Мустафа-эфенди. Я не поверил, когда услышал, что Мевлют ходил на свадьбу Коркута в Стамбуле. Новость эта огорошила меня. Сейчас я еду в Стамбул на автобусе, он покачивается, а моя голова то и дело ударяется о холодное стекло. Хоть бы мне совсем не ездить в Стамбул, думаю я, хоть бы шагу не делать никуда из деревни.

Вечером в начале октября 1978 года, незадолго до того, как наступили холода и начался сезон торговли бузой, Мевлют пришел домой и обнаружил, что дома в полной темноте сидит отец. В большинстве окрестных домов горел свет, так что Мевлюту и в голову не пришло, что у них может кто-то быть. В первую минуту он испугался, решив, что в доме вор. Затем он испугался отца, который, должно быть, уже узнал о том, что он ходил на свадьбу. Скрыть это от Мустафы-эфенди было совершенно невозможно, все, кто ездил из деревни на свадьбу – на самом деле почти вся деревня, – доводились друг другу родственниками. Наверняка отца злило еще больше то, что Мевлют отправился на свадьбу, понимая, что Мустафа-эфенди сразу же узнает об этом.

Они не виделись два месяца. На такой долгий срок отец с сыном еще никогда не расставались с того момента, как Мевлют впервые приехал в Стамбул девять лет назад. Мевлют знал, что, несмотря на все прихоти и придирки отца, несмотря на все их бесконечные легкие раздоры, они с отцом являются друзьями и напарниками. Однако он уже был сыт по горло устанавливавшимся чуть что грозным молчанием отца и взрывами гнева.

– Ну-ка, поди сюда!

Мевлют подошел, ожидая, что отец ударит его. Но тот не ударил. Вместо этого он указал ему на стол. И только тогда Мевлют разглядел в полутьме пачки с купюрами по двадцать немецких марок. Интересно, как это отец нашел их в матрасе?

– Кто дал тебе это?

– Я сам заработал.

– Как ты смог заработать столько денег?

Отец клал все скопленные деньги в банк, однако инфляция быстро превратила банковский вклад в ничто. Несмотря на это, отец упрямо отказывался признавать, что его небольшие сбережения растаяли, и продолжал складывать все на банковский счет, не желая хранить деньги в иностранной валюте.

– Здесь не очень много денег, – сказал Мевлют. – Всего тысяча шестьсот восемьдесят марок. Кое-что еще с прошлого года. Я скопил их, продавая йогурт.

– Ты спрятал от меня деньги. Ты лжешь мне? Ты что, замешан в чем-то недостойном? В чем-то запретном?

– Клянусь, я…

– Ты уже как-то поклялся, что не пойдешь на свадьбу.

Мевлют смотрел перед собой и чувствовал, что отец вот-вот его ударит.

– Не смей больше бить меня, – сказал он. – Мне уже двадцать один год!

– С чего это?! – взревел отец и ударил Мевлюта.

Мевлют успел поднять руку, чтобы закрыть лицо, и удар пришелся ему по руке. Отец тоже почувствовал боль от удара, но от этого рассвирепел еще больше и два раза сильно ударил Мевлюта в плечо.

– Вон из моего дома, негодяй! – закричал он.

Сила еще одного удара оттолкнула Мевлюта. Он упал на кровать, а затем свернулся на ней калачиком, как в детстве. Он лежал спиной к отцу, его била дрожь. Отец решил, что Мевлют плачет, а Мевлют решил его в этом не разубеждать.

Мевлюту хотелось немедленно собрать вещи и уйти из дома (представляя эту сцену, он воображал, что отец тут же пожалеет обо всем и будет пытаться его удержать), но в то же время боялся вступить на путь, возврата с которого нет. Если он хочет уйти из этого дома, то уходить нужно не сейчас, в гневе, а утром, успокоившись и хорошенько все обдумав. Теперь Райиха была единственным светлым пятном в его жизни, дарившим надежду. Ему нужно было где-то побыть одному и подумать о письме, которое он собирался написать ей.

Долгое время Мевлют лежал без движения. Он думал, что если встанет, то стычка с отцом может продолжиться. Если это повторится и отец снова его ударит, то оставаться дома будет невозможно.

С кровати Мевлют слышал, как отец вышагивал по комнате, как налил себе сначала стакан воды, потом стаканчик ракы, а затем закурил. За девять лет, которые Мевлют провел здесь, и особенно в школьные годы, он привык слышать легкий шум, связанный с присутствием отца в доме, его тихий разговор с самим собой, его дыхание, кашель и храп по ночам, и это вселяло в него чувство защищенности и покоя. Но теперь он больше таких чувств к отцу не испытывал.

Уснул он прямо в одежде. В детстве он любил засыпать в одежде, если бывал за что-то наказан и побит отцом, если долго торговал на улице и очень уставал, а еще когда долго учил уроки.

Когда утром он проснулся, отца дома не было. Он сложил в свой маленький чемодан, с которым ездил в деревню, свои носки, рубашки, бритвенный станок, пижаму, свитер и тапочки. Он удивился, когда увидел, что чемодан остается наполовину пустым после того, как он сложил туда все свои вещи, которые хотел взять с собой. Он обернул пачки денег, лежавшие с вечера на столе, старой газетой, сложил в полиэтиленовый пакет, на котором было написано «ЖИЗНЬ» и положил в чемодан. Когда он покидал дом, то не испытывал ни страха, ни угрызений совести, а лишь свободу.

Он направился прямо к Ферхату, в квартал Гази. На этот раз, в отличие от неудачной попытки год назад, двое человек сразу указали ему на дом Ферхата.

Ферхат. Мевлют лицея закончить не смог, но я, хвала Аллаху, его в конце концов окончил. Правда, я не сдал вступительные экзамены в университет. После того как мы переехали сюда, я недолгое время работал сторожем на стоянке кондитерской фабрики, в бухгалтерии которой работали некоторые мои родственники, но там был один громила из Орду, который постоянно задирал меня. В какой-то момент я попал в политическую ячейку вместе с некоторыми из моих приятелей по кварталу. Впрочем, с чего вдруг я называю эту организацию «ячейкой», когда это была вполне себе маленькая партия? Но это было не по мне. Я мучился угрызениями совести, потому что продолжал оставаться с ними из чувства уважения к ним и страха. Хорошо, что в это время появился Мевлют со своими деньгами. Оба мы прекрасно понимали, что квартал Гази, совсем как когда-то Кюльтепе, не даст нам ничего хорошего. В декабре 1978-го в анатолийском городе Кахраманмараш был сожжен и разграблен алевитский квартал, и алевитская резня всколыхнула даже квартал Гази и к тому же привела в движение новые силы. Мы решили, что если, перед тем как уйти в армию, мы переедем куда-нибудь в центр Стамбула, например в Каракёй или на площадь Таксим, то сможем больше работать и заработать больше денег и перестанем тратить время на дорогу и автобусы.

Ресторан «Карлыова» был маленькой греческой таверной, находившейся в переулках за улицей Невизаде, расположенной в квартале Тарлабаши стамбульского района Бейоглу. Настоящий хозяин таверны покинул Стамбул в 1964 году, когда премьер-министр Исмет-паша приказал грекам за ночь убраться из Стамбула, и она досталась простому официанту из Бингёля по имени Кадри Карлыовалы, который управлял ею пятнадцать лет, днем обслуживая портных, ювелиров, мелких ремесленников с окрестных улочек Бейоглу, а по вечерам разливая ракы и угощая закусками посетителей среднего класса, которые отправлялись в Бейоглу выпить или в кино; но теперь он был на пороге банкротства. Ресторан был на грани краха не только потому, что эротические фильмы захватили кинотеатры, а политический террор – улицы Бейоглу, что вкупе напугало и отдалило от Бейоглу представителей среднего класса. Придирчивый и скаредный патрон, Карлыовалы обвинил мойщика посуды, совсем еще мальчишку, в какой-то кухонной краже, а немолодого официанта, который повысил на него голос и вступился за мойщика, пригрозил уволить, в ответ на что четверо остальных сотрудников таверны, давно недовольные положением вещей, все вместе взяли расчет – из чувства солидарности. Хозяин ресторана «Карлыова» был курдом-алевитом, йогурт он закупал у отца Мевлюта, семья Ферхата тоже знала его хорошо, поэтому двое друзей решили помогать усталому старику управляться с таверной до тех пор, пока не уйдут на военную службу. Они чувствовали, что этим им представляется шанс.

Они переехали в старую квартиру, которую владелец таверны держал для своих мойщиков посуды и официантов и которая опустела после их ухода. Трехэтажный греческий дом в Тарлабаши, в котором располагалась квартира, был построен восемьдесят лет назад для одной семьи. Но после событий 6–7 сентября 1955 года, когда близлежащие греческие православные церкви были разрушены, а лавки евреев, греков и армян – разграблены, социальный уровень района упал и дом, следуя той же тенденции, был разделен гипсовыми стенками на маленькие квартирки. Вместо истинного, по документам, владельца дома, который теперь жил в Афинах и не мог запросто взять и приехать в Стамбул, плату за аренду квартир собирал какой-то человек из причерноморского Сюрмене, которого Мевлют ни разу не видел.

В одной из комнат, где стояли железные двухъярусные кровати, жили двое мальчишек – мойщиков посуды из Мардина, оба окончили начальную школу, одному было четырнадцать лет, другому шестнадцать. А Мевлют с Ферхатом заняли по комнате, где тоже стояли двухъярусные железные кровати, и каждый украсил свою комнату на свой вкус. Впервые в жизни Мевлют жил отдельно от своей семьи и даже имел собственную комнату. У старьевщика в Чукурджуме он купил старый, облезлый кофейный столик, а патрон разрешил ему принести себе стул из зала таверны. После того как ресторан в полночь закрывался, они вчетвером иногда покрывали закусками стол (сыр, кока-кола, жареный нут, лед и много-много сигарет) и за бутылочкой ракы проводили два-три часа в веселой компании. Парни рассказали им с Ферхатом, что конфликт между персоналом ресторана и владельцем на самом деле начался не потому, что один из мойщиков что-то украл на кухне, а потому, что между тем парнем и владельцем ресторана была связь, а официанты, которые жили на их квартире и спали на двухъярусных кроватях, были рассержены и возмущены этим. Ферхат с Мевлютом несколько раз просили парней повторить подробности этой истории, которая разбудила в них скрытую неприязнь к своему пожилому патрону из Бингёля.

Парни из Мардина мечтали когда-нибудь заняться продажей фаршированных мидий. В Стамбуле, как и во всей Турции, все торговцы фаршированными мидиями были родом из Мардина. Парни все время говорили о том, как выходцам из Мардина удалось захватить весь бизнес по продаже фаршированных мидий в Турции, хотя от города до моря было очень далеко, и, наверное, именно это лучше всего доказывало, что жители Мардина невероятно оборотисты и умны.

– Ладно вам, братишки! Все торговцы бубликами-симитами в Стамбуле родом из Токата, но я еще ни разу не слышал, чтобы кто-то говорил, будто жители Токата так уж умны! – отвечал на это Ферхат, когда ему надоедала буйная преданность обоих парней Мардину.

Парни не соглашались:

– Фаршированные мидии и симиты – не одно и то же!

– Вот, например, все пекари родом из Ризе, и они тоже этим очень гордятся! – приводил тогда другой пример Мевлют.

Эти двое мальчишек, которые были на шесть или семь лет моложе самого Мевлюта, попали в Стамбул сразу после окончания начальной школы, и живой нрав двух дебоширов увлекал Мевлюта не меньше, чем их сомнительные истории и сплетни о хозяине ресторана и старших официантах. Слушая их, Мевлют часто замечал: все, что они рассказывали о Стамбуле, о его улицах, о Турции, увлекает его.

Журналист Джеляль Салик столь резко критикует правительство из-за конфликта Америки и России еще и потому, что владелец газеты «Миллийет» – еврей. Толстяк, который торгует мыльными пузырями на углу у мечети Ага-Джами и которого весь Стамбул называет «воздушным шаром», конечно же, полицейский агент, и главным его заданием является служить прикрытием для двух агентов на другом конце улицы, один из которых чистильщик обуви, а другой – продавец жареной печенки. Когда клиенты кондитерской «Хюнкяр», что неподалеку от кинотеатра «Хюнкяр», где делают молочный кисель на рисовой муке, оставляют недоеденным куриный плов или куриный суп, официанты не выкидывают его, а перекладывают в алюминиевые кастрюли, смывают лишние объедки горячей водой и подают клиентам вновь. Банда выходцев из города Сюрмене, которая захватила дома, по закону принадлежавшие грекам, эмигрировавшим в Афины, сдала их владельцам борделей, у которых, в свою очередь, прекрасные отношения с полицейским управлением Бейоглу. ЦРУ скоро направит аятоллу Хомейни в Тегеран на частном самолете, чтобы подавить там начавшееся в эти дни восстание. Скоро произойдет военный переворот, и генерал Тайяр-паша будет объявлен президентом республики.

– Ну вы и заливать горазды! – сказал однажды Ферхат.

– Что ты, братец! Один из наших земляков из Мардина своими глазами видел, как генерал входил в шестьдесят шестой номер дома свиданий на улице Сырасельвилер!

– Генерал Тайяр-паша командует стамбульским гарнизоном, зачем ему самому ходить в бордели? Сводники сами приведут ему самую красивую женщину, какую он только пожелает!

– Братишка, паша, должно быть, жены своей боится! Наш земляк из Мардина собственными глазами видел генерала в шестьдесят шестом номере… Ты, конечно, не веришь, нос воротишь от тех, кто родом из Мардина, но, если бы ты хотя бы раз там побывал, вдохнул тамошний воздух, попил бы тамошней воды, погостил бы у нас, тебе бы не захотелось оттуда уезжать.

Иногда Ферхат терял терпение:

– Раз уж Мардин так прекрасен, то чего вы тогда приехали в Стамбул?

Мойщики в ответ только смеялись, словно слышали шутку.

– На самом деле мы из деревни под Мардином. Мы приехали в Стамбул, не заезжая в Мардин, – серьезно сказал тем вечером один из них. – В Стамбуле нам никто, кроме мардинцев, не помогает… А мы таким способом их благодарим.

Иногда Ферхат ругал этих добродушных парней:

– Вы же курды, у вас вообще нет классового сознания, чтобы о чем-то таком рассуждать! – А потом добавлял: – Все, уже поздно, вам пора идти спать.

И они уходили к себе.

Ферхат. Если вы внимательно следите за этой историей, то вы, должно быть, давно поняли, что на Мевлюта очень сложно рассердиться, но я рассердился. Однажды к нам в ресторан пришел его отец. Мевлюта как раз не было. Я спросил, что случилось, Мустафа-эфенди рассказал мне, что Мевлют ходил на свадьбу к Коркуту. Когда я услышал, что Мевлют якшается с людьми Вурала, на руках которого кровь стольких парней, я понял, что не смогу переварить эту новость. Мне не хотелось ссориться с ним в ресторане перед другими официантами и клиентами, так что я побежал домой раньше его. Когда он пришел домой и я увидел невинное выражение его лица, половина моего гнева тут же улетучилась.

– Говорят, ты был у Коркута на свадьбе и даже денег ему подарил? – спросил я.

– Значит, отец был в ресторане. Так я и понял, – вздохнул Мевлют, поднимая голову от замеси бузы, которую готовил на вечер. – Ну что, грустным был мой отец? Как думаешь, с чего вдруг он рассказал тебе, что я ходил на свадьбу?

– Ему одиноко. Он хочет, чтобы ты вернулся домой.

– Он хочет, чтобы я с тобой поссорился и остался в Стамбуле, как он, совершенно один, без единого друга. Так что, идти мне домой?

– Не ходи.

– Всегда чувствую себя виноватым, когда начинается всякая политика, – сказал Мевлют. – Уму непостижимо все это. Я влюбился в одну девушку. Все время думаю о ней.

– Кто она?

Мевлют помолчал, а потом проговорил:

– Я скажу тебе вечером.

Но Мевлют должен был работать целый день, прежде чем с Ферхатом и обоими мойщиками посуды дома, вечером, он мог поговорить за стаканчиком ракы. В обычный зимний день 1979 года Мевлют сначала должен был пойти в Тепебаши и взять заготовки бузы, которую последние два года лавка «Вефа» подвозила на пикапе торговцам; затем вернуться домой, чтобы добавить сахара в бузу, которую он будет продавать вечером, все это время думая о письме к Райихе; а затем с полудня до трех часов дня ему нужно было обслуживать столики в ресторане «Карлыова». С трех до шести он доставлял йогурт со сливками постоянным клиентам и еще в три ресторанчика, затем шел домой и, продолжая думать о письме, которое напишет Райихе, немного спал, а в семь часов вечера вновь возвращался в «Карлыова».

После трехчасовой работы в ресторане «Карлыова», то есть как раз тогда, когда клиенты напивались, а между самыми горячими головами и вечно недовольными вспыхивала перепалка, Мевлют снимал с себя фартук и отправлялся на холодную темную улицу торговать бузой. Ему не в тягость была эта лишняя работа в конце дня и потому, что его ждали клиенты, любители бузы, и потому, что ему нравилось бродить в одиночестве по ночным улицам, и потому, что на разноске бузы он зарабатывал больше, чем на работе официантом и на разноске йогурта, вместе взятых.

К тому же если спрос на услуги уличных торговцев йогурта постоянно падал, то спрос на уличную бузу в вечернее время только возрастал. Тут играли роль постоянные вооруженные столкновения между националистами и коммунистами. Многие стамбульские семейства, которые теперь боялись выходить даже по субботам, предпочитали улицу и торговцев на тротуарах разглядывать по вечерам из окна. Им нравилось ждать Мевлюта, прислушиваясь к эху его шагов. Глотая бузу, они вспоминали прежние счастливые дни. С продажами йогурта дело обстояло трудно, но, несмотря на это, благодаря бузе уличные торговцы из Бейшехира по-прежнему хорошо зарабатывали. В лавке «Вефа» Мевлют собственными ушами слышал, что разносчики бузы стали появляться там, куда они редко захаживали прежде, – в районах Балат, Касым-Паша и Гази-Османпаша. По ночам город доставался вооруженным шайкам, развешивающим по улицам политические плакаты, собакам, бездомным, рывшимся в мусорных баках, и разносчикам бузы, и Мевлют после шумного ресторана и толпы Бейоглу, спускаясь по какой-нибудь темной тихой улице на окраине Ферикёя, ощущал себя дома, в своем собственном мире. Иногда ветви какого-нибудь дерева, давно потерявшего листья, дрожавшие, хотя ветра не было, или какой-нибудь политический лозунг на заброшенном мраморном чешме с расколотой раковиной отчего-то пугали его, словно крики совы на крошечном кладбище за мечетью, хотя все это было ему хорошо знакомо. «Буза-а-а!» – кричал тогда Мевлют прошлому. Иногда он заглядывал в окно какого-нибудь маленького дома и фантазировал, как в будущем они будут жить в таком же доме вместе с Райихой, представляя все прекрасные счастливые дни, которые ожидают их.

– Если этой девушке – как, ты сказал, ее звали, Райиха? – если этой девушке действительно четырнадцать лет, то она и в самом деле еще маленькая, – сказал я.

– Но мы же не сразу поженимся, – ответил Мевлют. – Я уйду в армию… А когда вернусь, она как раз дорастет до свадьбы.

– С чего вдруг совершенно незнакомая с тобой девушка, и к тому же красивая, будет ждать твоего возвращения из армии?

– Я уже думал об этом, и на этот вопрос у меня два ответа, – сказал Мевлют. – Первый: на свадьбе наши взгляды встретились. Наверняка ей тоже хотелось смотреть на меня. И почему она специально пошла от своего стола к столу своего отца именно тогда, когда я был там? Даже если и это случайность, то я уверен, что Райиха все равно, как и я, почувствовала, что в том, что наши взгляды встретились, скрыт особый смысл.

– Расскажи, как ваши взгляды встретились.

– Знаешь, как бывает, когда смотришь человеку в глаза и понимаешь, что готов провести с ним всю жизнь…

– Запиши это, – посоветовал я. – Как она посмотрела на тебя?

– Она не стала стыдливо опускать глаза, как обычно делают девушки, когда смотрят в глаза молодого человека… Она смотрела прямо мне в глаза – смело и гордо.

– А как ты смотрел на нее? Покажи мне.

Мевлют представил, что перед ним Райиха, и посмотрел на меня так пылко, так искренне, что я был тронут.

– Ферхат, ты лучше меня напишешь письмо. Твои письма впечатляли даже европейских девушек.

– Хорошо, напишу. Но прежде ты должен мне сказать, что ты нашел в этой девушке. За что ты ее полюбил?

– Не называй Райиху «этой девушкой». Я люблю ее за все.

– И все-таки за что?

– У нее черные глаза… Мы стояли очень близко, когда смотрели друг на друга.

– Об этом я напишу… А еще? Ты знаешь о ней что-нибудь еще?

– Больше я о ней ничего не знаю, потому что мы еще не женаты… – с улыбкой сказал Мевлют.

– Если ты встретишь ее завтра на улице, ты узнаешь ее?

– Издалека не узнаю. Но глаза ее я узнаю сразу. Ведь все знают, какая она красивая.

– Если все знают, какая она красивая, тогда… – Я собирался сказать ему «тебе ее не отдадут», но вместо этого произнес: – Тогда дело твое трудное.

– Я на все готов ради нее.

– А вот письмо ей от тебя пишу я.

– Пожалуйста, будь так добр и напиши это письмо ради меня!

– Напишу. Но ты знаешь, одного письма недостаточно.

– Принести тебе ручку и бумагу?

– Погоди. Давай сначала поговорим и подумаем, что написать.

Вскоре нам пришлось прервать наш разговор, потому что пришли посудомойщики из Мардина.