Маневры, секретные подробности которых всем так хотелось узнать, так и не были проведены, потому что в ночь на 12 сентября произошел еще один военный переворот. Мевлют понял, что происходит что-то необычное, по тому, как опустели городские улицы за забором гарнизона. Военные объявили по всей Турции чрезвычайное положение и комендантский час. Мевлют целый день смотрел по телевизору обращения генерала Эврена к нации. Нынешняя пустота улиц, обычно заполненных крестьянами, ремесленниками, безработными, робкими горожанами и полицейскими в штатском, казалась ему собственной странной фантазией. Вечером Тургут-паша собрал весь гарнизон и сказал, что беспечные политики, которые только и думают что о собственной выгоде и голосах, привели страну к краю пропасти, но теперь трудные дни позади, единственный настоящий хозяин страны – ее вооруженные силы не дадут Турции погибнуть, а все террористы и сепаратисты понесут наказание. Потом он еще долго говорил о флаге, о крови героев, цвет которой и дан флагу, и об Ататюрке.

Через неделю в одном из обращений по телевизору Тургут-пашу объявили мэром Карса, и Мевлют с Мохини начали регулярно бывать в здании мэрии, которое находилось в десяти минутах ходьбы от гарнизона. По утрам паша работал в гарнизоне, отдавая распоряжения относительно судеб коммунистов, о которых ему докладывали осведомители, а перед обедом переезжал на своем джипе в мэрию, которая располагалась в старинном русском особняке. Иногда он шел до мэрии пешком, сопровождаемый телохранителями, и был очень доволен, когда по дороге ему встречались владельцы каких-нибудь лавок, благодарившие его за такой нужный стране военный переворот, а некоторые даже целовали руку, и если кто-то из них передавал ему письма, то он читал их лично и сразу по приходе в штаб. Важной задачей паши, ставшего теперь не только мэром города, но и главой временного правительства всей области, было выявлять случаи злоупотреблений и коррупции, расследовать их, а затем передавать подозреваемых в руки военной прокуратуры. А прокурор, который, как и паша, думал: «Всех невиновных оправдают!» – с легкостью заводил судебные дела, а всех, против кого они были открыты, тут же помещал под стражу и принимался устрашать.

Военные не слишком изводили богачей, прославившихся беззаконием. Виновных по политическим статьям, коммунистов, которых, как правило, объявляли террористами, обычно в качестве наказания отправляли на фалаку. Ветер доносил до гарнизона крики арестованных во время облав в карсских гедже-конду молодых парней, которых пытали во время допросов, и Мевлют, шагавший в это время в казарму, виновато смотрел себе под ноги.

Как-то раз после Нового года, на одном из утренних построений, лейтенант из новеньких выкрикнул имя Мевлюта.

– Мевлют Караташ, Конья, слушаю, командир! – крикнул Мевлют и сделал шаг вперед, приветствуя офицера.

– Кониец, подойди-ка сюда, ко мне! – сказал лейтенант.

«Этот, наверное, еще не знает, что я пользуюсь протекцией паши», – подумал Мевлют. Хотя он ни разу в жизни не был в Конье, его каждый божий день называли конийцем, и все потому, что Бейшехир административно относился к Конийскому илу, Мевлюта это раздражало, но виду он никогда не подавал.

– Соболезную тебе, кониец, отец твой в Стамбуле умер, – сказал новенький лейтенант. – Иди в роту, капитан даст тебе увольнительную.

Мевлюту дали отпуск на неделю. Ожидая на автовокзале автобуса в Стамбул, он выпил стаканчик ракы. Он сидел в трясшемся по ухабам автобусе и чувствовал, как глаза слипаются от странной тяжести. Наваливалась дремота, и в полусне он слышал, что отец ругает его за то, что он не успел на похороны, и за многие другие проступки в жизни.

Отец умер ночью во сне. Соседи обнаружили его два дня спустя. Пустая кровать была вся перевернута, словно отец торопливо ушел из дому. Пожившему в армейской казарме Мевлюту стамбульский дом вдруг показался жалким и убогим. Но в доме он почувствовал тот бесподобный запах, которого почувствовать больше не мог нигде: то был запах отца и его собственный, Мевлюта, запах; запах их с отцом дыхания, запах пыли, печки и супов, которые на ней варились на протяжении двадцати лет; запах грязного белья, запах старых вещей. То был запах его жизни. Сначала Мевлют полагал, что проведет в комнате много часов, со слезами вспоминая отца, но в доме на него навалилась такая печаль и тоска, что он тут же убежал.

Похороны Мустафы-эфенди прошли через два часа после приезда Мевлюта на Кюльтепе, во время полуденного намаза в мечети Хаджи Хамита Вурала на Дуттепе. Мевлют привез с собой свою обычную одежду, но переодеваться не стал. Все, кто с грустным видом намеревался утешить его, увидев, что он показался в солдатской форме, тут же начинали улыбаться.

Мевлют вместе с другими родственниками нес гроб на плече до самой могилы. Бросил в могилу несколько лопат земли. В какой-то момент он почувствовал, что вот-вот заплачет, у него подогнулись ноги, и он чуть было не упал в могилу. На похоронах было примерно тридцать пять – сорок человек. Сулейман обнял Мевлюта, они присели на соседнюю могилу. По надгробиям Мевлют понял, что он находится на участке кладбища индустриального квартала, где обычно хоронят приезжих. Оно располагалось на холмах, и, оглядевшись, Мевлют увидел, что все холмы покрыты могилами. Рассеянно вглядываясь в тексты надгробий, он понял, что на этом быстро увеличивавшемся кладбище нет ни одного человека, который родился бы в Стамбуле. Большинство похороненных здесь людей были родом из Сиваса, Эрзинджана, Эрузурума и Гюмюшхане.

На выходе с кладбища он, не торгуясь, договорился с мастером-мраморщиком об изготовлении памятника средних размеров. Текст надписи, навеянный текстами с только что виденных им надгробий, он набросал на бумажке и отдал мастеру: «Мустафа Караташ (1927–1981). Дженнет-Пынар, Бейшехир. Разносчик йогурта и бузы. Фатиха за упокой души его».

Он заметил, что военная форма красит его и в то же время придает солидность. Когда все пришедшие на похороны направились в кофейню на рынок Дуттепе, Мевлют ощутил, как он привязан к Кюльтепе, Дуттепе и ко всем этим людям, которые сейчас обнимали и утешали его. С изумлением заметил он и то, что в его сердце по отношению ко всем этим людям, и даже к дяде с двоюродными братьями, теплился и гнев, близкий к ненависти. Ему вдруг захотелось обложить их всех ни с того ни с сего по матери, как это делали все в армии, и он с трудом сдерживался.

Вечером за ужином тетя сказала Мевлюту, как ему идет армейская форма. Жаль, что мать не смогла приехать из деревни и увидеть сына таким. Мевлют не стал спрашивать Сулеймана о Райихе, оставшись с ним на несколько минут на кухне вдвоем, хотя спросить ему не терпелось. Потом они все вместе ели в тишине курицу с картошкой, глядя в телевизор.

Он представлял, как вечером сядет за колченогий стол и напишет письмо Райихе. Но, вернувшись домой на Кюльтепе, едва войдя в их с отцом невзрачную комнатушку, подумал о том, что отец больше никогда не войдет сюда, и его охватила такая тоска, что он тут же, бросившись на кровать, зарыдал. Плакал он очень долго, так и не сумев понять из-за чего – то ли из-за отца, то ли из-за собственного одиночества. Так он и уснул, прямо в армейской форме.

Утром Мевлют снял форму и надел свою обычную одежду, которую почти год назад положил в чемодан, а затем отправился в Бейоглу, в ресторан «Карлыова». Но там его встретили не так, как он ожидал. Ферхат ушел в армию вскоре после него, почти все официанты сменились, а те, кто оставался из старых, были заняты клиентами. Так что Мевлют ушел разочарованный, так и не дождавшись того приема, который он воображал себе, когда часами стоял в карауле.

Кинотеатр «Эльязар» был на расстоянии десяти минут ходьбы от ресторана, и он направился туда. Войдя внутрь, он понял, что теперь совершенно не стесняется других мужчин. Теперь он прошел через толпу мужчин в фойе кинотеатра с высоко поднятой головой, глядя многим в глаза.

Все же, усевшись в кресло, он почувствовал облегчение, что наконец избавился от посторонних взглядов и что сейчас останется наедине с бесстыжими женщинами с экрана. Когда начался фильм, он сразу заметил, что бранные разговоры товарищей-солдат и нищета их духа оставили след и в его душе, – теперь он по-иному смотрел на женщин. Он чувствовал, что огрубел, стал циничным, то есть таким, как все. Теперь он мог смеяться, когда кто-то из зрителей непристойно шутил. Когда в антракте загорелся свет, Мевлют посмотрел на сидевших рядом с ним мужчин и увидел, что многие из них, как и он, острижены наголо. Он и раньше замечал таких людей, но только сейчас понял, что они, как и он, солдаты в увольнительной. Он просмотрел три фильма от начала до конца. Когда в немецком фильме, на середине которого он пришел, началась любовная сцена, во время которой герои ели виноград, он вышел. Дома он долго, много раз подряд, ублажал себя – до самого вечера.

Вечером, до крайности утомленный угрызениями совести и одиночеством, он направился на Дуттепе, к дяде.

– Все в порядке, можешь не беспокоиться, – сказал Сулейман, когда они остались вдвоем. – Райиха с восторгом читает все твои письма. Как ты научился писать такие красивые письма? Напишешь как-нибудь и для меня?

– Райиха будет писать мне ответ?

– Ей хочется, но она не будет… Отец ее сильно разгневается, если узнает. Когда они приезжали в последний раз – незадолго до переворота, – я еще раз убедился в том, как дочери любят отца. Они жили в нашей новой комнате.

Сулейман открыл дверь комнаты, в которой Горбун Абдуррахман с двумя дочерьми прожили неделю, когда приезжали из деревни навестить сестру, зажег свет и показал ее Мевлюту, словно экскурсовод – посетителю музея. Мевлют увидел две кровати.

Сулейман сразу понял, о чем подумал Мевлют. «Отец спал на этой кровати, а дочери первую ночь спали вместе на другой, но оказалось, что им тесно. Так что Райихе мы по вечерам стелили на полу».

Мевлют сконфуженно взглянул на пол, где была кровать Райихи. Каменный пол в доме у дяди был застелен паласами.

Он узнал, что и Ведиха в курсе их переписки, это его обрадовало. Ведиха, конечно же, не показывала виду, что знает о письмах и помогает доставлять их, но всякий раз, видя Мевлюта, нежно улыбалась ему. Так Мевлют сделал вывод, что Ведиха на его стороне.

А сама Ведиха, доводившаяся ему двоюродной невесткой, была тоже очень красива. Мевлют недолго поиграл с двумя ее сыновьями – старшим сыном Бозкуртом, который родился еще тогда, когда Мевлют работал в ресторане «Карлыова», и с младшим Тураном, который родился, уже когда Мевлют был в армии. После рождения второго сына Ведиха стала еще красивее, превратившись теперь уже в зрелую, статную женщину. Мевлюту очень нравилось смотреть, как любовно она обращается с детьми, и он чувствовал, что похожим образом, проявляя сестринскую любовь, она относится и к нему. Это ему очень нравилось. Правда, он считал, что Райиха даже красивее ее.

Бóльшую часть времени в Стамбуле он провел за написанием новых писем Райихе. За год город стал для него чужим. После военного переворота Стамбул очень изменился. Со стен вновь исчезли все политические лозунги, а с проспектов и площадей – уличные торговцы. Все дома свиданий в Бейоглу были закрыты, а спекулянтов контрабандным виски и американскими сигаретами и дух простыл. Транспортное сообщение в городе стало лучше. Теперь водителям запретили останавливаться где попало. Из-за этих перемен Мевлют почему-то чувствовал себя чужим в городе, хотя некоторые из этих перемен нравились ему. Может быть, так было потому, что сейчас он слонялся без дела.

На следующий вечер он сказал Сулейману:

– Я попрошу тебя кое о чем, только не пойми меня неправильно. Ты можешь раздобыть мне ее фотографию?

– Райихи? Это невозможно.

– Почему?

– Она сестра моей невестки.

– Если бы у меня была ее фотография, я бы писал ей еще красивее.

– Поверь, Мевлют, красивее, чем пишешь ты, писать невозможно.

Свой домик Мевлют при помощи Сулеймана сдал одному из доверенных лиц Хаджи Хамита. Сдал он его без договора, потому что Сулейман сказал: «Человека мы хорошо знаем, зачем тебе договор, ты что, налоги платить собираешься?»

Прежде чем пустить нового жильца в дом, Мевлют собрал все свои вещи. Одежду, рубашки отца он решил сложить в один чемодан и, складывая, вновь ощутил тот самый запах. Мевлют почувствовал, что вот-вот снова заплачет, лег на кровать, свернувшись калачиком, но так и не заплакал. Он был обижен, зол на весь мир. Он уже давно понял, что после армии не станет возвращаться на Кюльтепе, в этот дом. Но когда настало время возвращаться в Карс, ему вдруг совершенно не захотелось уезжать. Все его существо протестовало. Ему не хотелось ни надевать форму, ни вновь возвращаться в армейскую жизнь. Теперь он ненавидел и командиров, и всех этих хвастливых дурней, с которыми служил. Сейчас он со страхом осознал, почему некоторые становятся дезертирами. Пересилив себя, он отправился в путь.

За последние несколько месяцев службы в Карсе он написал Райихе сорок семь писем. Времени у него на это было предостаточно: его взяли в группу солдат, которым командир гарнизона приказал охранять мэрию. К тому же теперь он контролировал работу столовой мэрии, ее небольшую чайную комнату, а кроме того, был личным официантом Тургут-паши. Паша, не доверяя никому и будучи очень придирчив в еде, в мэрии никогда не обедал, поэтому быть его личным официантом было совсем не трудно: Мевлют сам заваривал генералу чай, сам варил ему кофе с одним кусочком сахара, доводя кофе до кипения два раза, и сам подносил ему воду или лимонад. Как-то раз генерал положил перед Мевлютом пирожок, купленный в одной из городских пекарен, а в другой раз – коробку с курабье, которую прислали из мэрии, и объяснил Мевлюту, на что в продуктах следует обращать внимание.

– Ну-ка, откуси немного… Чтобы нас в мэрии никто не отравил.

Мевлюту очень хотелось написать Райихе обо всем, что с ним происходит, но каждый раз он чего-то боялся и продолжал ей писать еще более поэтичные, страстные и красивые письма о прекрасных и нежных глазах. Эти письма он писал до последнего дня в армии, который очень долго не наступал, а когда наступил, никак не мог закончиться.