XII

Дети наконец уснули, а она босиком, с поднятыми ладонями снует и снует по землянке — руками и всем телом прислушивается, как из сырых потолочин слепо выбиваются и дрожат нити холода, как снизу неторопливо вьются струйки ветерка. А может, это в досаде дышит сама земля, недовольная тем, что люди без сожаления выворачивают и выворачивают ее нутро?

«И забредет же такое в голову!» — удивляется Екатерина, а руки ее быстро ворожат то в уголках, то возле двери, заделывая глиной невидимые для глаза щели.

Спустя некоторое время в жилище становится уютнее, пугливая лампа смелее, без дрожи за жизнь, выравнивает свой золотистый, но угарный цветок. И это уже радует молодую женщину. Вымыв руки и обувшись в сапоги, туго обтягивающие икры, женщина становится посреди землянки, еще недоверчиво прислушается к коварному потолку: не вытекут ли оттуда ледяные жала. Но вместо холодного дыхания слышит сверху тихий отголосок девичьей песни. Не о битвах, не о войнах выводят девушки, а старинную, как вечность, песню о том, что имела мать одну дочку и купала ее в медочке.

И душа молодицы встрепенулась навстречу песне, соединилась с ней, а дальше полетела через плетение дорог, через поля, леса и луки к тому клочку земли, где мать имела одну дочь, и этой дочерью была она, Екатерина. И отец был у нее, всегда белый и теплый от муки. Шел он по земле — за ним оставалась белая пороша, смеялся или пел — с одежды, волос и лица его сыпалась ароматная пыльца, а когда мельник Павел упорно извивался в танце, то с него так сыпалась мука, что он становился похожим на метель.

Он дневал и ночевал в старенькой покрытой лишаями и простуженной мельнице, обросшей ольшаником, вербами и ивняком. То синяя, то голубая, то зеленая, то темная вода всегда лихорадила мельницу, она переругивался с ней и в то же время из-за раздутых щек выдувала муку или дерть.

Она сначала боялась и мельницы, и колеса, под которым копошились черти и водяной. Но отец убедил ее, что мельница имеет совсем кроткую душу, а под колесом черти жили только до революции, потом они где-то повеялись с панством и разными графьями, потому что жить с землепашцами нечистой силе не было никакой выгоды. И малая мельниковна после этого уже не боялась ни заглядывать во все щели мельницы, ни ночевать на ней. Перед сном отец сам укрывал ее дерюгой, что тоже пахла мукой, и рассказывал разные удивительные истории, сказки или вызванивал песню на черных цимбалах. В селе долго люди подсмеивались над мельником Павлом и тулупником Владимиром. Оба они побывали на войне, оба настрадались, намучились в Карпатах, а привезли из тех краев такое, что мало кому пришло бы в голову: Павел приехал с цимбалами, а Владимир — с сумкой камешков. Увидела мельничиха цимбалы — засмеялась, увидела кожухарша разложенные камешки — заголосила, что для нее не нашлось лучшего подарка.

Цимбалы отец всегда держал на мельнице, и хорошо было осенними вечерами или в метель прислушаться к мягкому серебру музыки. За стенами крохотной комнатушки гудели мельничные камни; падая с лотков, в гневе клекотала и шумела вода, а здесь струны вызванивали о человеческой радости, печали или друг другу говорили о любви.

— Как славно вы играете, — однажды потянулась она руками к отцу со своей подушечки, набитой отрубями.

— Славно? — переспросил ее отец и заговорщически повел бровью, из которой сразу же посыпалась мука. — Это у меня цимбалы такие: сами играют.

— Как же они сами играют?

— Потому что имеют живую душу.

— Разве цимбалы имеют душу? — расширились глаза у девочки, и ей почему-то становится страшно.

— Если говорю, значит имеют. Думаешь, они из дерева сделаны?

— А из чего еще? — уже недоверчиво посматривает на почерневшее от ненастья и лет дерево: какая тайна, какое чудо кроется в нем?

— Цимбалы эти, Екатерина, сделаны из самой любви… Достались они мне от гуцульского рода, в котором родился самый лучший цимбалист. Когда-то, скажу тебе, на Гуцулыцине было три прославленных музыканта: Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель. Они побратимами ходили от села к селу, развеивали человеческую тоску, приносили радость в душу и бодрость в ноги. И до тех пор они всюду были вместе, пока не встретили в горах возле ручейка одну девушку, красивую, как рассветная заря. Увидели ее музыки — онемели и все трое влюбились в эту девушку. Такое бывает. Из-за этой любви побратимы перессорились между собой, затаили злобу друг на друга и даже играть перестали. А потом вместе пошли к красавице, чтобы выбрала она из них кого захочет, мужем. Девушка полюбила Веселые Цимбалы. Но утаила свою любовь и так сказала побратимам:

— Я люблю и Веселые Цимбалы, и Печальную Скрипку, и Нежную Свирель, а потому не могу выйти замуж за кого-то из вас. Если хотите, буду вашей сестрой… — после этого снова на земле еще лучше заиграли Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель, потому что в них вошло то, что является лучшим на свете, — любовь!

У ее отца чуть ли не все было самым лучшим: и друзья, и жена, и дочь, и их хата, не говоря уже о старенькой мельнице, равной которой не было в целом мире. Даже их коровенка тоже была самой лучшей, потому что хоть она и мало давала молока, зато у нее были роскошные рога, как корона…

Вспомнив это, и улыбнулась, и загрустила женщина: где теперь, в каких мирах ее отец? В сорок второму году его с несколькими подпольщиками схватили немцы, а мельницу облили керосином и подожгли. Уже охваченная кровавыми руками огня, она честно молола свой последний помол. Только обгоревшее колесо осталось от мельницы, потому что догадалось упасть в ту воду, с которой все время переругивалась мельница. А от отца остались одни воспоминания. Но, может, настанет тот час, когда в какой-то день отворятся двери и в землянку войдет ее седой, не от муки, а от страданий отец и, как в детстве, положит свою руку на ее косы и скажет, что она лучшая и дети у нее лучшие в мире.

С глазами полными слез и видений Екатерина подошла к детям, посмотрела на все головки, поправила постель и начала думать о завтрашнем дне: чем она накормит свою семью? И только теперь ощутила, какая она голодная. Хотя сегодня и дети, и Григорий вволю поели хлеба, но она себе не могла позволить такой роскоши: переделила свою пайку и оставила на утро для самого маленького.

Молодица подошла к миснику, достала из-под полумиска кусок хлеба, отливающий искорками картофеля, взвесила в руке, вдохнула его благоухание и снова бережно накрыла полумиском, ее губы задрожали, на них шевельнулась боль, а мысли закружили вокруг того мешка с мукой, что привез сегодняшний гость. Разве же мог плохой человек приехать к ним? Помог кому-то Григорий, вот, спасибо, и благодарит. Она подошла к мешку, пригнулась, обхватила его обеими руками, и снова перед глазами закачалась старая мельница, заставленная мешками с зерном и деревянные короба с вымолом, возле которых весело трудились тяжелые крестьянские руки.

Екатерина развязала завязку, с детства знакомый дух пшеничной муки, запах далекой степи охватывает все ее естество. Молодица уже не знает, или убеждает, или обманывает себя, что вот-вот гость придет с Григорием ужинать. А что же подашь им на стол? Ту детскую пайку? Надо хоть какой-то корж испечь. Она ясно представляет, как неудобно почувствует себя Григорий, когда не будет чем угостить гостя. И уже без колебаний снимает с вешалки сито, а из мешка набирает полную миску муки. Легко в ее руках залопотало, затанцевало сито, а на стол белым дождиком потекла пшеничная мука, дыши — не надышишься ею. У женщины прояснилось лицо, хотя совесть иногда колола ее своими колючками: не рано ли начала она управляться возле чужого добра?

Вверху забухали чьи-то шаги.

«Идут!» — обрадовалась и перепугалась Екатерина, возле ее красиво очерченного рта шевельнулась нерешительность, а в глазах ожидание.

Скоро чьи-то руки неумело зашуршали по дверям, и в землянку, низко пригибаясь, вошел Поцилуйко. Он сразу же отвел взгляд от ее глаз, будто они высвечивали его мысли. И это настораживает женщину: истинные партизаны всегда ровно, с приятностью или любопытством, смотрели ей в глаза, невзирая что они были зелеными.

— Вы сами пришли? А Григорий где? — удивилась и насторожилась она.

— Там, — невыразительно махнул обмякшей рукой Поцилуйко и устремил взгляд куда-то за стены землянки. Следы обескураженности шевелятся на его нездоровом сером лице и на красных белках.

Екатерина еще больше настораживается, сразу несколько вопросов обеспокоено появляются в голове, и хоть она не может сдержать их, но уже больше ни о чем не расспрашивает гостя, а приглашает садиться за стол.

— Спасибо, Екатерина Павловна, я постою, — только теперь взглянул на нее, как на женщину. И хотя это совсем было несвоевременно, неуместно, но отметил про себя: «Хорошая, с какой-то тайной. К такой тянет мужчин. Недаром Заднепровский взял ее с целым выводком. Эх, если бы можно было вернуть прошлые года… сам бы закружил вокруг такой».

Потом перевел взгляд на развязанный мешок, и какое-то подобие улыбки выгнулось на его широковатых страдальческих губах. Дальше посмотрел на детей, в покрасневших глазах мелькнуло сочувствие. Он, будто укоряя кому-то, покачал головой.

И этот немой укор нехорошим предчувствиям охватил молодицу, она положила сито на стол.

— Что-то случилось? — шепотом спросила у незнакомого.

— Случилось, Екатерина Павловна, — наконец глянул ей в глаза. — Я таки присяду, потому что очень волнуюсь. Садитесь и вы, чтобы беда садилась, а не гналась за вами.

Они напряженно садятся друг против друга, их разделяет кучка муки, которая пахнет далекой степью и жизнью. Поцилуйко некоторое время прислушается, что делается наверху, косится на двери, а потом, подавляя боль в груди, обиду и остатки своей гордости, начинает медленно и убедительно говорить:

— Екатерина Павловна, вы жена Григория Стратоновича, мать аж пятерых детей. Вам всем надо иметь сякое-такое счастье. Но так вышло, верней, так оно получается, что вы можете навсегда потерять его, потому что счастье, говорят люди, перелетная птица.

Каменея, молодица подняла к груди сплетенные руки, вздохнула, ощущая, как от нее отходит Григорий, любовь. Болезненный туман налег ей на глаза и душу.

— Господи, что же случилось? — не спросила — крикнула всем телом. — Какая беда встала на дороге?

— Еще не встала, только стоит… Еще не поздно, — успокоил ее Поцилуйко, и надежда зашевелилась в его груди: он сразу понял, как женщина любит своего второго мужа. Такие молодицы за любовь все сделают, даже на преступление пойдут.

— Говорите-ка скорее!

— Конечно, скажу. Только слушайте — и не удивляйтесь, и не бойтесь, и не сердитесь, а взвесьте все. У каждого человека, Екатерина Павловна, есть такие уголки, в которые он и сам не хотел бы заглядывать. Но что сделано, то сделано, а человеку надо жить… В войну и я немного ошибся, не развернул подпольной работы, словом, не сориентировался… Отсюда и все беды… Не первый день оно наказывает мою душу. Страдает и моя семья, и дети мои. Теперь моя и их судьба в руках вашего Григория. Напишет он справочку о моей деятельности, черкнет пару слов — и все у меня изменится, не напишет — утопит меня. Ну, а когда на это пойдет, то, утопая, я потащу за собой и вашего Григория. А кто из нас потом выплывет — это тяжело сказать, потому что в Турции я не был и в окружение не попадал… Пока не поздно, помогите мне, а этим поможете и себе.

— Вы Поцилуйко! — с ужасом воскликнула женщина.

— Предположим, вы частично угадали, — настороженно встал Поцилуйко. — Вы-таки, можно сказать, действительно угадали, что это я. Но не обрушивайте на меня свой гнев, не проклинайте, а послушайте мое слово, ибо жизнь разные имеет узлы и сети, всякий негаданно может попасть в них.

— Какой вы негодяй! — порывисто встала Екатерина, и в ее глазах возникли гроздья искр. От злых румянцев она помолодела и стала красивее.

«Ведьма, злая волшебница!» — с негодованием и завистью вглядывается в разгоряченное лицо молодицы. Злоба исказила и сделала Поцилуйко более старым. О, как ему не хватает бывшей власти, чтобы хотя бы цыкнуть по-настоящему, поразить эту диковатую красоту, если нельзя надломить или обмануть ее.

— Ругаться не штука! — с угрозой взглянул на молодицу.

— И у тебя, грязного лешего, хватило совести приволочить сюда свое предательское мясо!? Сейчас же выметайся к черту! Сейчас же! — свирепствует молодица.

Поцилуйко опасливо отходит к двери, а в глазах его появляются решительность и бешенство.

— Я уйду, но запомните, вместо меня сюда придет горе!

— Хоть и смерть! Убирайся! — вид у женщины был таким грозным, что Поцилуйко, молча проклиная ее, обернулся и слепо, крестом, уперся в двери, не в состоянии найти щеколду. — Муку свою прихвати! — приказала женщина. — И доски забери! Может, тебе или какому-то негодяю на гроб пригодятся!

Последние слова аж скукожили Поцилуйко, но он обеими руками ухватился за узел мешка и, подталкивая его коленом, поперед себя выволок за двери. В землянку клубками тумана вкатился мороз. Екатерина было бросилась к порогу, а потом что-то вспомнила и начала рукой сгребать в миску просеянную муку. Сверху она высыпала розовый грис и быстро выскочила на улицу, где Поцилуйко управлялся с досками.

— И это, мерзавец, забери! — протянула ему миску. — Может, кого-то другого купишь.

— Зачем оно мне, — люто огрызнулся Поцилуйко, отводя взгляд от молодицы.

Тогда она плеснула мукой ему на голову.

— Ешь, давись, чтоб тебя разорвало!

В темноте клубком тумана закружило ароматную пыльцу. Поцилуйко, задыхаясь в нем, закашлялся и замахал обеими руками. А Екатерина, сдерживая слезы, ровно пошла к землянке, оставляя за собой на земле белую порошу, как когда-то оставлял ее отец…

Еригорий Стратонович поздно вернулся домой: хотел, чтобы жена не заметила его терзаний. Он так вошел в землянку, что и Екатерина не проснулась. Спать не мог. Плохие мысли и предчувствия мучили и мучили уязвимое сердце, не загрубевшее и в тяжелых испытаниях. «Интеллигентик ты, и все, — ругал себя, но и от бранных слов не становилось легче. — Что же, Поцилуйко на все пойдет. Может, в самом деле надо было черкнуть ему несколько слов?.. Нет, не дождешься, вражина! Тогда сколько еще страданий выцедит из него этот уж? Но пусть даже страданиями, но ты должен остановить хоть какую-то частицу подлости: отступлю я, отступит кто-то от нее — и она лишаем поползет по живому».

На кровати зашевелилась жена, зашелестели ее косы, осыпаясь на пол. Он встал, чтобы поправить их, и пораженно застыл.

— Ива-аночка, — не его, живого, а убитого мужа позвала Екатерина.

Это сегодня было тяжелейшей каплей горечи. Проведя рукой по ресницам, он сел у стола и, как обиженное дитя, положил чубатую голову на стиснутые руки.

«Две косы, две слезы», — напевом отозвалось то, что было началом любви, отозвалось, чтобы отогнать их другие чувства…

Он вышел из землянки и на дворе увидел следы полозьев… «Ага, вот здесь стояли сани Поцилуйко. Но кто это рассыпал муку?» — Григорий Стратонович наклоняется к земле, впитывает благоухание рассыпанной муки и никак не может понять, что здесь произошло, когда его не было дома.