карса в Стамбул. Он снял себе крошечную квартирку, занимавшую весь второй этаж в старом греческом доме на две улицы ниже от общежития ресторана «Карлыова», и устроился на работу официантом в самое обычное кафе. На блошином рынке в Чукурджуме он купил себе стол (этот уже не качался), у двоих старьевщиков на улице – четыре одинаковых стула, очень долго и тщательно выбирал кровать, и выбрал наконец большую, с деревянным изголовьем. На изголовье этой старой, видавшей виды кровати были вырезаны птицы и листья. Обставляя комнату с покрытым линолеумом полом, он мечтал, как однажды они заживут здесь с Райихой.

Однажды вечером в начале апреля Мевлют увидел в доме дяди Абдуррахмана-эфенди. Засунув за ворот рубахи полотенце, тот сидел у стола, попивая ракы и одновременно играя с внуками Бозкуртом и Тураном. Мевлют понял, что Горбун приехал из деревни один. Дяди Хасана, который в последние годы выходил каждый вечер из дому под предлогом того, что идет на намаз, а на самом деле шел к себе в лавку, где в одиночестве смотрел телевизор и поджидал клиентов, дома не было. Мевлют почтительно поздоровался с будущим тестем.

Коркут и Абдуррахман-эфенди жарко спорили о ростовщиках. До Мевлюта донеслось множество имен: «ростовщик Хаджи», «ростовщик Ибо».

Абдуррахман-эфенди допил уже третий стаканчик ракы. Теперь он уже рассказывал, что дочери его – красавицы, каких свет не видывал, и что он дал им в деревне очень хорошее образование. Ведиха лишь сказала: «Папа, боже, перестань нас хвалить» – и с этими словами унесла детей спать, а Абдуррахман-эфенди пошел вслед за ней.

– Иди жди меня в кофейне, – сказал Сулейман.

– Что вы там опять задумали? – спросила тетя Сафийе. – Не лезьте в политику, не то не сносить вам головы. Жениться вам надо!

В кофейне из телевизора Мевлют узнал, что между Аргентиной и Англией началась война. Он с восторгом смотрел на английские военные корабли, когда пришел Сулейман.

– Абудррахман-эфенди приехал в Стамбул затем, чтобы забрать у одного ужасного ростовщика свои деньги и отдать их ростовщику хуже прежнего… Мы не можем понять, есть у него деньги или нет. А он все твердит, что есть одно выгодное дельце!

– Что еще за выгодное дельце?

– На Райиху появился богатый претендент, – сказал Сулейман. – Один из тех деревенских ростовщиков. Раньше, говорят, он был разносчиком чая. Дело серьезное. Помешанный на деньгах Горбун в мгновение ока отдаст дочку ростовщику. И никого слушать не станет. Надо тебе украсть Райиху, Мевлют.

– Ты серьезно? Аллах-Аллах, Сулейман, так помоги мне, и я ее украду!

– Ты думаешь, украсть девушку – простое дело? – спросил Сулейман. – Если сделать что-то неправильно, если убьют кого-то, начнется кровная вражда, все как идиоты примутся годами убивать друг друга, а еще будут при этом хвалиться, что защищают честь. Сможешь ли ты принять на себя такую ответственность?

– Мне придется, – сказал Мевлют.

– Да, придется, – согласился Сулейман. – Но пусть никто не думает, что ты это делаешь из-за мелочности. Что ты можешь дать за девушку, за которую такой богатей отдаст целое состояние, кроме простого платка?

Пять дней спустя они встретились в том же месте, Сулейман поглядывал в телевизор, где рассказывали, как англичане прибрали к рукам Фолклендские острова, а Мевлют вытащил из кармана и положил на стол одну бумагу.

– Возьми это, – сказал он с гордостью.

– Что это? – удивился Сулейман. – Ой, это бумага мухтара на твой дом. Дай-ка сюда. На самом деле тут стоит имя моего отца. Они вдвоем с дядей захватили тот участок. Зачем ты это мне принес? Не играй этой бумажкой, лишь бы пустить пыль в глаза, братец. Если однажды будут раздавать свидетельства регистрации по Кюльтепе, то ты сможешь получить документы только с ней.

– Отдай ее Горбуну Абдуррахману, – сказал Мевлют. – Скажи ее отцу, что никто не любит его дочь так, как я.

– Я скажу, только ты положи это себе в карман, – сказал Сулейман.

– Я принес ее не для того, чтобы пустить пыль, а чтобы на самом деле отдать, – обиделся Мевлют.

Проснувшись на следующее утро после той порции ракы, которую они накануне выпили, Мевлют первым делом заглянул в карман. Он не знал, расстраиваться ли ему или радоваться, что бумага на дом, которую пятнадцать лет назад отец с дядей Хасаном получили от мухтара, осталась у него.

Десять дней спустя Сулейман сообщил: «Скажи спасибо нам с твоей невесткой Ведихой! Ради тебя она аж в деревню поехала. Посмотрим, получится ли все так, как тебе хочется. Закажи-ка мне ракы».

Ведиха увезла в деревню и своих сыновей – трехлетнего Бозкурта и двухлетнего Турана. Мевлют ожидал, что они быстро вернутся, поскольку детям быстро наскучит в грязном деревенском доме, где то и дело отключается электричество, а из кранов не течет вода, но случилось ровно наоборот. Мевлют два раза в неделю с нетерпением шел на Дуттепе, надеясь, что сестрица Ведиха уже вернулась, но в полутемном доме никого не было, кроме тети Сафийе.

– Как видно, веселье в этом доме наступает, когда невестушка наша тут, а мы этого и не замечаем, – сказала как-то вечером тетя Сафийе Мевлюту. – С тех пор как Ведиха уехала, и Коркут заходит не каждый день. И Сулеймана дома нет. У меня есть чечевичный суп, погреть тебе? Давай посмотрим телевизор. Видишь, Кастелли сбежал, все ростовщики обанкротились. Ты держал у них деньги?

– Откуда у меня деньги, тетя Сафийе?

– Не печалься… Не заботься о деньгах; когда придет день, заработаешь столько, сколько тебе надо. Счастье не в деньгах. Смотри, сколько Коркут зарабатывает, но с Ведихой они как кошка с собакой… Видит Аллах, жаль мне Бозкурта с Тураном, которые ничего, кроме родительских ссор, не видят… Ну да ладно… Если будет на то воля Аллаха, выгорит твое дельце, иншаллах…

– Какое дельце? – спросил Мевлют, отвернувшись от телевизора, сердце его заколотилось, но тетя Сафийе больше ничего не сказала.

Три дня спустя появился Сулейман.

– У меня для тебя хорошие новости. Сестрица Ведиха вернулась из деревни. Райиха очень тебя любит, дорогой мой Мевлютик. А все из-за твоих писем. А за ростовщика, за которого хочет выдать ее отец, она идти не желает. По бумагам тот банкрот, но на самом деле на деньги клиентов он накупил долларов и золота, закопал где-то в саду. Когда буря стихнет, а газетчики забудут обо всем, он выкопает деньги и, пока жадные клиенты, доверившие ему деньги, будут таскаться по судам, будет, как он говорит, жить с Райихой как король. Горбуну он предложил за нее мешки денег. Если отец позволит, они немедленно заключат официальную помолвку и поживут с Райихой в Германии, пока все не уляжется. Этот обанкротившийся ростовщик, бывший разносчик чая, сейчас тайком учит немецкий, хочет, чтобы и Райиха его выучила настолько, чтобы суметь купить в Германии мяса в лавке, где свининой не торгуют.

– Каков подлец, какой негодяй! – возмутился Мевлют. – Если я не смогу украсть Райиху, я его убью как собаку!

– Не надо никого убивать. Я возьму свой фургон, поеду в деревню, и мы преспокойно увезем Райиху! – сказал Сулейман. – Я все тебе устрою.

Мевлют обнял и расцеловал двоюродного брата. Ночью от волнения он не мог сомкнуть глаз.

Когда они встретились вновь, Сулейман, оказывается, уже все организовал: в четверг, после вечернего азана, Райиха придет с вещами в сад за их деревенским домом.

– Нужно немедленно выезжать, – сказал Мевлют.

– Сиди, братец, где сидишь! На нашем фургоне дорога займет у нас всего день.

– Может, дождь пойдет, может, сель случится… А еще нам в Бейшехире надо все подготовить.

– Не нужно нам ничего готовить. Когда стемнеет, ты найдешь девушку в саду за домом ее горбатого отца, так найдешь, будто сам туда ее привел и поставил. Я отвезу вас на фургоне в Акшехир к вокзалу. Вы вдвоем приедете на поезде, а я один вернусь в Стамбул, чтобы ее отец ничего не заподозрил.

Уже одно то, что Сулейман говорил о них с Райихой «вы вдвоем», делало Мевлюта пьяным от счастья. Он отпросился на несколько дней с работы, а потом даже продлил свой отпуск еще на неделю, сославшись на «семейные обстоятельства». Когда он попросил еще неделю, теперь за свой счет, хозяин заворчал. Но Мевлют тут же предложил ему вычесть отпуск из своей зарплаты.

Он в любой момент мог найти работу в простом кафе вроде этого. К тому же ему давно хотелось заняться продажей мороженого. Он знал одного продавца, который хотел сдать в аренду трехколесную тележку и набор для торговли мороженым начиная с Рамазана.

Мевлют прибрался в доме и, глядя на комнату с порога, задумался, пытаясь представить, какой она покажется Райихе, на что она обратит внимание, постаравшись поставить себя на ее место. Может, стоит купить покрывало на кровать или пусть это должна решить уже сама Райиха? Каждый раз, когда он представлял Райиху у себя дома, он первым делом думал о том, что будет ходить перед ней в трусах и майке, и такая близость и смущала, и манила его.

Сулейман. Я все устроил и всех предупредил – старшего брата, Ведиху, мать, в общем, всех – и сказал всем, что исчезну с фургоном на два дня. Вечером дня накануне отъезда я отвел в сторонку нашего будущего жениха, парившего от радости на крыльях.

– Мевлютик, дорогой, сейчас я говорю с тобой не как лучший твой друг, не как твой двоюродный брат, а как родственник этой девушки. Слушай меня внимательно. Райихе еще нет восемнадцати. Если отец ее сильно прогневается, если скажет: «Не прощу никогда того, кто украл мою дочь» – и отправит в погоню жандармов, тогда тебе придется скрываться до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцати, и жениться на ней ты не сможешь. Но поклянись сейчас честью, что ты рано или поздно все равно на ней женишься.

– Клянусь честью, – сказал Мевлют. – К тому же я совершу никах в мечети.

Когда они утром уезжали на фургоне, Мевлют радовался, веселился, шутил и с большим любопытством разглядывал каждую фабрику, каждый мост, который попадался им на пути, болтал без умолку и все время приговаривал: «Поддай газу, езжай быстрее!» Но вскоре он сник.

– Что случилось, братец? Ты уже испугался, что едешь воровать девушку? Мы въезжаем в Афьон. Если мы останемся ночевать в фургоне, полиция нас в чем-нибудь заподозрит, нас заберут в участок, так что лучше нам остановиться в каком-нибудь дешевеньком отеле, я как раз такой видел неподалеку, – сказал я.

Под гостиницей «Незахат» находилось кафе, где продавали спиртное. Вечером мы сели за столик, и я уже допивал второй стаканчик ракы, как Мевлют принялся вновь рассказывать, какой пыткой была для него армия. Тут я не сдержался:

– Братец, я – турок. Никому не позволю неуважительно об армии моей страны говорить. Конечно, наверное, кого-то пытали, кого-то били, сотни тысяч людей попали за решетку, может быть, это чересчур, но я доволен военным переворотом. Смотри – не только Стамбул, но и вся страна успокоилась, стены – чистенькие; закончились все судебные разбирательства – не важно, кто правый, кто левый; закончились заказные убийства; движение в Стамбуле теперь как по маслу, а все потому, что военные порядок навели; публичные дома закрыли; всех проституток, коммунистов, торговцев контрабандными «Мальборо», спекулянтов, всю мафию, всех контрабандистов, сутенеров и торгашей на улицах прижали. Их больше не видно. Так что ты сейчас на меня не обижайся, а признай, что в этой стране у уличной торговли нет будущего, Мевлютик, дорогой. Вот берет кто-то в аренду лавку в самом дорогом и хорошем месте города, открывает в ней овощной магазин, и что – ты будешь сидеть перед этой лавкой, разложив на земле товар, и торговать картошкой и помидорами из деревни?.. Справедливо ли это? Военные во всем навели порядок. Если бы Ататюрку хватило жизни, то первым делом после фесок и тюбетеек он бы запретил уличную торговлю по всей Турции, начиная со Стамбула. В Европе такого нет.

– Как раз наоборот, – возразил Мевлют. – Однажды, приехав из Анкары в Стамбул, Ататюрк увидел, что в Стамбуле на улицах очень тихо, и пожалел, что нет уличных торговцев.

– Если наши военные перестанут охаживать этот народ палкой, то он или в коммунизм, или в исламизм ударится. А еще не забывай о курдах, которые хотят нам карту разделить. Знаешь, чем твой Ферхат занимается, ты видишься с ним?

– Не знаю.

– Подлец он, твой Ферхат.

– Он мой друг.

– Ну раз так, тогда пусть он тебя и везет в Бейшехир, дорогой Мевлют, посмотрим, как ты сможешь украсть девушку.

– Перестань, Сулейман, – попытался успокоить меня Мевлют.

– Братец, послушай, я все устрою так, что самая красивая девушка на свете сейчас свалится тебе в руки, как спелая груша. Словно бы одного этого недостаточно, я, словно твой слуга, лично везу тебя на фургоне за семьсот километров в деревню девушки, чтобы ты мог увезти ее. За бензин тоже я плачу. Гостиница, в которой мы остановились на ночь, и ракы, которую ты пьешь, тоже за мой счет. А ты в ответ на это не можешь хотя бы раз притвориться и сказать: «Да, ты прав, Сулейман, Ферхат очень плохой человек». Раз уж ты сам такой умный, если, как в нашем детстве, ставишь себя выше меня, то чего ты тогда пришел просить о помощи?

– Прости меня, Сулейман, – сказал Мевлют.

– Повтори.

– Прости меня, Сулейман.

– Я тебя прощу, но мне нужно выслушать твои оправдания.

– Оправдание у меня такое, Сулейман. Мне страшно.

– Братец, бояться тут нечего. Когда выяснится, что Райиха сбежала… они, конечно же, побегут к нам в деревню. А вы пойдете через горы. Может, для виду постреляют. Но ты не бойся, за горами я буду ждать вас на фургоне. Пусть Райиха сразу сядет в кузов, чтобы она меня не увидела, не узнала. В Стамбуле она однажды ездила на этом фургоне, но она девушка, им все машины одинаковые. Обо мне, конечно, ни слова. А ты пока подумай о том, что ты будешь делать после того, как вы сбежите, приедете в Стамбул и останетесь вдвоем в одной комнате. Вот этого бойся. Ты ведь еще ни разу не спал с женщиной, Мевлют?

– Нет, Сулейман. Но я боюсь только того, что вдруг девушка передумает и не придет.

Утром мы прежде осмотрели вокзал города Акшехир. Оттуда за три часа по грунтовой горной дороге мы доехали до нашей деревни. Мать Мевлют повидать не захотел – он очень боялся, чтобы не испортить все дело, – так что в деревню мы даже не стали заезжать, чтобы не привлекать внимания. Мы поехали к Гюмюш-Дере и подъехали к дому Горбуна Абдуррахмана-эфенди, к его саду за полуразвалившимся забором. Затем повернули назад. Я проехал некоторое расстояние, а затем остановил машину на обочине.

– Уже скоро стемнеет, до вечернего намаза недолго осталось! – сказал я. – Нечего бояться. Счастливого пути, Мевлют!

– Да услышит тебя Аллах! – сказал он. – Помолись за меня.

Я слез с фургона вместе с ним. Мы обнялись… Я готов был расплакаться. С нежностью смотрел я ему вслед, когда он уходил по пыльной дороге в сторону деревни, мне очень хотелось, чтобы он был счастлив до конца дней своих. Конечно, вскоре ему предстоит узнать, что суждена ему другая, посмотрим, что он будет делать, размышлял я, направляя фургон к месту нашей встречи. Если бы я желал ему зла, если бы хотел обвести его вокруг пальца, как некоторые могут подумать, разве я вернул бы ему тогда, в Стамбуле, бумагу на дом на Кюльтепе, которую он дал мне, чтобы я доставил ему Райиху? Тот дом, в который я нашел квартирантов, был единственным достоянием Мевлюта. Я не считаю, конечно, его мать и сестер, которые живут в деревне. Ведь и они наследники покойного Мустафы-эфенди, но я в это не вмешиваюсь.

Когда Мевлют учился в средней школе, всегда перед важным экзаменом он чувствовал, что сердце его бьется сильно и все лицо пылает огнем. Сейчас, приближаясь к деревне Гюмюш-Дере, он почувствовал то же самое, только гораздо сильнее.

Он зашел на деревенское кладбище на холме у окраины деревни, побродил среди надгробий, сел на одну из могил и, глядя на старый могильный камень, таинственный и поросший мхом, хотя еще было видно, какой пышной резьбой он покрыт, задумался о своей жизни. «Аллах Всемогущий, прошу Тебя, пусть Райиха придет, пусть придет во что бы то ни стало!» – повторял он. Ему захотелось помолиться, но он не смог вспомнить слова ни одной из знакомых ему молитв. «Если Райиха придет, то обещаю выучить наизусть весь Священный Коран и стать хафызом. Клянусь знать на память все молитвы», – сказал он себе. Он горячо и истово молил Аллаха услышать его, чувствуя себя перед Его лицом всего лишь ничтожным, крошечным рабом. Он когда-то слышал, что просить в молитвах надо очень настойчиво и это помогает.

Вскоре после того, как стемнело, Мевлют подошел к полуразвалившемуся забору сада. Окно, выходившее на задний двор белоснежного дома Абдуррахмана-эфенди, было темным. Он пришел на десять минут раньше. Ожидая условного знака, которым должна была стать зажженная в окне лампа, он почувствовал, что стоит в самом начале своей жизни. То же самое чувствовал он, когда тринадцать лет назад впервые приехал с отцом из деревни в Стамбул.

Затем залаяли собаки. В окне на мгновение вспыхнул и сразу погас свет.