Глава 2
Буров щурился от дыма зажатой в углу рта сигареты; пристроив руки на баранке руля, глядел через лобовое стекло, как ныряли и ныряли под колеса его фуры дорожные ухабы. Стрелок, назначенный ему конторой в этот рейс, помалкивал справа на сиденье, свесив голову на грудь. То ли спал, то ли нет…
Странный, чего и говорить, тип этот стрелок. Непонятный. Совсем не похож на тех стрелков, с которыми ездил Буров раньше. Худой, длинный, нескладный какой-то. Годков ему уже под полтинник, как и Бурову, а волосы носит длинные, ниже плеч. Лицо морщинистое и темное, а глаза неожиданно светлые, голубые. Одет он… черт знает как одет – джинсы, на коленях продранные, да байковая клетчатая рубаха, да растоптанные кеды. И еще – оружия у него никакого нет. Это при том, что контора своим стрелкам, дальнобоев сопровождающим, стволы выдает в обязательном порядке.
И главное: молчит, паскуда, все время. Сколько раз Буров ни пытался завести с ним разговор, он то пошутит ни к месту, а то просто подмигнет. И молчит себе дальше.
А три дня назад, в первую ночь рейса, этот стрелок Бурова напугал. Заселились в хорошую, проверенную гостиницу, одну из тех, что контора для дальнобоев держит. Поднялись в номер. Как полагается, окна наглухо законопатили, легли. Буров стрелку вежливенько пожелал: «Скорого рассвета», – тот тоже в ответ: «Скорого рассвета», – и засопел. Буров, надеявшийся потрепаться на сон грядущий, завел было разговор. Дескать, раньше-то желали друг другу перед сном доброй ночи, а теперь ни у кого язык не повернется сказать такое. Ночь – какая же она теперь добрая?.. Но длинноволосый не отвечал. Буров поворочался немного и уснул.
И часов около трех проснулся – резко, аж подпрыгнув. Стрелок со своей койки свалился, дрыгается на полу, хрипит… Буров к нему: «Что случилось?» А тот все хрипит и ногтями по полу скребет, помирать собирается. Так еще пару минут побарахтался и затих. Буров грешным делом подумал, что и вправду кончился, болезный. Зажег свечку, чтобы посмотреть. А стрелок приподнимается, рожа белая, потная, мокрые космы лоб облепили. Проговорил с натугой, с мукой в голосе: «Открыли… Еще одну дверь открыли…» А что это за дверь и кто ее открыл и зачем, ничего пояснять не стал. Взобрался на койку свою и отвернулся к стенке…
Ладно еще рейс выдался на редкость спокойным. То есть прямо-таки необыкновенно спокойным. Раз только привязалась на трассе машина, вроде обгонять начала, жать уже к обочине… Поравнялась с фурой – Буров глянул с тоской в салон той машины, – там, само собой, бандосы: кто не с обрезом, тот с арматуриной. И вдруг водила их носом клюнул в баранку и обмяк… Сердце, что ли, у него прихватило или дрянью какой-нибудь обкололся накануне и теперь вырубило его… Машина вильнула с трассы и ушла в кювет.
Буров тогда даже засмеялся в голос от облегчения – повезло! Кинул в рот сигарету и обернулся к стрелку. А тот как ни в чем не бывало сидит себе, дремлет. Словно произошедшее его вовсе не взволновало. Словно он на это и внимания не обратил. А если бы заваруха случилась? Много бы он, волосатик, навоевал своими безоружными тощими ручонками? Стрелков для чего с водилами посылают? Чтобы они груз охраняли, естественно. А этого-то недомерка сам Буров одним пальцем бы из кабины сковырнул. Что уж тут про бандосов говорить…
Ну а после того случая все пошло тихо-мирно. И вот теперь, в самом конце рейса, подъезжая уже с грузом к родному Заволжску, Буров, расслабившийся и уверовавший, что за эти последние два часа ничего дурного с ним не произойдет, решил малость подкрепиться. Чтобы уж с совсем распрекрасным настроением на базу въехать. И свернул к неприметному придорожному шалманчику, у которого никогда раньше не останавливался.
Уже вкатывая во двор шалманчика, понял Буров, что не стоило этого делать, надо было потерпеть пару часов… Во дворе стояли две машины, два забрызганных грязью стареньких японских джипа. И компания, кучковавшаяся у этих джипов, вида оказалась самого нехорошего.
Моментально Бурова хлестнуло мыслью: резко уйти в разворот и дать по газам. Только тут же откуда-то из живота ледяным фонтанчиком вспухла мысль следующая: если он выкинет такой финт, компания сразу попрыгает в свои джипы и устремится в погоню. У них, бандосов, повадки псиные – если кто-то бежит, значит, надо непременно догнать.
Оставалось лишь одно. Припарковаться во дворе и, не выказывая беспокойства, проследовать в шалманчик. Создать то есть видимость, что фура у него пустая, поэтому и бояться ему нечего. Даст бог, поленятся проверить…
И тут стрелок посмотрел на Бурова, усмехнулся и проговорил:
– Да не трясись ты… Пойдем, в самом деле, что ли, закусим.
Как будто прочитал, о чем Буров в тот момент подумал. Хотя тут и любой бы догадался – вряд ли, глядя на побледневшую физиономию Бурова, можно было предположить, что он вдруг принялся размышлять о смысле земного своего существования или, допустим, припоминать подробности встречи с одной из гостиничных «подруг».
Они пошагали в шалманчик. Буров, следуя своему плану, скривил лицо, пытаясь изобразить беззаботную улыбку. А длинноволосый стрелок, проходя мимо настороженно и хищно подобравшихся бандосов, окинул их легким, ничего не выражающим взглядом. Как будто смотрел не на людей, живых и опасных, а на груду неодушевленных предметов. Мебель, скажем, кучей сваленную.
Усевшись за столик (в тесноватом зале шалманчика, кстати, не было ни одного посетителя), Буров преувеличенно спокойным голосом попросил у громилы-шалманщика, безразлично возвышавшегося за стойкой, чего-нибудь на скорую руку.
– Зачем «на скорую»?.. – поднял брови стрелок. – Давай-ка, любезный, нам для начала первое. Что у тебя на первое? Борщ? Сойдет! На второе? Котлет не надо, черт знает, из чего ты их накрутил. И шашлык тоже не надо, факт. А вот яичницу с салом, любезный, пожарь. Мне – из пяти яиц. А тебе? – обратился он к Бурову.
А тому вдруг пришла в голову совершенно неожиданная мысль. «А как его зовут, кстати, этого волосатика? – подумал Буров. – Сколько уж времени вместе, а он мне даже имени своего не сказал… А я почему-то спросить и не догадался…»
– Так сколько?
– Три… из трех яиц, – выдавил из себя Буров, повинуясь настойчивому взгляду безымянного длинноволосого.
– Слышал, любезный? Действуй.
«Любезный», приняв заказ, скрылся на кухне. Тихо хлопнула за ним легкая дверца из обшарпанного фанерного листа.
И тотчас громыхнула дверь другая – входная, металлическая, с глазком на уровне человеческого лица и с бойницей на уровне живота. Вошел один из бандосов – немолодой мужик с изъеденным оспинами лицом, в длинной кожаной куртке, – вошел, огляделся, словно искал кого-то… Взгляд его скользнул по Бурову и стрелку как по пустому месту, не зацепившись. Бандос пожал плечами и вышел.
За стойкой снова появился шалманщик, в руках его был поднос с двумя глубокими тарелками, от которых поднимался пар. Он вознамерился было поставить поднос на стойку, но стрелок позвал его:
– Эй, любезный! Неси все сюда.
«Любезный» удивленно фыркнул, разворачиваясь к стрелку. И Буров увидел, как лицо шалманщика, на котором изначально ясно читалось выражение: «Чё ты сказал?» – вдруг разгладилось, став совершенно пустым. Молча «любезный» составил тарелки на единственный занятый в шалманчике столик. И так же молча удалился за стойку, забрав с собой поднос.
– Яичница! – напомнил ему стрелок.
Шалманщик вздрогнул, словно очнувшись от дремы, и заспешил на кухню.
Стрелок, чинно откушав пару ложек, причмокнул:
– Ничего так… – и поднял глаза на Бурова, который тупо глядел в свою тарелку. – Да ешь, о чем задумался-то?..
А Бурову было совсем не до еды. Во-первых, во дворе стоит фура с грузом. Конечно, дверцы кузова защищают три стальных засова, каждый из которых зафискирован массивным навесным замком… Так все равно же, и самый что ни на есть надежный замок можно вскрыть, если постараться. А во-вторых… вообще непонятно, что происходит.
Вновь бахнула входная дверь. На этот раз бандосов было двое. Давешний, с оспинами на лице, и еще один, невысокий, в добротном пуховике, примечательный тем, что вместо правого уха у него торчали какие-то коротенькие багровые лоскутки. Этот одноухий держался очень уверенно. Войдя последним, он с видимым раздражением толкнул в спину впереди идущего собрата по ремеслу, чтобы тот пошевеливался быстрее. Бандос с оспинами чуть не упал.
– Ну? – коротко и зло осведомился одноухий.
Бандос в кожанке потоптался на месте, оборачиваясь вокруг своей оси, развел руками и растерянно проговорил:
– Сам же видишь…
– Проверь везде, – приказал одноухий.
Бандос торопливым шагом направился к низкой двери, за которой, судя по уловимому аж с самого порога запаху, располагалось отхожее место. А одноухий тем временем призывно гаркнул:
– Хома!
Из кухни выбежал шалманщик, вытирая на ходу руки о фартук, из-за обилия разноцветных пятен напоминавший географическую карту.
– Где они? – спросил одноухий.
– Кто? – округлил глаза шалманщик.
– Как «кто»? Эти… Которые вошли – где?
Бандос в кожанке выбрался из туалета и рысцой просеменил за спиной у шалманщика на кухню.
– Никто не входил, ты чего… – покрутил головой Хома.
– Что значит «никто не входил»? – зловеще понизил голос одноухий, медленно и пружинисто идя к стойке. – Что значит «никто не входил»?!
Шалманщик Хома попятился. И наткнулся спиной на вышедшего из кухни бандоса в кожанке, который сообщил одноухому:
– На кухне тоже никого…
Стрелок с аппетитом ел борщ. Буров, даже не обмакнувший своей ложки, сидел, прилипнув задницей к стулу, пялясь то на спокойного длинноволосого, то на бандосов. К этому времени две вещи кое-как втиснулись в его сознание: бандосы, находящиеся на расстоянии в несколько шагов от них, в упор их не видят, и виной этому странному явлению, скорее всего, его длинноволосый сопровождающий.
Одноухий приблизился к стойке, мазнул пальцем по подносу и предъявил тот палец, с которого капнула розоватая влага, шалманщику.
– А это что? – с нехорошим присвистом поинтересовался одноухий. – Ну-ка, иди сюда… Это что?
Хома осторожно понюхал палец. И в полном недоумении прошлепал губами что-то невнятное.
– Ты же им подавал сейчас, падла! – констатировал одноухий.
– Я? Кому?
Одноухий скрипнул зубами. Стремительно перегнувшись вперед, он схватил здоровенного шалманщика обеими руками за крутой загривок и рванул на себя и вниз. Хома, впечатавшись лицом в дощатую поверхность стойки, распрямился, секунду обморочно покачался всем телом вперед-назад, фонтанируя кровью из перекосившегося набок носа, и обрушился на пол, скрылся за стойкой.
– Пошли, – сказал одноухий, мотнув головой бандосу в кожанке, – фура-то на месте…
– Там замки такие… – поскучнел тот.
– Какие замки! Автогеном бочину вырежем – всего и делов.
Тут Буров не удержался, вскочил, со скрипом своротив стул. Оба бандоса молниеносно обернулись к нему. В руках у одноухого тускло блеснул револьвер. Второй, с оспинами на лице, проворно вытащил из-за спины обрез охотничьей двустволки.
У Бурова горло стиснуло от мгновенного испуга, когда он понял, что натворил.
– Ах ты ж, тварь… – заскрипел одноухий, поднимая револьвер.
– Вы чего тут делаете, мужики? – вдруг спокойно осведомился стрелок, облизывая ложку.
Буров прямо-таки физически почувствовал, как струны вцепившихся в него взглядов ослабли и растаяли, – это стрелок безо всяких видимых усилий перехватил внимание бандосов.
– А?.. – вопросительно произнес одноухий.
– Там братва ваша на тачанах в грязюке завязла, с места сдвинуться не могут, а вы тут титьки мнете! – повысил голос длинноволосый. Он говорил так, будто и на самом деле был искренне возмущен поведением собеседников.
– Так мы… это… – неловко тиская в руках обрез, пробормотал мужик в кожанке, – мы тогда пойдем, ага?
Одноухий, не отводя растерянных глаз от стрелка, поспешно затолкал револьвер в карман.
– Пойдем, да? – попросился и он.
– Конечно, идите, – разрешил длинноволосый.
Бандосы бросились к двери, попытались протиснуться в нее одновременно и ненадолго завязли. Мужик с изуродованным оспой лицом освободился первым, потеряв при этом свой обрез.
– А ты чего встал? – спросил стрелок у Бурова, когда за бандосами громыхнула, закрывшись, дверь. – Доедай борщ, пока не остыл окончательно. И поехали отсюда. Жалко, яичницы мы, кажется, не дождемся, – заметил он.
Из кухни явственно пахло горелым.
Буров опустился на стул. Посмотрел на тарелку, борщ в которой подернулся пленкой жира. Есть ему уже совершенно не хотелось.
– Так вот ты из каких, значит… – проговорил он.
Стрелок улыбнулся:
– Из каких?
Во дворе громко забубнили в несколько голосов.
– Из таких, – сказал он длинноволосому. – Как вас там называют? Брахманы?..
– Брахманы, – согласился стрелок. – Или шептуны. Или лобстеры. Кому как нравится.
– Лобстеры? – удивился Буров. – Не слышал.
– Это от ЛОПС, – пояснил стрелок. – Лица, обладающие паранормальными способностями. Официальное наше именование, так сказать.
– Понятно…
Буров замолчал, не зная, что еще спросить. Во дворе опять кто-то завопил. Буров вздрогнул:
– Чего они там орут-то?..
– Не верят, – сказал длинноволосый, – что в грязи завязли и выбраться не могут.
– И как же теперь? – забеспокоился снова Буров. – Этим-то двоим ты глаза отвел, а остальные?
– Удивительное существо – человек, – усмехнулся стрелок, потягиваясь. – Способен поверить всему, что ему скажут, факт. А я – уж не сомневайся – умею убеждать. Хоть лично, хоть через посредников. Ты будешь доедать или нет?
– Что-то не хочется…
Когда они спустя несколько минут вышли во двор, им открылась следующая картина: бандосы, облепив один из пустых джипов и сзади и спереди, натужно пыхтели, стараясь сдвинуть его с места. Трехтонный автомобиль не поддавался. Наверняка по причине того, что был толкаем одновременно в двух противоположных направлениях и с одинаковой примерно силой.
– Навались… братва!.. – задыхаясь, покрикивал одноухий. – Еще немного… осталось! Сейчас… пойдет!..
Уже в кабине Буров придумал, что ему еще спросить у длинноволосого:
– А чего ж ты в стрелки подался? Теперь таким, как ты, раздолье. Хочешь – на правительство работай, хочешь – вот на таких. Бабок в десять раз больше поднимешь, чем контора-то платит.
– А я уже работал, – просто ответил тот. – И на тех, и на этих. Бабки, брат, – это не главное… А с тобой мне просто по пути было.
Смысл сказанного дошел до Бурова только через четверть часа.
– Не понял! – воскликнул он. – Так ты что же, не от конторы?
– Нет.
– А где… тот, которого мне контора назначила?
– Дома. Отпуск отгуливает. Да не переживай! – рассмеялся длинноволосый. – Я ему отпускные неплохие подкинул, не обидел. Да и тебя не обижу за то, что помог добраться, куда надо.
Буров тоже усмехнулся.
– А как тебя зовут? – поинтересовался он еще, почему-то думая, что ответа не получит.
Но длинноволосый ответил сразу и охотно.
– Макс меня зовут, – сказал он.
Губан лежал, неудобно подоткнув под себя ноги, неподвижный и бледный; рот его был распахнут, точно в изумлении, и в щелочках между неплотно прикрытыми веками тускло отсвечивали белки закатившихся глаз. Мы с Дегой метались вокруг него, под нашими ногами со звонким грохотом перекатывались кастрюли с мисками, и от этого грохота тесная моя кухонька, казалось, раскачивалась, как колокол. Я бил Губана по щекам, щипал его за безжизненно болтающиеся руки, Дега плескал ему в лицо водой из кружки.
Когда Губан наконец пошевелился и со стоном открыл глаза, я аж рассмеялся от облегчения. Пронесло!
– Голова… болит… – было первое, что сказал Губан.
– Напугал, чтоб тебя… – выдохнул Дега. – Дурак мясистый!..
Все случилось так неожиданно, что мы в первый момент ничего даже и не поняли. Посудная полка, висевшая высоко на стене, вдруг сорвалась с одного шурупа, тюкнулась одним концом в крючок для полотенец, что был привинчен ниже, и вся посуда по образовавшейся наклонной плоскости заскользила вниз и начала хаотично рассыпаться по полу, друг за дружкой рикошетя от бритой головы Губана, который под этой полкой как раз и сидел. Кастрюли и кастрюльки, миски и кружки в порядке строгой очередности лупили Губана по кумполу, а тот только ойкал и хлопал глазами, не догадываясь сдвинуться с места. Последним финишировал казан. Хороший такой казан, чугунный, на десять литров, с закрепленной в закрытом положении массивной крышкой. После того как он соприкоснулся с губановским затылком, наш кореш побелел, закатил глаза и свалился на пол…
– Во, глянь! – Дега сунул мне под нос виновника произошедшего: обломок шурупа в измочаленной оболочке дюбеля. – Сломался. Не фиг полку перегружать было.
– Да не важно, – отмахнулся я. – Главное что? Главное, что обошлось. Малой кровью отделались. То есть вообще без крови…
– Будешь еще, дебил, на трещины наступать? – гаркнул Дега. – Как ребенок, честное слово!..
– Не буду… – прокряхтел Губан, с трудом поднимаясь на ноги.
Скоро мы успокоились. А потом и вовсе развеселились. Я высказался в том смысле, будто это еще неизвестно, что больше пострадало: наш с папахеном казан или голова Губана. А Дега, живо подхватив инициативу, тут же воскресил обсуждаемую ситуацию, само собой, художественно ее приукрасив. Задергался, подпрыгивая на табуретке, гримасничая и завывая, после чего картинно брякнулся на пол, где еще пару минут энергично агонизировал, вращая глазами и вываливая язык. Отсмеявшись, мы заварили последние мои две упаковки китайской лапши в том самом злосчастном казане – чтобы на всех хватило.
– Свеженькая! – прокомментировал Дега, прочитав на упаковке одной из пачек дату изготовления: всего-то две тысячи десятый год, ноябрь.
Молодцы все-таки узкоглазые! Завалили этим грошовым дерьмом весь мир в свое время. Что вот только будем делать, когда запасы лапши окончательно иссякнут? Теперь-то они ее производят, понятное дело, совсем не в таких, как раньше, объемах – им самим едва хватает.
Губан, против обыкновения, солоноватую водичку с мелким крошевом почти неосязаемых на языке кусочков теста хлебал как-то вяло. Дега пихнул его ногой под столом:
– Чего ты залипаешь? Ну, получил по бестолковке, делов-то! Считай, дешево отделался. Помнишь Жору Немого? Которому в прошлом году приреченские джагой пузо проткнули? Знаешь, чего он вдруг говорить разучился? Родился-то он нормальным… Он, когда еще совсем малым был, наступил как-то раз вот тоже на трещину, не уберегся. А на следующий день – я сам видел – идет он с мамашей своей по двору, ковыряет себе беззаботно в носу, а мамаша ему бац – подзатыльник! Чтобы, значит, не ковырял. И так знатно залепила, что Жора, дернувшись от удара, палец через нос до самого мозга вогнал. Повредил там чего-то. И замолчал навсегда. А вот мне еще рассказывали про бабу одну из соседнего квартала – наступила на трещину и вскоре исчезла! Только не вся. И не сразу.
– Как это? – не понял я.
– А так. Зашел к ней кто-то, а по квартире ноги ходят. Только ноги, больше ничего, натуральные ноги, в юбке, по которой ту бабу и опознали. Этот кто-то, кто зашел, ахнул с перепугу, ноги поскакали в дальнюю комнату. И там сгинули куда-то с концами…
Глаза Губана тоскливо засветились. Он даже ложку положил. Я мигнул Деге, и тот понятливо заткнулся, только уже поздно было. Заскучал наш Губан пуще прежнего.
– Для тебя-то все кончилось, – сказал я ему.
– А если нет?.. – прогудел он.
– Да точно кончилось! Я тебе лично гарантирую!.. – взвился снова Дега.
Но Губан его слушать не стал.
В молчании мы доели свою лапшу, Губан засобирался домой. Для очистки совести мы с Дегой решили его проводить (он живет в том же доме, что и я, через подъезд, на последнем, пятом этаже). Отвели, двинули обратно. А когда уже спустились до третьего этажа, Дега вдруг остановился, втянул голову в плечи и попятился обратно наверх.
– Ты чего? – удивился я.
Дега без слов указал мне на подъездное окошко. Я выглянул во двор и присвистнул.
По нашему двору, дребезжа и фыркая, медленно катилась древняя «семерка», любовно и старательно выкрашенная в ядовито-красный цвет. И я, и Дега прекрасно знали, кому принадлежит этот динозавр.
Чипе, вот кому.
«Семерка» остановилась, конечно, у моего подъезда. Молча наблюдали мы, как неторопливо выгружались из тачаны пацаны Чипиной ватаги: маленький усатый Замай, грузный и неуклюжий с виду чернявый Гуля, крепкоплечий носатый Баламут – лучшие бойцы Гагаринки, против каждого из которых мы с Дегой нипочем в махалове не выстоим. Даже если мы будем с джагами, а они – без. И пытаться не стоит.
Со стороны водителя показался Петя Ша, долговязый мрачный парнина, привыкший объясняться с окружающими больше пинками и затрещинами, чем словами. Петя – правая рука Чипы. Он, как и сам Чипа, помимо джаги, еще армейский Макаров с собой носит. Вспомнив об этом, я тут же приметил, как угловато оттопыривалась на впалом животе Пети длинная рубашка в крупную шахматную клетку.
А самого Чипы нет, кстати.
Петя закурил, вальяжно облокотившись на закрытую дверцу. А остальные трое скрылись в подъезде.
Долго их не было…
– Ух, как вовремя мы Губана провожать пошли, – прошептал Дега. – Не зря ты сегодня счастливую футболку надел. Дверь сломают?..
– Вряд ли, – подумав, сказал я. – С папахеном связываться не будут. Папахена, если что, контора его прикроет. Там люди серьезные, могут и стрелков послать. Зачем Чипе лишние проблемы? Тем более, извини, конечно, перстенек-то не я тиснул. А ты.
Дега нервно хихикнул.
– Анекдот вспомнил в тему, – сказал он. – Повстречали два пацана тигра в джунглях. Зверюга на них кинулась! А один пацан не растерялся, хлестанул тигра палкой по глазам – и шасть на дерево. И кричит оттуда своему корешку: мол, лезь скорее, чего ты не лезешь?! А тот отвечает: «Мне-то зачем лезть, я ведь тигра по глазам не лупил…» – Дега прервался, сглотнул. И вдруг схватил меня за руку. – Получается, ко мне домой они уже наведывались, да? Мамку напугали… А то и… досталось ей. С них станется…
Я опять задумался.
– Ничего они с ней не сделали… – решил я наконец, – если что-нибудь… очень нехорошее сотворили бы, уже вся Гагаринка была бы в курсе. И нас бы известили. Не паникуй.
– Тебе хорошо говорить…
Впрочем, по голосу Деги я сразу понял, что он все-таки немного успокоился.
Замай, Гуля и Баламут вышли из подъезда. Не спеша садиться в «семерку», они расположились у капота, что-то оживленно обсуждая. Петя Ша молча наблюдал за ними.
– Твари… – прошипел Дега.
Он вдруг резко отпрянул от подоконника, задрал свитер и, сопя, вытащил из-за пояса «Муромца». А я и не обратил внимания, что он с собой на проводы Губана ствол захватил!
– Может, выйти, а? – подрагивающим голосом предложил он. – Чего прятаться? Выйти и…
– …перстенек вернуть! Отдай ствол, придурок, от греха подальше!
– Не отдам!
Долго Дега не сопротивлялся, выпустил тяжелый пистолет. Я сразу засунул «Муромца» в карман джинсов – полностью он не влез, рукоятка осталась торчать наружу.
Дега, тяжело дыша, снова прилип к подоконнику. Конечно, он это несерьезно о том, чтобы со стволом наперевес на Чипину ватагу выйти. Так… напряжение из него выплеснулось. Кто ж в здравом уме на старшаков замыслит… даже не из пистолета шмальнуть или джагу воткнуть, а просто руку поднять? Вон Юрик Банан, здоровенный пацан вроде нашего Губана, зимой еще, когда Конец года в шалмане гуляли, схлестнулся с Гулей по пьяной лавочке. Вроде бы в шутку они махались, а носяру он Гуле разбил по-настоящему, не удержал вовремя руку. Когда сообразил Банан, что натворил, моментально в извинения кинулся, да поздно уже было. Дело сделано. Так его, Юрика, сначала Гуля топтал, пока не устал. А потом Чипа собственноручно ухо Банану его же джагой под корень отрезал и над стойкой приколол. И это за нечаянный косяк. А если сознательно? За такое не ушами уже, а головой расплачиваются. И копы ничего Чипе и его ватаге не сделали бы – среди гагаринцев стукачей нема… Вот так. А по-другому старшакам нельзя. Как иначе авторитет поддержать?
Пацаны из «семерки» покидать наш двор явно не собирались. Видать, сильно на Дегу Чипа обиделся за перстенек. Часа через два солнце стало тускнеть – осень, день теперь короткий. Нам пришлось переместиться на пятый этаж – жильцы начали возвращаться в свои квартиры. Слава богу, на лестничной площадке пятого этажа из четырех квартир только две и заняты. В одной Губан живет со своей мамашей, в другой – Кочерга. Старуха полуживая, которая из квартиры вообще сморщенного носа не кажет, ей дочь носит харчи раз-два в неделю. Никто нас из Губановых соседей увидеть не мог, и очень хорошо, что не мог. А то сдали бы, как пить дать… Кто ж со старшаками ссориться захочет?.. Сидели мы молчком, курили, пуская дым по стенке, пока сигареты не закончились. Можно было к Губану попроситься, но его мамаша… Очень она нас с Дегой не любит. Трезво оценивая интеллектуальный потенциал своего отпрыска, она почему-то считает, что мы спим и видим, как Губана впутать в какую-нибудь авантюру, самим поиметь выгоду, а на недалекого детину повесить всю вину. Тот факт, что наша ватага уже который год живет и не тужит, чего бы не было, если б мы – все трое – друг за дружку крепко не держались, ее нисколько не смущает, вот так… Того, что она, мамаша Губана, увидит нас через дверной глазок, мы, понятное дело, не боялись. Давным-давно уже у всех дверные глазки замазаны чем-нибудь, или заклеены, или заколочены, от греха подальше. Чтобы ненароком не увидеть ничего такого, чего видеть ни в коем случае не надо…
Нет, додумайся Замай, Баламут или Гуля наведаться и в этот подъезд тоже, мы бы, конечно, сразу ломанулись к Губану… а оттуда по балконам… А куда еще? Не заваренный же чердачный люк отдирать? Но сюда старшаки почему-то соваться не торопились. Может, еще раньше посылали кого-то про Дегу разузнать, может, Чипа дал своей ватаге вполне конкретное задание – пробивать именно мой адрес, а сами они инициативу проявлять поленились. Кто знает. Во всяком случае, скоро мы получили возможность убедиться, что старшаки нашли занятие поинтересней, чем бегать по подъездам за проштрафившимися пацанами.
На капоте «семерки» появилась сначала одна бутылка с разлапистыми иероглифами на цветастой этикетке (в нашем шалмане только китайским пойлом и торгуют – гаоляновой водкой, потому что дешево и с ног валит, как противотанковый пулемет), а затем вторая и третья…
А потом изрядно осоловевшая ватага втянулась в «семерку», Петя Ша стрельнул в сторону очередным окурком и сел за руль. Тачана, коротко взревев, запыхтела прочь.
К тому времени уже заметно стемнело. Стало пусто, совсем мертво во дворе. Да и не только во дворе, по всей Гагаринке. По всей стране. По всему миру, где сейчас солнце ушло за горизонт.
Мы с Дегой, выждав еще несколько минут на всякий случай, дунули с осточертевшей лестничной клетки ко мне.
Перво-наперво мы, само собой, кинулись занавешивать окна. Занятие привычное, справились меньше чем за минуту. И как только мы закончили, замок в двери скрежетнул, поворачиваясь… Дега сморщился и присел, схватившись за живот, точно тот замок провернулся у него в кишках.
– На засов запирал? – скрипнул он.
– Ты же последний заходил!..
Больше ничего друг другу мы сказать не успели. Дверь распахнулась, и прихожая наполнилась земляным гулким баритоном папахена. Вот это да, приехал! А обещался только завтрашним вечером!
– Расслабься, – сказал я Деге, отметив, что у меня у самого ощутимо подрагивают колени.
Папахен явился не один. Следом за ним в нашу квартиру зашел какой-то немолодой мужик странного, нездешнего вида. Патлатый, щуплый, одет как-то несерьезно, как у нас в Гагаринке даже малолетки не одеваются, с тощим рюкзачком за спиной… Но почему-то мне с первого взгляда этот патлатый понравился. Коротко представившись:
– Макс! – он протянул мне руку и весело подмигнул, словно не имя свое сообщил, а шутку рассказал. И глаза у него оказались такие… очень уж яркие, будто подсвеченные изнутри. И смотрел он этими глазами на все как-то необычно открыто и бестревожно, точно не видел в этом мире ничего, стоящего опаски. Похожий взгляд бывает, например, у исключительно сильных бойцов, а ведь этот Макс смотрелся совершенно безобидным. Ну совсем ничего угрожающего во всем его облике не было.
Папахен выглядел усталым, но крайне довольным. Даже не очень-то и наорал за бардак на кухне, который мы с Дегой, впрочем, быстро ликвидировали. А затем пришло время того самого момента, который я с самого детства любил едва ли не больше всего на свете, – когда папахен, вернувшись из рейса, начинал, как это мы с мамой когда-то называли, «раздачу слонов».
Вот и сейчас папахен бухнул на табуретку исполинский свой рюкзак (не чета дохленькому рюкзаку Макса, который тот оставил в прихожей), расстегнул могучие кожаные ремни основного клапана и принялся выкладывать на стол привезенное.
Пластиковые мешки с крупами, мукой и сахаром – хорошо. Брикеты гематогена и синтетических витаминов, стиснутые резинками в плотные кирпичики, – нормально. Масло, чай, растворимый кофе, соль, шоколад из армейских пайков, спички, пачки свечей, яичный и молочный порошки – отлично! Армейская тушенка в плоских жестяных баночках – великолепно!.. Высокие зимние ботинки, явно не новые, но еще крепкие. Их он на стол класть не стал, кинул мне:
– Примеряй!
Я с примеркой решил погодить, потому что следом за ботинками папахен достал увесистый шуршащий бумажный сверток, от которого запахло так, что у меня рот молниеносно наполнился вязкой слюной. Чесночная колбаса! Рядом с колбасой на стол легли два блока сигарет и полдесятка аккуратных пачечек курительного табака. Ну и довершили натюрморт, естественно, большущие упаковки растворимой лапши и прочих пищевых концентратов китайского производства – куда ж без них.
– Ужинаем? – осведомился я, незаметно толкая локтем в живот Дегу, который за моей спиной, не в силах сдержать восторга предвкушения, взвизгивал и притоптывал ногами, как ретивый конь.
– Можно, – снисходительно согласился папахен. А этот Макс распахнул длинную полу своей рубахи и вытащил из кармана джинсов узкогорлую бутылку, надпись на этикетке которой гласила: «Коньяк дагестанский пятизвездочный».
– К столу, – пояснил он. – Завалялся в рюкзаке, а теперь вот и повод есть какой-никакой…
Папахен охнул. Макс протянул ему бутылку, и он принял ее в обе руки, осторожно, как младенца.
– Кизлярский… – любовно проговорил папахен, несильно встряхивая янтарное содержимое узкогорлого сосуда. – Еще со старых времен доживший, тот самый. Даже не верится… Раньше-то, в молодости, никому бы и в голову не пришло его за роскошь считать. Помнишь? – спросил он у Макса. – А теперь – поди ж ты…
– Факт, – ответил тот, откинув с лица волосы. – Это вам не какая-нибудь китайская отрава, это вещь! Интересно, сколько в нем на самом деле звездочек? Пара десятков точно набралось.
Потом мы с Дегой скоренько накрыли на стол (дело нехитрое, самым сложным было следить, чтобы Дега не слишком усердствовал, дегустируя то одно, то другое) и сели все вместе ужинать.
Первый голод утоляли молча. Застольная беседа мало-помалу завязалась, когда в желудках обозначилась приятная тяжесть и очередной кусок уже не заглатывался, минуя процедуру разжевывания, а неторопливо смаковался. Выяснилось, что этот Макс не местный, не наш, заволжский (кто бы сомневался), а прибыл к нам в город, чтобы разыскать какого-то своего приятеля. Адреса приятеля Макс не знал, но, что характерно, никакого беспокойства по этому поводу не выказывал и, кажется, вовсе его не испытывал.
– Как хоть его зовут? – поинтересовался Дега, поднимаясь и вытирая сальные руки о штаны.
– Агалай.
– Как?! Ну и имечко! Или это погоняло?
– Это имя.
– Не слышал, – сказал я. – Если б слышал, точно бы запомнил. Наверное, не из Гагаринки этот ваш Агалай. Из Нефтяников или из Приречья. Или из Центра.
– Да нет, – качнул головой Макс и вдруг, прищурившись, странно повел рукой перед собой, точно нащупывая что-то в воздухе. – Здесь он. Рядышком. Ясно чувствуется…
Я с удивлением глянул на папахена. Тот усмехнулся мне, словно говоря: мол, погоди, то ли еще будет…
– Как это? – осторожно спросил я. – Чувствуется-то?..
Патлатый Макс не стал отвечать. Вместо этого он одной рукой остановил вернувшегося из туалета Дегу, а второй ловко вытащил из его кармана небольшую связку тускло поблескивавших разнокалиберных колечек, серебряных, судя по виду…
– Это мое! – поспешно заявил Дега.
Макс подкинул на ладони тонко звякнувшую связку и отдал ее Деге.
– Верни, откуда брал, – проговорил он, и я внезапно заметил, что взгляд его сузился, заострился, на мгновение став пугающе хищным, как джага. – А еще раз подобное выкинешь – руки отсушу.
– Лучше я, – присовокупил враз отяжелевшим голосом папахен. – По-простому дам в дыню, забудет, как воровать у своих!
Дега, не препираясь больше, юркнул вон из кухни. «Это же он в рюкзак к Максу залез! – наконец сообразил я. – А тот как заметил? Услышал, что ли? Ну и слух у него… И что это еще такое – руки отсушить?»
– У него болезнь просто, – вступился я за кореша. – Клептомания называется. Не может себя сдержать. У нас в Гагаринке все это знают.
– Полечил бы я его… – пробурчал папахен. – Его как доброго за стол с собой посадили, а он…
– Ладно! – примирительно сказал Макс. – Клептомания – оправдание допустимое, факт.
Он выпрямился на табуретке, ловким привычным движением заправил волосы за уши, чтобы не падали на лицо, и вдруг повернулся ко мне:
– Дай-ка руки.
– Чего? – Я недоуменно оглянулся на папахена. Папахен успокаивающе кивнул:
– Не бойся…
– Кто боится?! Не боюсь я. Просто…
– Ну так и делай, что он говорит. С тебя не убудет.
– Дай руки, – повторил Макс. – И в глаза мне смотри.
Сам не знаю, почему я подчинился. Этот Макс – человек с виду нормальный, да и папахен мне худого никогда не пожелает, но все-таки… С мужиком за руки держаться!..
Макс стиснул мои пальцы своими, вроде бы не больно, но чувствовалось – очень крепко, сразу не вырвешься. Боковым зрением я увидел удивленную физиономию Деги, который только что вернулся на кухню.
– В глаза мне смотри! – громче и жестче выговорил Макс.
И я уставился в его глаза, которые теперь почему-то вовсе не казались мне добрыми и светлыми. Они вдруг потемнели, эти глаза. И они… стали увеличиваться, сливаясь в одно целое, в один небывало большой продолговатый глаз.
Понимая все происходящее как оптическую иллюзию, я попытался моргнуть, но не смог. Пальцы мои закололи горячие иглы. Повисла оглушающая тишина, моментально отсекшая меня от окружающего мира.
И тут громадный темный глаз – единственное, что я видел перед собой, – конвульсивно дернулся, распахиваясь, словно пасть. И поглотил меня.
Всего мгновение я был в полной темноте, потому и испугаться по-настоящему не успел. Потом передо мной, будто на телевизионном экране, возник домишко с покосившейся крышей, отгороженный от узкой окраинной улочки некрашеным щербатым забором. Под забором лежало, мирно положив сомкнутые пасти на лапы, с десяток косматых бродячих собак. Сытые, бестревожные, кто их тут тронет?.. На крыше сонно шебаршилось множество самых разных птиц: ворон, голубей, воробьев… Они то взлетали, чтобы невысоко покружиться, то снова садились, нахохлившись, то бродили по расколотому позеленевшему шиферу крыши, толкаясь оперенными боками, выискивая себе свободное место… совершенно не боясь какого-нибудь случайного малолетнего охотника с рогаткой и не видя друг в друге хищников и жертв.
Эта картинка стала меркнуть, а сквозь нее уже проступала другая – круглое монголоидное лицо, удивительно морщинистое, с редкими длинными торчащими волосками на скошенном подбородке и резко очерченных скулах, с глазками-щелочками, разглядеть что-то в которых не представлялось никакой возможности.
Я узнал и этот домик, и это лицо.
И тотчас наваждение смело с меня, как паутину. Я снова оказался в нашей кухоньке, ощутил себя сидящим на табурете. Руки я сложил на коленях. Пальцы и ладони, кстати, все еще покалывало…
– Ну? – спросил Макс.
– Леший, – выговорилось у меня само собой.
– Вот и славно. Налей-ка ему, Михал Иваныч, сейчас можно. Даже нужно…
Михал Иваныч… то есть папахен мой, придвинул ближе к себе мою кружку, плеснул туда коньяку.
– Только одну, – строго сказал он.
– А мне? – подал голос Дега, все так же стоявший в дверном проеме и, судя по выражению лица, страсть как желающий узнать, что же здесь происходит.
– Перетопчешься.
Я выпил, поморщившись и вздрогнув, – сделал вид, что в первый раз. Папахен сделал вид, что поверил.
– Можно было и предупредить, что твой друг – шептун, – сказал я.
Папахен рассмеялся, как смеются удавшемуся сюрпризу.
– Шепту-у-ун! – восхищенно протянул Дега. – Брахман! Правда, что ли?!
– Ну? – настойчиво повторил Макс.
– Что «ну»?.. – После коньяка мне захотелось покурить, но в присутствии папахена я курить никогда не осмеливался, хотя тот прекрасно был осведомлен об этой моей привычке, сигареты свои не прятал и – даже уезжая в очередной рейс – оставлял пачку-другую на обычном месте. – Что «ну»? Значит, Лешего Агалаем кличут? Вот не знал…
– Да не тяни ты! – поторопил меня папахен. – Человеку же для дела!
– Леший, – принялся рассказывать я. – Он шептун тоже, как и вы. Или брахман, или лобстер, как вас там еще называют. Живет у нас в Гагаринке, на отшибе, где частный сектор. С животными может разговаривать. Ну, то есть не то чтобы разговаривать, просто они его слушаются, и дикие, и домашние. И он их понимает. Лечит он их. И людей лечит. Ну и другие вещи делает: привороты-отвороты, заговоры, проклятия-заклятия всякие снимает. И наложить тоже может. В общем, как и все шептуны, ничего необыкновенного. У нас все Лешего знают. И не только у нас. К нему со всего Заволжска приходят со своими болячками и проблемами. Само собой, Чипа с ватагой чужаков к Лешему не просто так пускает. Не за бесплатно. Со своих, гагаринцев, ничего не берет, конечно. Ну и сам Леший всегда сыт, ни в чем нужды не знает. Копы его тоже не трогают. Они и сами к нему на огонек заглядывают по кое-каким надобностям…
– Словом, не обижаете вы своего Лешего? – поинтересовался Макс. Все время, пока я рассказывал, он не сводил с меня глаз – не только потому, что внимательно слушал, но еще и по причине того, что, как мне показалось, чего-то такое непонятное пытался во мне рассмотреть.
– Кто ж его обидит? – вклинился в разговор Дега, усаживаясь на свой табурет. – Кто его обидит, тому Чипа в башке дырок наделает больше, чем в дуршлаге. Да и не только Чипа. У наших старшаков ведь и свои старшаки имеются, – важно сообщил он всем известную истину таким тоном, будто какую-то великую тайну раскрывал. – Очень серьезные люди эти старшаки старшаков. Так вот, те серьезные старшаки сами к Лешему нередко обращаются. Потому неподалеку от жилища Лешего всегда трутся шестерки Чипины. Стерегут. На всякий случай.
– Это правильно, что стерегут, – одобрил Макс, – нас, ЛОПСов, не так уж и много осталось, нас беречь надо…
– А недавно, я слышал, – не унимался Дега, – к Лешему из правительства субчики приезжали. Уговаривали к ним на службу переходить, в какую-то закрытую шарашку, денежки хорошие сулили. Так народ собрался, как прочухали, что к чему, едва этих субчиков на куски не порвали. Мужики орут, бабы воют. Никто отдавать Лешего не хочет. Те, которые из правительства, и уехали ни с…
Он неожиданно прервался на полуслове. За плотно занавешенным окном раздалось несколько близких хлопков, после чего жестяной карниз натужно заскрипел, словно под немалой тяжестью. Мы услышали стариковский бормочущий вздох, что-то очень острое с отвратительнейшим скрежетом проскребло по стеклу. А потом это же острое осторожно и просяще постучало в окно…
Дега съежился. Папахен скривился.
– Ну, сын!.. – преувеличенно громко потребовал он. – Давай-ка рассказывай, как ты тут без меня!
Я проговорил какую-то необязательную чепуху, просто чтобы что-то сказать.
За окном снова скрипнула жесть карниза, захлопали, удаляясь, невидимые крылья, и откуда-то сверху слетел захлебывающийся лающий хохот. Ничего человеческого не было в этом хохоте.
На некоторое время стало тихо.
– Вот ведь живем… – вдруг проговорил папахен, – работаем, детей растим… Надеемся на что-то. А на что надеяться? Все хуже и хуже с каждым годом. Хоть и придумывают всякие там «Возрождения», но все равно… А скоро и совсем… Недолго ждать осталось.
Макс заправил выбившуюся прядь за ухо.
– Дурак ты, если так говоришь, Михал Иваныч, – серьезно произнес он. – Да еще и при пацанах…
– Чего «дурак»-то? – заворчал папахен. – Не так, что ли, скажешь?
– А то и дурак. Если сидеть сиднем и ждать, то и вправду… дождешься.
– А что еще делать? Со зверьем ведь не пойдешь махаться, верно?.. Вот и сидим сиднем… А ты что, не сидишь, что ли?
– А я не сижу, – просто ответил Макс. – Ты про Всадника что-нибудь слышал?
Папахен пожал плечами, поскреб щетину на щеках.
– Не-а, – сказал он. – А кто это?..
– Наливай, Михал Иваныч, еще… – попросил Макс, и папахен с готовностью наклонил бутылку. – Завтра договорим, как время будет. И про Всадника, и вообще…
Я как бы невзначай подвинул к бутылке свою кружку, но папахен меня, конечно, проигнорировал.
Беззвучно погасла лампочка у нас над головами.
Все, отключили электричество. Тотчас где-то недалеко, может быть, в соседнем дворе, что-то тяжко и гулко грохнуло, и, как отзвук этого грохота, ввинтился в напряженную тишину ночи раздирающе заунывный вой.
Наступило время зверья.
Чиркнула спичка, высекая желтый огонек. Папахен зажег свечу, поставил ее в центр стола.
– Значит, завтра проводите меня к Агалаю? – спросил Макс. – То бишь к Лешему?
– Проводим, почему не проводить, – быстро ответил Дега и вдруг осекся, посмотрел на меня. – Ой, там же… ну, нежелательно было бы того… отсвечивать нам…
– Это еще почему?
Дега сунул в рот кусок колбасы. А я почувствовал на себе вопрошающий взгляд папахена.
– Да размолвочка у нас небольшая с Чипой вышла, – вынужденно объяснил я. – Ничего страшного.
– Вообще пустяки! – с фальшивой бодростью добавил Дега.
– Вы меня проводите, – утвердительно сказал Макс. – Вот заодно и разберемся. С пустячной размолвочкой. Если, как вы говорите, каждое посещение Лешего этими вашими старшаками отслеживается, мы наверняка с Чипой пересечемся.
Папахен промолчал, глянув на брахмана с явным одобрением. Дега просиял. Да и я тоже почувствовал громадное облегчение. Надо же, как удачно все вышло! Нет, все-таки хороший человек этот Макс! И как вовремя он на нас свалился!
– А вам он зачем понадобился? – принялся было трещать Дега, умильно заглядывая Максу в глаза. – Леший-то?
– А вот это, – веско ответил брахман, – не твоего ума дело, дружок.
– Ну все, – подвел итог папахен, снова берясь за бутылку. – Договорились, теперь валите-ка, пацаны, спать. А мы еще посидим немного.
Дега встал. Хотел было подняться и я.
– Постой-ка, – вдруг остановил меня Макс. – Дай мне руки.
На этот раз я повиновался охотно. Да что угодно для такого распрекрасного гостя.
Он снова стиснул мои пальцы. Я старательно вытаращился в его глаза, но сейчас почему-то ничего не произошло.
– Не пойму я… – проворчал Макс, отпуская меня. – Что-то с тобой не так, парень. А что – никак не увижу… Ладно, потом. Скорого рассвета!
– Скорого рассвета! – откликнулись мы с Дегой.
Вокруг него копошилась нервная темнота. Неподалеку с шипением взвилась желтая ракета, на мгновение осветив каменистое поле, рассыпавшихся по нему людей в военном камуфляже, несколько грузовиков с крытыми брезентом кузовами. Машины стояли с выключенными фарами вокруг неровной ямы, глубина которой не пустила в себя желтый свет. Сильно пахло земляной сыростью, какой-то химией и еще чем-то, невнятно будоражащим, как перед дождем.
Его тело было безвольно и тяжело, как кусок мяса, мозг – сжат и нем, мыслительной силы хватало только на то, чтобы просто фиксировать появляющееся в поле зрения. Знание того, кто он, зачем он, каково его прошлое и что его ждет в будущем, оледенелым комочком болталось где-то глубоко внутри немого мозга и с сознанием никак не соприкасалось.
– Раздевайся, – произнес кто-то, стоявший за его спиной.
До него не сразу и с трудом дошел смысл этого слова, зато его тело моментально на это слово отозвалось. Он начал снимать с себя одежду. Мысли оглянуться и посмотреть, кто там, сзади, не возникло в его голове.
Полностью обнажившись, он выпрямился и снова замер. Ночной холод быстро облепил его со всех сторон.
Позади вспыхнул яркий фонарь, обрушив на голую, усыпанную мелкими камешками землю его тень, громадную, неестественно вытянутую.
Сзади кто-то сосредоточенно прокашлялся, будто готовя себя к какому-то важному и сложному делу, и через несколько секунд он почувствовал, как к шее прикоснулось что-то маленькое и влажное, медленно прочертило замысловатый, спускающийся вниз, к плечам, знак и исчезло. И вернулось вновь, на этот раз коснувшись верха левого плеча.
«Кисточка, – наконец-то догадался он. – Это кисточка».
Тот, кто был сзади, обмакивая куда-то кисточку, старательно выводил на его коже причудливые и явно сложные знаки.
Тихо урча, проехал неподалеку грузовик, разбрызгивая в темноте свет фар. Остановился, тут же погасив фары.
Приближался топот.
По тени, громадным уродливым лоскутом растянутой на земле, заскользили тени других людей, и вскоре через световой конус, в котором он стоял, прошла скорым шагом короткая колонна из пяти солдат. Оружия при них не было. Точнее, обычного оружия. Солдаты в камуфляже «цифра», без знаков отличия, в форменных кепи, несли каждый в левой руке по щиту – пластиковому, из тех, что применяются для разгона демонстраций, но почему-то разрисованному непонятными символами, напоминающими египетские иероглифы. В правой руке у солдат посверкивали обнаженные длинные клинки. У первого – кавалерийская шашка, у второго – шпага с причудливой защитой на гарде, у третьего – широкий нож-мачете с пластиковой ручкой… Что там было у четвертого и пятого, он не разобрал.
Невидимый художник уже расписывал нижнюю часть его спины, переходя постепенно к пояснице.
Слева послышались голоса.
Один из них завел захлебывающийся плаксивый речитатив:
– Не буду я! Не буду!.. Не буду я! Не буду!..
Речитатив этот почти заглушал хриплый и злобный рык:
– Ты присягу давал! Контракт подписывал! За что тебе деньги платят?! Под трибунал пойдешь, гнида!
– Не буду я, не буду я, не буду я!..
– Как бы тебе, майор, самому под трибунал не попасть, – вклинился третий голос, начальнически размеренный, даже с насмешливыми нотками. – Это вот твоя хваленая психологическая подготовка личного состава?..
Они вошли на свет от фонаря: заплаканный низкорослый щуплый парнишка в «цифре», всплескивающий безоружными руками, пошатывающийся, затравленно смотрящий себе под ноги, а следом за ним – двое военных повыше и покрупнее.
И парнишка, натолкнувшись испуганным взглядом на голого, остановился как вкопанный. Дикий ужас исказил лицо солдатика, словно не человека он увидал, а какое-то чудовище. Парнишка присел, полусогнув ноги, облапил мокрое лицо и пронзительно заверещал.
И этот крик больно воткнулся в того, чью обнаженную спину пестрили непросохшие еще письмена, проник в самое его сердце, где, оказывается, давно дремал скованный кем-то страх. И он задрожал всем телом, как ударенная струна, и темнота вокруг шелохнулась, ожила и накрыла его ледяными черными крылами…
– Чего орешь?
Они стояли надо мной все трое: Дега, папахен и Макс. Весь покрытый липким противным потом, я медленно, словно нерешительно, приходил в себя, осознавая обыденную действительность, куда вернулся.
Я сел на кровати, стер с глаз пот, мешающий полностью разлепить веки.
– Приснилось что? – поинтересовался Дега. – Ну и орал ты…
– Что приснилось? – деловито и серьезно спросил Макс, опускаясь передо мной на корточки. В отличие от моего кореша и папахена, он был полностью одет.
– Не помню, – буркнул я, потому что действительно ничего не помнил.
Я чувствовал себя так, словно меня только что вытащили из какого-то черного колодца.
– Так… – проговорил Макс, нахмурившись. – Дай-ка руки.
Не дожидаясь, он сам поймал мои ладони, в которые тотчас впились незримые тончайшие иголочки. Около минуты брахман неподвижно сидел передо мной, потом отпустил руки и выпрямился.
– Что с ним? – спросил у него папахен.
– Не знаю, – промычал тот. – Только одно очевидно – почистили его очень хорошо. Профессионально почистили… В последние несколько дней, – он обращался уже ко мне, – что-нибудь… необычное случалось?
– Ну как… – замялся я. – Вроде ничего такого…
Макс перевел взгляд на Дегу.
– А я что? – забеспокоился тот. – Я здесь ни при чем. Меня тогда вообще с ним не было!
Вот трепло! Ладно… В конце концов, я же не виноват ни в чем.
– Ну, случилось кое-что… – признался я.
Я рассказал о том, как меня свинтили на улице, как держали в подвале… Особо и рассказывать-то не о чем было.
– Зуб даю, что на пустом месте меня взяли! – поклялся я нахмурившемуся папахену. – С каждым такое могло случиться! Не знаешь, что ли, наших копов?..
– Если бы ты, дурак, работать пошел, как все нормальные люди… – завел было папахен свою привычную шарманку, но Макс мягко так его перебил:
– Да оставь его, Михал Иваныч… Будет время – разберемся. А сейчас нас другие дела ждут. Марш, детвора, на горшок, умываться и завтракать. И на выход. В темпе вальса – раз-два, раз-два…
– Только мы еще одного своего кореша с собой возьмем, – предупредил я, вставая. – Мы друг без друга не ходим, мы ж ватага…
– Да как вам будет угодно. Только шевелитесь бодрее.
Мы с Дегой принялись поспешно одеваться.
– Ты там, Макс, того… – сказал еще напоследок папахен брахману, – пацанов мне обратно целыми верни.
– Не боись, Михал Иваныч! – подмигнул ему тот. – Со мной не пропадут!
Этот короткий диалог состоялся уже в прихожей, и я слушал его из туалета, куда заскочил перед выходом. Не только за тем, за чем обычно туда заскакивают. А еще чтобы достать из-под ванны пистолет, который улучил момент спрятать вчера. Не то чтобы я думал, что он мне понадобится. Но не оставлять же его было дома – вдруг папахен найдет.
Мы вышли во двор.
В доме напротив одно из окон третьего этажа чернело пустым провалом. На косо висящем жестяном подоконнике виднелись корявые продольные разрезы, оставленные чудовищными когтями. Не повезло кому-то этой ночью… Каждой ночью кому-то не везет…
А у соседнего подъезда многоголосо шумела, то сжимаясь, то разжимаясь – точно пульсировала, – негустая толпа человек из десяти. Что-то там происходило, в центре этой толпы, в самом нутре ее, рвались оттуда гортанные сырые вскрики, взлетали над головами людей, поднимались и опадали космы пегих волос, похожие на взъерошенные крылья.
В первое мгновение я подумал, что там, у подъезда, делают кому-то «хоровод». Ну, «хоровод» – это когда ватага метелит одного: бросают жертву друг другу с удара на удар, не дают упасть. Веселая игра такая… Потом, конечно, опомнился. Какой, к черту, «хоровод»? Толпа-то состоит из возрастных дядек и теток, даже пара старушек там роится… Запуганные и трусливые существа, не способны они на подобные игры.
– А это не мамаша ли Губанчика нашего? – насторожился вдруг Дега. – Там, в куче… Ну-ка…
Мы двинулись к толпе. И чем ближе мы подходили, тем членораздельнее становились реплики. На слове «двойник» я даже споткнулся, словно угодил вдруг в ямку с цементом, тотчас же и застывшим. Остановился и Дега.
Мы переглянулись с ним. Мы все уже поняли.
Да, это действительно оказалась мамаша Губана, в самой гуще толпы. Это ее сострадающие соседи-доброхоты дружно удерживали, пытаясь увести обратно в квартиру, а она все рвалась куда-то, воя и крича. Мы ее, губановскую мамашу, увидели и узнали, когда она несколько раз мелькнула в просвете между постоянно движущимися телами. И она нас увидела и узнала. Ох и завопила она, страшнее прежнего:
– Вот они!.. Это они виноваты!.. Это из-за них Сашеньку моего… Сашеньку!..
Сашенька – это она так Губана назвала. Она бросилась к нам, но ее, конечно, не пустили, схватили за руки. Длинные, непривычно всклокоченные волосы взметнулись над ее головой, как знамя беды, упали на лицо…
– Мы-то при чем? – просипел Дега, отступая. – Это все трещина… Не будь трещины, разве ж Губан на двойника купился бы? Из-за нее, проклятой, у него мозги совсем раскисли…
Мы вернулись к ожидавшему нас Максу и двинули дальше, через двор. Макс, ни о чем не спрашивая, пошел рядом. Да и чего спрашивать? И так все ясно… Нечего тут говорить. И ничем никому уже не поможешь…
Несколько кварталов мы шли молча. Дега чуть отстал от нас. Мне в какой-то момент послышалось, что он вроде как всхлипнул, но оборачиваться я не стал.
А мне почему-то не было ни тоскливо, ни страшно, ни горько. Мне было – никак. Тот факт, что Губана больше нет в этом мире, совсем нет, окончательно… как-то не умещался у меня в голове.
Когда явилось в наш мир зверье, очень быстро усвоили люди одно простое правило. Главное Правило. Что бы ни случилось, ни под каким предлогом и ни по какой причине не покидай своего жилища с наступлением сумерек. Не смотри в темноту из окна и – не приведи Господь – не подавай виду, если все-таки что-то в той темноте увидишь или услышишь. Конечно, и днем следует быть настороже, да и еще всегда помнить про такие места, куда лучше не соваться… Много чего теперь нужно знать и держать в памяти. Но все же самое важное – это неукоснительно соблюдать Главное Правило.
Потому что ночью этот мир уже не принадлежит человеку. Потому что каждый раз в ночные часы – уже восьмой год подряд – пространство за стенами твоего дома становится охотничьими угодьями.
Зверье охотится на людей.
И какие только обличья оно не принимает…
Двойник – тварь не самая опасная. И не самая коварная. Если следуешь Главному Правилу, двойник тебе и вовсе не страшен.
Правда, стыдно сказать, когда-то я и сам едва не попался. Хотя я тогда малой был, да и зверье еще в те времена не вступило в свою сегодняшнюю силу.
…В ту ночь, помню, я ворочался в кровати, пытаясь уснуть. Белый свет полной луны лупил в окна, закрытые старыми газетами. А в самом низу стеклянной части балконной двери краешек газеты отогнулся, и узкий белый луч, проникший через ту щелку в мою комнату, был воткнут в пол, и какие-то пылинки мельтешили в луче, как мошки. И этот луч не давал мне покоя: как я ни зажмуривался и ни закрывался от него одеялом, но почему-то все равно ощущал его неприятной резью в глазах.
На несколько минут я все-таки заснул.
Проснулся резко, словно кто-то шепнул мне что-то на ухо. Сел на кровати. Лунный свет по-прежнему бил в окна, но луча уже не было.
Потому что сияние полной луны заслонял стоящий за балконной дверью черный силуэт.
Сначала я, естественно, испугался. Окаменел, не в силах нырнуть снова под одеяло. А потом вдруг догадался по узнаваемым очертаниям – это ж там, на балконе, папахен мой стоит! Да, кстати, тогда еще он не был для меня папахеном, просто папой я его называл… Ну да не важно.
Папахен, словно углядев, что я в него всматриваюсь, призывно махнул мне рукой. Тут же перестав бояться, я соскочил на пол. Папахен всю жизнь меня держал в строгости – если что-то велел, надо немедленно исполнять, а не то схлопочешь: в лучшем случае подзатыльник, а в худшем – какое-нибудь наказание позаковыристей.
Обжигая пятки о ледяной пол, я подбежал к двери. Чуть отвел отогнутый краешек газеты, выглянул… Ну точно – папахен! Стоит, одну руку уперев в бок, а другой мне указывает на дверь перед собой, запертую на щеколду.
Отчетливо помню, как влилась в меня спокойная уверенность в том, что я делаю и собираюсь сделать. Такие простые мысли: «Как папахен оказался за запертой дверью и что вообще ему понадобилось среди ночи на нашем незастекленном снаружи балконе?» – в голове моей, может быть, и возникли, но сразу утонули в этом отупляющем спокойствии. Я взялся за щеколду, потянул… А она, тугая, застряла, не поддавалась.
Папахен на балконе нетерпеливо постучал костяшкой пальца в стекло. Я дернул сильнее.
И тут в соседней комнате раздался густой кашель, скрипнула кровать, и сонный голос папахена осведомился, чего я там не сплю и почему мне вздумалось шуметь.
Мой разум точно раздвоился. Я безусловно понимал: происходит что-то нехорошее, неправильное – и вместе с этим страстно желал открыть щеколду, а она, гадина такая, все не открывалась…
А потом что-то тяжелое налетело на меня, сбило с ног, прижало к полу.
Но за мгновение до этого я все-таки успел увидеть, как колыхнулся темный силуэт за прикрытой газетами балконной дверью, как взметнулись вверх, неестественно удлинившись, его руки и обрушились кулаками на стекло.
– Не смотри! Не смотри! – хрипел мне на ухо папахен, надавливая жесткой ладонью на мой затылок, а на балконе бесновался зверь, и гудела от ударов дверь, лязгала наполовину отодвинутая щеколда, взвизгивали стекла…
Очень нескоро все успокоилось… Хотя, впрочем, я этого уже не помню. Как-то нечувствительно я потерял тогда сознание и очнулся только утром.
Так вот и уводят людей двойники. Куда? А черт знает. Чаще всего больше никто никогда уведенных не видит. Иногда, впрочем, их находят поутру на ветвях деревьев, под стенами домов, в придорожных кустах… скорченных, закостенелых, поседевших, с застывшими остекленевшими глазами. Хотя, бывает, уведенные и возвращаются. Только уже совсем не такими, какими были раньше. А мертвыми.
Вообще разновидностей зверья много. Зверье охотится на людей, но не с целью их сожрать. Это так, для простоты говорят, что они жрут. Убить могут, разорвать на куски, но человеческого мяса они не едят. Не плоть или кровь их интересует. Они выклевывают, выгрызают, высасывают из людей нечто другое, нечто большее.
А опустошенные человеческие оболочки, бездумные мясные манекены, отравленные неведомым звериным ядом, еще долго способны двигаться, совершать какие-нибудь действия, имитируя жизнь. Их принято называть порчеными. И, прямо скажем, лучше человеку с таким порченым не встречаться…
Городские одинаковые пятиэтажки остались позади. Мы углубились в частный сектор, в лабиринт узких извилистых улочек, по обе стороны которых громоздились несуразные, сооруженные из чего попало заборы. Из-за этих заборов, то деревянных, дополнительно укрепленных проволокой и гнутой арматурой, то сбитых грубо, но прочно из разнокалиберных металлических лоскутов, то каменных или кирпичных с остроконечными стеклянными осколками, торчащими из цементирующего состава, настороженно выглядывали крыши домов. Если где-то недостаточная высота ограды и позволяла увидеть окна, то те окна обязательно были или забиты досками, или заперты надежными ставнями.
Нет, это не от зверья защита. Зверье в человеческое жилище не войдет, если сам их не пустишь. Это защита от своих же, от человеков. Работы теперь мало, а жрать всем хочется. Вот окраина и стала понемногу переходить на натуральное хозяйство. Огороды, сады… Некоторые, кому условия позволяют, даже скотину разводят, коз там, овец… А уж куры или утки почти у всех есть.
А там, где куркули завелись, всегда найдутся те, кто поможет им немножко облегчиться. Поэтому мало пропитание себе вырастить, надо его еще и уберечь, чтоб другим не досталось. На копов-то надежды никакой, они, копы, у населения заявления по поводу стыренного ведра картошки или пары цыплят даже не принимают, поскольку в таких случаях улики злоумышленниками уничтожаются оперативно. Вот жители частного сектора и вынуждены держать оборону самостоятельно. Папахен рассказывал, что когда-то воровство черешни-малины-яблок с соседских огородов считалось исконной мальчишеской забавой. Теперь даже слышать такое странно. Попадись только хозяину в его дворе – покалечит не задумываясь. Какая уж тут забава…
– Далеко еще? – вдруг спросил меня Макс.
Мне показалось, что он нервничает.
– Сейчас колонка будет, – сказал я. – Оттуда налево и вниз пару кварталов – и все, мы на месте. Недалеко, в общем.
Мы вышли на перекресток, где была установлена водопроводная колонка, у которой – по причине отсутствия другого источника воды поблизости – обыкновенно с утра до вечера толпился народ с ведрами, бутылями и даже баками на садовых тележках. Только сейчас здесь никого не было, ни одного человека. Плавала в луже под краном колонки брошенная кем-то пятилитровая пластиковая бутыль.
Я даже остановился – настолько необычным показалось мне это безлюдье. И только тогда вспомнил, что за все время, пока мы шли по улочкам частного сектора, нам никто не встретился.
Дега остановился тоже, вопрошающе посмотрел на меня.
– Странно, – сказал я.
Дега огляделся. Лицо его, оплывшее тоской, несколько прояснилось, заострилось интересом.
– И правда, – проговорил он. – Чего это они все попрятались?.. Или не проснулись, что ли, еще?
Брахман Макс, который уже пересек перекресток, мельком обернулся на нас. И повернул налево, как я ему и сказал. Мы побежали следом. Мы нескоро его догнали – он шел быстро, почти бежал. Теперь я точно мог сказать, что он чем-то очень обеспокоен. Он спешил, Макс.
Втроем мы быстро проскочили два квартала, вылетели на улицу, где жил Леший. А когда показался нужный нам домик, и я, и Дега одновременно сбавили скорость.
У низкого и щербатого, не такого, как у всех здесь, забора стояла красная «семерка» Чипы.
– Оп-паньки… – выдохнул Дега.
– Сюда? – спросил Макс.
– Сюда… – подтвердил я, не сводя глаз с «семерки».
Макс, уже не обращая внимания на то, следуем мы за ним или нет, толкнулся в калитку, оказавшуюся незапертой, пропал во дворе. Терять брахмана из вида в этой ситуации никак не годилось.
– Чего встал?! – потянул я Дегу за рукав. – Давай за ним!
Эта проклятая «семерка» отвлекла меня. Если бы я вовремя заметил, что с домиком Лешего кое-что не так, я бы, наверно, и вовсе поопасался заходить во двор.
Но то, что на крыше домика нет привычно копошащихся птиц, а у забора – мирно дремлющих псов, до меня дошло, лишь когда я проскочил в калитку.
Впрочем, это понимание моментально вылетело у меня из головы.
Пробежав всего пару шагов, я замер, боясь шелохнуться.
Дега налетел на меня, толкнул в спину.
– Какого ты?.. – сгоряча начал было он.
И заткнулся.
Весь двор был залит кровью. Кровь была повсюду: тут и там на вытоптанной траве поблескивали жирные ярко-алые лужи, начавшие уже густеть по краям. На дощатой стене дома – до самой крыши – темнели уже не алые, а коричневатые кровавые веерные брызги, точно по стене кто-то хлестал из шланга. На стволах деревьев кровь выглядела еще темнее – она казалась черной.
Кровь было первое, что я увидел. Верно, мой мозг, оглушенный ужасом действительности, пропускал в сознание картинку по частям. Прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что мокрые мясные лохмотья, валяющиеся прямо передо мной, – это часть человеческого торса с рукой, на которой еще сохранился рукав клетчатой рубашки. Я узнал шахматные клетки на материи, облепляющей мертвую руку.
Петя Ша.
«Петя – правая рука Чипы…» – ворохнулась в голове совершенно ненужная сейчас мысль.
А вон там – на крыльце – я заметил и самого Чипу. Он лежал на ступеньках, вытянув руки вперед, лежал на животе, а перекошенное застывшее лицо его смотрело вверх, и шея у Чипы была страшная, перекрученная, рваная…
А в другом конце двора, под яблоней лежал здоровяк Баламут, теперь совсем не выглядевший здоровяком. Он казался каким-то странно сплющенным, точно втоптанным в землю, и обе ноги его были оторваны выше колена. Одна из ног висела на дереве, застряв между стволом и веткой, другой нигде не было видно…
А вон и Замай. Вернее, не он сам, а лишь его голова, усатая, перепачканная кровью. Замаево же тело… Вероятно, эти разбросанные по двору багровые куски с торчащими из них белыми осколками костей – и есть его тело. То есть то, что когда-то было его телом. Или не только его, как тут определишь?.. Может, еще Гули?
Дега согнулся пополам, его вырвало. И этот клокочущий звук, ударившись в полную тишину, кажется, разбудил нечто… притаившееся до времени в тени деревьев, в дальнем углу двора, рядом со сложенной у забора поленницей. Нечто, что я, конечно, мог увидеть и раньше, но почему-то не увидел. Должно быть, потому что взгляд скользнул по нему, как по чему-то неодушевленному, не стоящему внимания, вроде как по той же поленнице…
Я не сразу его узнал.
Он был огромен, еще больше, чем раньше; у меня мелькнула мысль, что это показалось мне с перепугу, но нет – он и правда стал больше, его словно раздуло изнутри, особенно живот, свисавший теперь почти до колен чудовищным бледным бурдюком. Он был гол, но так измазан в крови и грязи, что выглядел одетым. Разбухшее его лицо с оттянутыми книзу мешочками щек было неподвижно и, скорее, походило на резиновую маску. Глаза… можно сказать, что их и не было вовсе. Глазницы заполняла желтоватая, как болотная вода, жидкость, не вытекавшая только потому, что ее сдерживала какая-то мутная пленка.
И он был весь изрезан, особенно ноги и живот. Но даже и через самые глубокие порезы не сочилась кровь, не были видны внутренние органы. Только однородная серая неживая плоть. Несколько маленьких круглых пулевых отверстий чернели на его груди, одна дырочка виднелась на перепачканном кровью подбородке.
Он пошел на меня. Сначала медленно, сильно раскачиваясь из стороны в сторону, а потом все быстрее и быстрее. Огромное брюхо било его по ногам при каждом шаге, мешало ему.
Я шатнулся назад и едва не упал, споткнувшись о Дегу, который почему-то лежал на земле, точно прилипший, и мычал, закрывая глаза рукой. Я хотел было рвануться к калитке, я знал, что успею… Но нога моя опять зацепилась за Дегу, и это меня несколько отрезвило. Я-то успею, а он…
И тогда я вспомнил о пистолете в кармане.
Я выхватил «Муромца» и развернулся к беззвучно и быстро приближающемуся порченому.
Который еще вчера был нашим корешем Губаном.
Не помню, как я умудрился привести пистолет в боевую готовность. Зато очень хорошо помню, как оружие бессильно щелкнуло, когда я первый раз нажал на курок.
Ужас пригвоздил меня к земле. Я что-то заорал, взмахнул пистолетом, ударил им по колену, но не почувствовал боли.
И выстрелил снова.
Отдача сотрясла меня. Грохот сдавил уши.
Порченый с размаху остановился, гигантское брюхо колыхнулось по инерции вперед, чуть не опрокинув его. В громадной туше, в самой середине груди появилась сквозная дыра размером с кулак, через которую я увидел древесную ветвь и висящую на ней оторванную человеческую ногу.
Я выстрелил еще раз. И еще…
Серые тяжелые ошметки летели от порченого в разные стороны. Он стоял, пошатываясь, но не отступая и не падая, сдерживаемый мощными ударами пуль, пробивавших в его вязкой, как пластилин, плоти бескровные дыры, и я вдруг отчетливо понял: когда у меня закончится обойма, он снова двинется вперед, и мне уже нечем будет его остановить.
Я снова заорал. Теперь не столько от страха, сколько от отчаянья.
И тогда услышал прорвавшийся сквозь грохот выстрелов крик:
– В голову! Надо в голову!
Безотчетно повинуясь, я, перехватив пистолет обеими руками, поднял ствол повыше и дважды нажал на курок.
Прогремел единственный выстрел. А на второй раз раздался лишь сухой щелчок.
И сразу стало очень тихо. Я отшвырнул прочь ставший бесполезным пистолет.
Последней пулей порченому снесло верхнюю часть черепа. Мертвяк не упал, он грузно осел на землю и моментально точно застыл, превратившись в груду мертвого серого мяса, – прямо как сказочный тролль, которого коснулись первые лучи солнца.
– В голову им надо стрелять… – повторил Макс.
Перешагнув через тело Чипы, шептун спустился с крыльца. Он выглядел до крайности утомленным, глаза его потухли.
– В корпус бесполезно, – договорил он. – Разве что только позвоночный столб удастся перешибить… Но и потом все равно добивать придется – в голову…
Он остановился, точно о чем-то вспомнив. Вернулся на крыльцо, принялся шарить руками по косякам входной двери. И скоро извлек откуда-то снизу пучок длинных ржавых игл, скрученных белыми нитками, частично, впрочем, вымазанных какой-то черной жидкостью.
– Недавно спрятали, – сказал Макс, брезгливо отшвырнул иглы в сторону и вытер пальцы о стену – там, где она не была испачкана кровью. – Иначе бы Агалай наверняка почуял и нашел… На эту пакость порченый и приполз сюда… Эй, ты как, парень?
Вопрос был адресован Деге, но Дега не ответил. Постанывая и всхлипывая, мой кореш кое-как встал на четвереньки. Потом поднялся. И едва утвердившись на ногах, молча ломанулся в калитку.
– Верный ход, – бесцветно похвалил его Макс. – Давай-ка и мы поспешим.
– А… Леший? – зачем-то спросил я.
Брахман ничего не ответил, только махнул рукой. Да все и так было ясно. Порченый никого не оставил в живых…
Я вышел за калитку. Дега перетаптывался на одном месте метрах в десяти дальше по улочке. Было очевидно, что очень ему хотелось вот прямо сейчас припустить отсюда и бежать, бежать как можно дальше… Но он сдерживал себя. Я его не бросил, и он меня не бросит. Все правильно, мы же ватага. Теперь самая маленькая ватага из всех существующих в Гагаринке – из двух всего пацанов…
Я махнул Деге. Он махнул мне в ответ: мол, лучше вы к нам, я туда больше ни ногой… Я пожал плечами и пошел ему навстречу.
Из-за забора, мимо которого я проходил, показалась встрепанная вислоусая голова.
– Эй, ребятки! – свистящим шепотом выговорил встрепанный. – Ну что там? Завалили порченого, что ли, не знаете?
– Ага, – невнимательно ответил я.
Встрепанный немедленно расцвел. Заложив пальцы в рот, он пронзительно свистнул, вслед за тем проорав:
– Выходите все! Эгей! Кончено дело!
Откуда-то издали завыла, накручивая громкость, полицейская сирена. Копы пожаловали. Как всегда вовремя…
И тут в нас с Дегой сработал приобретенный еще в малолетстве рефлекс: «Услышал копа – вали подальше». Мы заметались, ища глазами, куда бы ловчее юркнуть. Скорее всего, мы бы просто дунули по улице куда глаза глядят, если бы нас не окликнул Макс.
– Здесь ключи… в замке зажигания… – кратко сообщил он.
И сел за руль Чипиной «семерки».
Мы, не сговариваясь, бросились к нему…
