Глава четвертая
На обратном пути Бруклин отказывалась не только говорить со мной, но даже смотреть в мою сторону, хотя я несколько раз перед ней извинилась. Если б я могла объяснить, почему так хотела уйти, она бы меня простила, однако я молчала. Даже моя лучшая подруга не должна была знать о моей способности… о том, что я понимаю любой язык, который слышу.
Оказавшись на западе города в родном районе, где обитали торговцы, я решила отправиться прямо домой. Родители узнают, что я ходила развлекаться, а не гостила у Брук, но ее молчаливый взгляд, направленный прямо, ясно давал понять, что прощать меня она не собирается. По крайней мере, не сегодня.
Однако я не жалела, что заставила ее уйти. Даже следующим утром, в свете нового дня, я была уверена, что поступила правильно.
Вчера я слышала слова Клода, и в них было что-то неправильное…
Почему никогда раньше мне не встречался этот язык? Как такое возможно? В свете угрозы революции, питавшей свои силы за счет окружающих стран, которые надеялись воспользоваться слабостью нашей защиты и невыгодным положением королевы, границы Лудании закрылись, а все иностранцы обязаны были покинуть страну. Туристических паспортов давно уже не выдавали.
Однако я слышала все региональные диалекты термани, паршона и англеза, знала все их интонации, модуляции и ритмы. По крайней мере, так мне казалось до вчерашнего вечера.
Теперь я услышала что-то новое.
Но почему я так уверена, что не должна слышать этот язык?
Невозможно было не думать о том, кто такие Клод и его друг. Шпионы? Революционеры, говорящие на тайном наречии? Кто-то еще хуже?
Эти вопросы и странное звучание нового языка не давали мне уснуть почти всю ночь, преследуя даже во сне.
Но было и другое, что занимало мои мысли и о чем мне не следовало думать. Темно-серые глаза, мягкие губы, дерзкая улыбка.
Я старалась убедить себя, что это глупо, но всякий раз, когда я пыталась выгнать его образ из головы, он находил дорогу обратно.
Следующим утром я с облегчением увидела Бруклин, ждавшую меня на нашем обычном месте. Только я собралась улыбнуться, как поняла, что она делает вид, будто меня не замечает. Арон еще не пришел, нас было только двое. Я осторожно приблизилась, не зная, как заговорить о вчерашнем вечере.
— Привет, — нерешительно сказала я, жалея, что больше не с чего начать.
Брук стояла, скрестив руки на груди и бросив у ног сумку с книгами. Однако, несмотря на ее возмущенную позу, я знала, что она колеблется. Зачем бы тогда ей приходить?
Она дернула щекой, не желая признавать мое присутствие.
— Ну, хорошо, — вздохнула я, понимая, что первый шаг придется делать мне, и досадуя на горький вкус своих извинений. — Бруклин, прости. Я знаю, тебе понравился этот Клауд. — Я намеренно произнесла имя таким образом, надеясь разбить ее непробиваемую скорлупу. Но у меня ничего не вышло: она продолжала смотреть вверх. — Мне трудно это объяснить, просто трудно, — продолжила я. — В них было что-то… странное. Что-то, что меня насторожило. — Яснее выразиться я не могла, но теперь она начала постукивать ногой по земле. Она меня слушала, и это было начало. — Знаешь, я бы не просила тебя уйти, если б не волновалась… — Я замолчала, пытаясь придумать, что еще тут можно сказать.
Бруклин повернулась, и ее безжалостный сердитый взгляд сменился хмурой озабоченностью. Она подумала пару секунд и когда наконец заговорила, мне захотелось вернуться назад во времени. Молчаливое наказание было куда легче, чем правда.
— Дело не в парне, Чарли. Дело в тебе. Вчера вечером что-то произошло, не только в клубе, но и в ресторане. Это ты вела себя странно… — Ее голос упал до едва различимого шепота; она встала так близко, что теперь нас никто не мог подслушать. — Ты то и дело нарушаешь закон. И не обманывай себя: я видела, что ты сделала вчера в школе, когда дала мальчишке печенье. Это опасно. Это смертельно опасно. — Ее рот превратился в узкую линию, она прижалась щекой к моей и едва слышно прошептала:
— Я твой друг, Чарли. Если ты хочешь мне что-то сказать, я слушаю. Я сохраню твою тайну. Но ты должна быть осторожнее. Ради всех, кто тебя окружает.
Мои глаза округлились, во рту пересохло. Я отшатнулась, потрясенная ее словами и интонациями. Брук редко говорила серьезно, а такая степень беспокойства была ей вообще не свойственна. Я смотрела на нее не мигая. Конечно, она была права — это я вызываю неприятности. Не она. Не Клод.
Над нашими головами проснулся громкоговоритель, и я едва не подскочила от неожиданности:
О ЛЮБОЙ ПОДОЗРИТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СООБЩАЙТЕ НА БЛИЖАЙШИЙ ПОСТ ПАТРУЛЯ.
Мне очень хотелось рассказать ей все.
Но в эту секунду появился Арон, и момент ушел.
— Чарли, так нечестно. Сегодня я не видел, как ты уходила. Это не считается. — Он криво и бестолково усмехнулся. Но когда он взглянул на нас, застывших, словно расставленные по всему городу статуи королевы, его брови поползли вверх. — Вы как, в порядке?
Я сделала неровный вдох и вопросительно глянула на Бруклин. «Мы в порядке?» — мысленно спросила я.
Не сводя с меня глаз, Брук пихнула меня плечом.
— В порядке, — ответила она больше мне, чем Арону. Устремляясь вперед, она бросила на него косой взгляд. — Возьмешь мою сумку, Крошка?
Я улыбнулась, завидев у лестницы Арона, дожидавшегося меня после занятий. Арон всегда был надежным, уверенным в себе, и при виде его я расслабилась.
Не помню, было ли когда-то иначе? Арон, умный и спокойный, сиял, как маяк в темноте.
Кажется, я так и не привыкла к телу мужчины, возникшему вокруг того мальчика, которого я когда-то знала, однако в нем еще оставались едва заметные следы моего друга детства: прическа, веснушки на носу, постепенно исчезавшие с каждым годом. Он автоматически потянулся к моей сумке.
— Бруклин передала, что ей пришлось уйти пораньше. Ее ждет отец.
Несмотря на его открытую улыбку, я нахмурилась и попыталась вспомнить, когда это его голос успел стать таким низким? Может, я просто этого не замечала?
— Она могла пойти с нами, — ответила я, но в моих словах не было подлинной уверенности. Хотя Бруклин больше на меня не злилась, ей никогда не требовались сопровождающие, если отец звал ее домой.
Он редко обращал на нее внимание, и происходило это лишь тогда, когда возникала необходимость убрать дом или пополнить запасы продуктов. Я знала, что ей обидно чувствовать себя столь малозначимой: ее замечали редко и по сугубо практическим соображениям.
Я начинала его ненавидеть, поскольку сама она была на это неспособна.
— Слушай, Арон, твой отец много болтает… — Это не было вопросом. Мистер Грейсон был из тех, кто нуждался в слухах так, как другие нуждаются в воздухе. Он был бы опасен, не окажись он таким глупцом: его ум был поверхностным, а язык — без костей.
Арон кивнул. Он не обиделся: разумеется, он и сам это знал. И все же он взглянул на меня с заинтересованной улыбкой.
— Ты это к чему?
Я пожала плечами, беспокоясь, не переступаю ли я границы приличия, и осторожно продолжила:
— Он говорил что-нибудь о Бруклин? И об ее отце?
Улыбка исчезла.
— Что ты имеешь в виду?
Мои плечи вновь поднялись.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Твой отец когда-нибудь о них говорил? Как они живут? Много ли мистер Мейер работает? Хватает ли ему денег? Брук… — Задать последний вопрос было сложнее всего, хотя я размышляла над ним сотни раз. — Нет ли опасности, что ее могут у него забрать?
Брук почти исполнилось семнадцать, она была всего на несколько недель младше меня, и до совершеннолетия, когда она получит право самостоятельно принимать решения, ей оставался год. Но сейчас она находилась в опасности: ее могли объявить содержащейся на попечении королевы. Это означало ссылку в трудовой лагерь — а Бруклин скорее бы умерла, чем туда отправилась, — потерю классового статуса и падение по социальной лестнице. Все сироты переходили в класс слуг.
Арон остановился. Его лицо стало серьезным, глаза необычно погрустнели.
— Кое-что я слышал, — печально ответил он. — Покупатели в нашем магазине иногда говорят о Брук, но дело не в ее положении. Они считают, что она слишком сумасбродна, что отец не занимается ее воспитанием и дает слишком много свободы. Одни считают, что он должен держать ее под замком, другие — что без матери ее некому контролировать. — Он покачал головой. — Никто не говорил, что отец не может ее содержать, но когда упоминают ее имя, я тревожусь. Я боюсь, что однажды их жалобы могут превратиться в кое-что похуже. — Он посмотрел мне в глаза. — В нечто гораздо более опасное.
Мы оба знали, о чем идет речь, и когда я взяла его за руку, у меня перехватило дыхание. Я хотела сказать, что это невозможно — невозможно представить Бруклин изменницей, и никто не посмеет обвинить ее в связи с повстанцами. Но я понимала, что ошибаюсь.
Я ошибалась не потому, что считала Бруклин революционеркой, а потому, что кто-нибудь действительно мог высказать подобное мнение. Иногда — а на самом деле гораздо чаще, чем мне бы хотелось признать, — награда за донос на соседа была достаточной, чтобы соблазнить предателя. А такой человек, как Брук, девушка без матери, с отцом, который не обращал на нее внимания, была легкой мишенью.
— Предупреди меня, если услышишь такие разговоры, — сказала я, не зная, что стала бы делать с этой информацией, но понимая, что не позволю ее арестовать. Не позволю поступить с ней так, как поступили с Чейен Гудвин.
— Конечно, предупрежу, — заверил меня Арон, и я видела, что он говорит правду. Взяв меня под руку, он тем самым напомнил, что остается моим другом. Что я могу ему доверять.
Успокоенная его присутствием, я положила голову ему на плечо.
— Сколько раз говорить, что это была случайность? Я не поняла, когда она перешла на термани. — Я устала оправдываться, но сколько бы раз я ни повторяла одни и те же слова, отец все равно был недоволен.
Он слишком волновался.
Он расхаживал по комнате, и хотя у него был целый день, чтобы прийти в себя после вчерашнего инцидента в ресторане, на его плечах до сих пор лежала тяжесть содеянного мной. Того, что я едва себя не выдала.
— Чарлина, ты не можешь позволить себе такие ошибки. Ты должна быть очень осторожна. Всегда. — Он прижал мозолистую ладонь к моей щеке, и я почувствовала жар его кожи. На лбу отца собрались морщины, брови сошлись на переносице. — Я за тебя беспокоюсь. Я беспокоюсь за всех нас.
— Знаю, — ответила я, упрямо не желая потакать любви моих родителей к паршону. Я предпочитала говорить на англезе. Только на нем. В этом случае не будет никакого взаимного непонимания, никаких ошибок. Хотелось бы мне, чтобы все думали так же, как я.
Он сел на диван в маленькой гостиной нашего дома. С этой уютной комнатой были связаны года воспоминаний. Я знала здесь каждый закуток, каждый камешек, каждую доску и темную щель.
В этом доме я родилась, выросла и сейчас вдруг почувствовала себя недостойной своего убежища, предав доверие отца. Я понимала — возможно, больше, чем кто-либо другой, — какую жертву он принес, чтобы обеспечить нашу безопасность.
Я до сих пор помнила тот вечер; мне было тогда столько, сколько сейчас Анджелине. В дверь нашего дома постучал человек, громко требуя отца и отказываясь уходить без ответа.
Отец затолкал меня в спальню и приказал ждать внутри, пока он не разрешит мне выйти. Или пока не вернется мать. Я подчинилась, спрятавшись под кроватью, как он велел, и была очень испугана.
Этот вечер живо стоял у меня в памяти: холодный каменный пол под босыми ногами, то, как я выбираюсь из своего укромного убежища, кукла, которую я прижимаю к груди, и слова, доносящиеся из-за тяжелой двери.
— Я слышал, что она сделала, Джозеф. Тот человек говорил с ней на термани, и она ему отвечала. Она понимала, что он говорит. Она — мерзость! — Голос, полный тревоги и ярости, принадлежал не моему отцу.
— Ты ничего не слышал. Она ребенок. Она просто играла.
— Она не играла, а ты подвергаешь опасности нас всех, держа ее здесь!
Я затаила дыхание, прислонившись лбом к грубо обтесанной двери, единственной преграде, отделявшей меня от отца.
А потом я услышала его голос, твердый и злой.
— Уходи из моего дома. Тебе нечего здесь делать.
Воцарившаяся тишина была такой долгой, такой тяжелой и многозначительной, что даже в тот момент я понимала достаточно, чтобы испугаться до глубины души. Дрожа, я отступила назад, в тихий темный воздух.
Помню, как другой человек заговорил вновь, негромко, почти шепотом.
— То, что она делала, незаконно. Либо ты ее сдашь, либо я.
Отец ответил мгновенно.
— Я не позволю тебе этого сделать.
Я крепко сжала свою куклу и, не оборачиваясь, продолжила пятиться медленными, ровными шагам.
Бесшумно скользнув под кровать, как учил меня папа, я свернулась клубком, и по моим щекам потекли слезы. Я закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не слышать раздававшийся из-за двери шум, а потом — пришедшую снаружи звенящую тишину.
Я пряталась в темноте, страшась, что звуки сотрясающейся двери каким-то образом материализуются в спальне. Но этого не произошло, и возникшее следом затишье тянулось, кажется, целую вечность. Я устала, положила голову на холодный пол и просто ждала.
Наконец, входная дверь скрипнула, и мое сердце сжалось. Я чувствовала каждый свой вдох и выдох. Глаза расширились, пытаясь разглядеть в царящей вокруг темноте, чьи это ноги приближаются к кровати. От скребущего звука тяжелых ботинок о камень моя кожа покрылась мурашками.
Я приподнялась на локте, всматриваясь в темноту. В горле застрял комок.
А потом матрас надо мной тяжело просел, и я услышала глубокий вздох.
— Можешь выходить.
Услышав отцовский голос, я быстро выбралась из-под кровати, изо всех сил ползя на животе. Не успела я вылезти целиком, как он подхватил меня и вытащил наружу. Я забралась на его теплые колени, поджав под себя ноги, и обняла худыми руками за пояс, вдыхая знакомый запах.
Он долго обнимал меня прежде, чем заговорить — между нами было много того, о чем говорить не следовало, что должно было остаться невысказанным. Наконец, из груди его вырвался голос, шепчущий мне прямо в ухо.
Он говорил на англезе, и мягкие звуки языка делали смысл его слов не таким жестким, как в разговоре с человеком из соседней комнаты.
— Ты не можешь больше так делать. Ты должна быть осторожна. — Затем он поднял меня с колен, уложил на мягкие подушки и перешел на более гортанные звуки нашего родного языка.
— А теперь спи, малышка. Мне нужно убраться, пока не вернулась мама.
Он подоткнул одеяло и, склонившись, мягко коснулся губами моего лба. Мои веки отяжелели и закрылись; я помню, что чувствовала себя в безопасности, зная, что отец меня защитил, как делал это всегда…
…и постаралась забыть о пятнах крови на его рубашке.
Я вздохнула и посмотрела на отца, понимая, что единственное, чего он хотел, это безопасности для всех нас, для меня и Анджелины. Почему мне было так сложно признать собственную ошибку?
— Ты прав, папа, — наконец, сказала я. — Я буду осторожнее, обещаю.
Он улыбнулся. Улыбка вышла слабой, но я была за нее благодарна.
— Знаю, что будешь, малышка. — Он взял мою руку и крепко сжал пальцы.
Входная дверь распахнулась, и в дом вбежала Анджелина, маленькая, полная энергии, с перепутанными светлыми волосами, делавшими ее похожей на крохотный вихрь. За ней вошла мать.
— Не пора ли нам в постель? — Я подхватила сестру на руки, используя это как предлог для избавления от чувства, будто я разочаровала отца.
Анджелина кивнула, хотя сна у нее не было ни в одном глазу.
Я кивнула, прощаясь с родителями, отнесла свою растрепанную сестренку в нашу общую спальню и усадила на единственную кровать. Оставив ее раздеваться, я отправилась за мокрым полотенцем, чтобы стереть грязь, которую она умудрилась собрать на себя в течение дня.
— Ты грязнуля, — обвиняюще произнесла я, стирая пятна с ее белоснежной кожи. Она улыбнулась, обнажив полный рот зубов. — И Маффин тоже грязнуля, — пожаловалась я, глядя на неопрятную игрушку, которую она повсюду таскала с собой — изношенного, потрепанного кролика, мой подарок.
Годы не пощадили Маффина. Его мех стал таким тонким, что местами был прозрачен, и игрушка выглядела, словно больная чесоткой. Из-за грязи мягкий белый мех покрылся коричневыми нездоровыми пятнами.
Анджелина схватила старого кролика, не желая, чтобы я его вытирала.
К тому моменту, как я отмыла сестру и переодела ее в ночную рубашку, Анджелина прижималась ко мне, едва в состоянии держать голову.
— Ну вот, соня, — прошептала я, укладывая ее под одеяло и пристроив рядом грязного кролика. Анджелина никогда не спала без Маффина.
Я забралась на кровать рядом с ней, придвинула поближе лампу и вытащила подаренную Ароном ткань. Я уже разрезала ее на куски, придумав собственную модель, и скрепила их булавками. Вытащив иглу из катушки на прикроватном столике, я начала работать, вновь отметив ощущение, возникавшее от движения шелковой ткани между пальцами, и подумав, каково это — носить нечто столь возмутительно тонкое.
Ступни Анджелины переместились под холодными простынями и забрались под мои ноги в поисках тепла.
Так моя сестра желала спокойной ночи.
Это был единственный способ, которым она могла это сделать.
