X

Сразу же с поминального обеда Марко обвешался гранатами и с карабином за плечами пошел в леса. Спустя несколько дней он выследил в Литинской Синяве банду, загулявшую в лесном жилище дукача Оноприенко. Марко сам ворвался в дом, гранатами перебил, перекалечил бандитов, разрушил жилье и подорвал себя. В бессознательном состоянии, в своей и чужой крови, его повезли в больницу, сделали операцию и забинтовали всего, как куклу… Она, Степанида, пришла навестить его. Марко улыбнулся одними глазами, показал рукой на свое завивало и едва слышно прошептал:

— Хорош?

— Самый лучший! — невольно вырвалось у нее.

— Да что вы! Обезьяна обезьяной, самому противно смотреть на себя, — пустил хорошую улыбку под бинты и уже серьезно спросил: — На могиле Устина были?

— Была.

— Взошла рожь?

— Зеленеет.

— Вот и все, что осталось от человека, — вздохнул и уже нескоро спросил: — А его несчастную Марию видели?

— Нет, только слышала, что она перешла жить к Устиновым родителям.

— Так и дождались старики невестку… Жизнь! — загрустил мужчина. — А какие супруги были бы… пара голубков…

— Что вам врачи говорят?

— А что им говорить? Лежи, как колода, и ешь из ложечки, как дитя. Так и осень пролежу. Здесь только лекарство и испарения крови пахнут, а в селе сейчас… — и не досказал, потому что как раз в палату зашел Безбородько в новом английском френче, синем галифе и в сапогах на скрипах. В руке он бережно, как незащищенный свет, нес лоснящийся кожаный картуз с пуговкой посредине. Гордясь дорогой обновой, Безбородько не знает, как ему лучше всего встать на виду и где себя посадить. Казалось, что он и в больницу пришел лишь бы только гнуть фасон. Расставив ноги, театрально встал посреди палаты и сочувствием прикрыл какую-то свою радость.

— Так как тебе, Марко, здесь живется? — И, не дождавшись ответа, бережно сдувает пылинку с картуза.

Бессмертный жгучим взглядом измерил Безбородько и его одежду.

— Ты, Антон, собираешься пировать или свататься?

— Вот и не угадал, братец, — довольная улыбка расползается по узковатому лицу. — Притопал к тебе прямо от городского портного, он хоть и дерет, но умеет иглой играть, как смычком, — выгнулся, осматривая одежину с боков. — Галифе не малое сделал?

— Брось поросенка в каждый карман, — увеличит, еще и музыка без смычка будет визжать.

— Обойдется без музыки, — сразу насупился Безбородько, не зная, куда девать картуз.

— Гляди, обойдется ли, — на что-то намекнул Марко.

Безбородька передернуло от этих слов, будто задыхаясь, раскрыл рот, чтобы ответить, но промолчал. И дальше уже сидел в палате, как осенняя туча.

Из больницы она сумерками возвращалась с Безбородько на кооперативной телеге. Удобно усевшись на рядне, чтобы не замаслить новенькую одежду, Антон Иванович и сяк и так увивался возле нее и все просил угощаться «монпансье» рыбкой. Эти мелкие цветные рыбки он прямо пригоршней вылавливал из кооперативного мешка, демонстрируя свою гостеприимность. В лесу Безбородько притих, съежился, обеспокоено посматривал на все стороны и немилосердно подгонял коней, а когда они выскочили в чистое поле, снова стал говорливым и энергичным. О Марке он заговорил с сочувствием, но с осуждением.

— Кому нужно такое геройство? Тоже нашелся послереволюционный индивидуалист-террорист. А не лучше ли было бы коллективно окружить банду и разнести ее в пух и прах. Жаль, жаль человека, но очень безрассудный он, во всем безрассудный, горячий. И все впереди хочет быть, а коллектив, массы недооценивает. Еще не сообразил своим черепком, что век героев прошел. Об этом и в «Интернационале» поется: «Ни царь, ни бог и ни герой». Вот как оно, практически, должны быть.

В то время ходили разные теорийки о героизме, и она, по молодости и неопытности, не знала, что ответить Безбородько, который стоял за массовость во всем. Правда, оказалось, что сам Безбородько в боях с бандитами никогда не участвовал, потому что работал по другой государственной линии. Набрасывался он и на тяжелый характер Марка:

— Он, кроме себя и Устина, никого не терпел. Такой нрав имеет, что на десятерых хватило бы. Если упрется, как столбец в плоту, ничем не пошевелишь, хоть кол на голове теши… Вы не знаете, как его по-уличному называют?

— Не знаю.

— А вы когда-нибудь слышали сказку о Марке Проклятом?

— Слышала. И книгу такую читала.

— Так вот и нашего Марка за характер за глаза называют Марком Проклятым.

— Бог с вами, Антон Иванович! Что вы, извините, мелете о таком человеке! — аж вскрикнула она.

— Не я же выдумал такое прозвище — село, — начал оправдываться Безбородько. — Ну, что бы там ни говорили, а храбрости у Марка не отберешь. Это, конечно, штука не скверная. Но надо иметь милосердие и к другим. А он его, — уменьшил голос, — даже к девушкам не имеет… всюду герой.

Последнее более всего поразило, насторожило ее, и почему-то защемило тогда девичье сердце. Правда, сначала верила и не верила, но через некоторое время об этом, словно ненароком, услышала от хитрющего, с лицом в виде горшка лавочника потребительского общества. И слухи омрачили образ Марка, потому что она волокит ненавидела всей страстью девичьей души. Но почему же тогда так уважают Марка и Зиновий Петрович, и тетка Христя? Спросить бы у них, так что они подумают о ней? Но о прозвище Марка она как-то заговорила с теткой Христей, которая чуть ли не во всем стала ее наперсницей. Молодица сразу набросилась на неизвестного врага:

— Плюньте прямо в глаза какой-то роже, моей слюной плюньте. Мелом швырните в рыло тем, кто Марка называет проклятым. Это так въелись в него дукачи-крикуны и всякая шантрапа, дубило бы и гнуло бы их на чертов обод! Наш Марко не проклятый, а Бессмертный! — стояла гневная и красная, а на энергичном лице сжимались и разглаживались причудливые ямки.

От этой ругани и защиты ей стало теплее на сердце.

Работала она в две смены. Работы и мороки было много. Много родителей до заморозков не посылали детей в науку. Не хватало книг, тетрадей, карандашей, а чернило ученики делали из дубовых яблочек или из бузины, заправляя его ржавчиной и отваром дубовой коры. Она и не заметила, как упала зима. А с первой метелицей пришел к ней осунувшийся, но веселый Марко. От него еще пахло лекарством и тем несравненным духом сена, когда к нему от первого влажного снега ненадолго возвращается благоухание лета.

— Степанида Ивановна, добрый вечер вам. Не замерзаете в своих хоромах?

— Дров привезли, — почему-то обрадовалась она, хотя и знала, что Марка надо остерегаться.

— А вы когда-нибудь видели такое чудо: метелицу и звезды?

— Одновременно метелицу и звезды, разве такое может быть?

— Пойдемте — посмотрите.

Она в чем стояла выбежала вслед за Марком на неогражденное крыльцо, взглянула на небо, но с него сыпался снег, а звезд не видно было.

— Подождите немного, адаптируйте глаза, — успокоил ее Марко, и они оба начали смотреть вверх. Через некоторое время метелица будто притихла и сквозь сжиженную сетку снежинок она в самом деле увидела несколько звезд. Но сразу же свежее дыхание метелицы закрыло их, а потом снова открыло.

— Как хорошо! — вырвалось у нее.

— Конечно! — яснело и его лицо. «Неужели он мог быть безжалостным и неверным?» — шевелилась та же устоявшаяся мысль.

Марко, не замечая ее любопытного взгляда, доверчиво говорил дальше:

— Как я люблю, когда в небе звездно-звездно, когда в полях под звездами светлеют, как реки, дороги, а подсолнечники прямо от звезд перехватывают росу, спросонок шелестят ею и нанизывают на свои лепестки.

Она удивилась его речам:

— Вы, Марко Трофимович, стихи не писали?

— Да писал, — неохотно признался он.

— И что-то получалось у вас?

— Наверно, получалось, потому что одно стихотворение, против мировой контрреволюции, даже в губкомовской газете напечатали. А кто-то в нашем отряде возьми и пусти слух, что это стихотворение я откуда-то переписал. Я тогда вскипел гневом, нашел обидчика и начал доказывать свое авторство кулаками. Но тот партизан со своим дружком обмолотили меня, как сноп. Ну, тогда и подумалось мне: «Если так бьют писателей, еще и оговаривают их, то лучше бросить это дело», — засмеялся Марко. — Теперь на писания не тянет, а учиться хочется побольше, люблю, когда разные картины проходят перед глазами.

— И какие картины вы более всего любите?

— Гоголевские. Там все как-то живым получается, будто это и не в книге написано. Тарас Бульба — это Бульба, а черт, который хватает месяц под рождественскую ночь, — это истинный черт, а Плюшкин — это наш кулак Саврадим, который даже перед богом гасит свечку, чтобы потом поставить ее перед сыном божьим. В больнице я в свою волю начитался, от этого и выздоровел быстрее. У вас чего-нибудь интересного не найдется?

Он ушел от нее с книжками, а в ее голове оставил неуверенные впечатления, по ним стригунцами скакали догадки: кто же такой на самом деле Марко? Или отважный запорожец из «Тараса Бульбы», или тайный сельский соблазнитель? В ту ночь он приснился ей Левком из «Майской ночи», а Безбородько — одноглазым председателем. И забредет же такая глупость в сон, что и наяву страшишься, и удивляешься, и не знаешь, что оно и к чему. Да и хорошим же был Марко над ставом, только вместо шапки у него была буденовка. Но и во сне девичья душа тянулась к нему и боялась его…

Каждая девушка, ожидая свою любовь, надеется, что она у нее будет самой лучшей, и ждет ее с открытыми на весь мир глазами, с открытой душой и тем милым самоотверженным доверием, которое часто и растаптывает девичью долю. Так и она ждала до Марка свою любовь, а на самом деле она или предчувствие ее пришло с тревогой, боязнью, болью и тоскливой неизвестностью. А здесь еще, на беду, и Безбородько зачастил в школу: придет, раздуется всеми карманами английского френча и невероятно большим галифе и начнет говорить и о политике, и о школе, и о музыке, хотя сам даже на балалайке не бренчал. В разговорах он всегда был самоуверенным и хвалился своими связями аж в округе. Марка же называл другом, но время от времени бросал на него такие угольки, что от них она вся начинала гореть.

В большой тревоге и все равно в большой надежде встретила она свою восемнадцатую весну. А она пришла в громыхании ледохода, в буйном наводнении и в таком цветении подснежников, что казалось, будто само небо кусками упало в леса. На Пасху как раз зацвели сады, вакханалия вишневого цвета прямо-таки ошеломила ее, а больше всего удивляли огромные, как столетние дубы, подольские груши — они белыми горами поднимались над селом и, казалось, поднимали его ближе к солнцу или луне и отряхивали на него птичье пение.

На Пасху празднично одетые люди гуляли на кладбище. Детвора стучала пасхальными яйцами или развлекалась на колокольне, девушки водили хороводы и пели веснянки, парни играла в длинную лозу или верниголову, а старики прислушивались к щебету и гулу молодежи. Пошла и она на кладбище, чтобы услышать и запомнить те веснянки, которые не знала.

Птичьими крыльями и чарами любви шумели они над ней, посматривали глазами весенних цветов и таинственного нивяник-зелья, привлекающего к девушке милого. И тысячу лет тому так же кто-то поджидал свою любовь, как она теперь, кто-то спрашивал у матери, как надо очаровывать желанного: или лесными корнями, или карими глазами, или черными бровями, и проливал слезы, стеля постель немилому. Столетние настои песенной любви морочили голову, древние чаяния входили в сегодняшние, словно это для нее воспевались и радость, и муки любви. Но нежданно в этот поэтический отголосок старины ворвались другие мелодии — отозвались выстрелы и крики.

Широкой соседствующей с площадью улицей, отстреливаясь, убегали бандиты, их редкой цепочкой настигали чоновцы, и среди них был Марко Бессмертный. Недалеко от церкви высокий и упитанный бандит поднял обрез, показал на людей, что-то крикнул, и все бандиты бросились на кладбище, смешались с пасхальной гурьбой и люто начали обстреливать чоновцев, растерянно остановившихся: не стрелять же в людей. Вперед выскочил Марко Бессмертный, поднял руку с карабином, который еще дымился, и крикнул, как в колокол ударил:

— Гей, люди, ложитесь на землю!

В один миг толпа упала, оголяя бандитов, и они, как ошалевшие, бросились убегать с кладбища.

За несколько минут прошумел над ней бой, осколок человеческой битвы за счастье, за будущую песню людей и даже за древний поэтический отголосок, который со временем перейдет на сцену и в книги… И едва затихли выстрелы за селом, в селе снова встрепенулись песни о любви, цвет-зелье и работе. И снова в этом она видела поступь истории, колесо которой не в силах остановить ни короткий бандитский обрез, ни куцые мозги разных батькив, которые до сих пор продавали Украину сразу нескольким государствам, хотя на словах и распинались за ее самостийнисть.

Эти мысли сновали под громкую веснянку, что звучала в широком танце и в душе, а сердце не раз порывалось далеко за село, где и сейчас, наверное, Марко бьется с бандитами. Только бы живым остался он!..

«И там, куда он пошел, зеленая трава, только бы не покраснела она… „Кроковоє колесо вище тину стояло…“» Так, беспокоясь, молча поет она о шагающем колесе, а он движет колесо истории. «Дорогой мой… Ой, что она, глупая, только думает себе? „Кроковоє колесо вище тину стояло… „“.

— Нравятся вам наши веснянки? — подошел к ней Зиновий Петрович Гордиенко. От празднично одетого пчеловода веяло ранней пергой и благоуханием свежей земли.

— Чудесные они, чудесные, будто из девичьей души вынуты.

— Как славно сказали вы, — удивился и обрадовался Зиновий Петрович. — Верите, мы их у Котовского пели! И так пели, будто сами с весны выходили… Запишете их на ноты?

— Непременно запишу.

— Марко их очень любит. Иногда, в одиночестве, и в сельсовете напевает их. Пережитки, как говорит Безбородько.

— Как теперь Марко Трофимович? — в тревоге взглянула на волнистую бороду мужчины, в которой, казалось, непременно должна запутаться пчела. Но там не было насекомого, а лежал лепесток вишневого цвета.

— Уже возвращаются ребята домой, все в аккурат, — успокоил Зиновий Петрович, а потом по-сорочьи, как умел только он, взглянул на нее. — А беспокоитесь понемногу за Марка.

— Конечно, беспокоюсь, — хотела сказать спокойно, но сразу же покраснела.

— Ну, вот и хорошо, дочка, — тепло, с лукавинкой улыбнулся мужичонка. — Может, в свой колокол ударю и рюмку выпью на чьей-то свадьбе.

— Ой, что вы говорите? — аж ойкнула она.

Зиновий Петрович засмеялся:

— Вот и испекся на одной щеке один рак, а на другой — еще один.

— Что вы только выдумываете…

— То, что со стороны видно, — она не знала, что ответить, и растерянно опустила голову: — То, что со стороны видно. Да не стесняйтесь. Кашель и любовь не утаишь.

И, натрясая смешок на вьющуюся медь бороды, весело подыбал к своим пчелам.

А вечером к ней пришел Марко, по традиции с вишневой веточкой. Он как-то непривычно взглянул на нее, непривычно улыбнулся, приблизил свои глаза к ее глазам, и она с трусливой радостью поняла, что перед ней стоит ее судьба.

— Какие же вы сегодня хорошие, Степанида Ивановна.

— Только сегодня?

— И раньше тоже… И встрепенулись вы сейчас так славно, как вишенка, что должна зацвести, — вынул по традиции вишневую веточку и поставил в глиняный кувшин, где отцветали бледные и розовощекие ромашки.

— А зачем вы сломали? — строго глазами показала на отломленную веточку, с росинкой глея.

— Это ветер, Степанида Ивановна. Я цвет не порчу. Его тоже любить надо.

Марко сразу почему-то нахмурился, увял, простился и ушел. А скоро забрел Антон Безбородько. Он увидел вишневый цвет, ревниво скособочил распухшие губы, на которых дрожал водочный дух.

— Марко принес?

— Марко, — нехотя ответила, не желая иметь посредника ни в доме, ни в душе.

— Бойкий, ничего не скажешь… Не говорил, практически, что цвет надо любить? — напустил на свой узкий облик жалость к ней.

— Говорил, — сразу насторожилась она, а боль ударила под самое сердце. — А что?

— Да ничего такого, — как-то таинственно ответил Безбородько, сел на парту, и все нашитые карманы френча зашевелились на нем, как крабы.

— Говорите, если начали.

Безбородько закинул ногу на ногу, покачал головой:

— Вам скажи, а вы ему передадите, тогда он и дохнуть мне не даст. И так он имеет работу: подкапывается и под меня, и под моего лавочника.

— Честное слово, все будет между нами.

— Даже честное слово? — призадумался на какую-то минуту. — Тогда смотрите!.. Нехорошо говорят о Марке. Правда, может, это кто-то и напраслину возводит.

— Или напраслина, или правда — говорите! — приказала она, хотя и ощущала, как немеют ноги, как млеет душа.

— Было бы что говорить. Вы видели невесту Устина Трымайводы?

— На похоронах видела ее, — в предчувствии чего-то плохого чуть ли не вскрикнула она.

— Ну да, она там была, хорошая такая девушка. Так вчера Марко в больницу ее отвез.

— Что-то случилось? — едва выговорила, а спиной оперлась о шкаф с книжками.

— Ну да, случилось: дитя должна родить.

— Ну, и что?

— Да ничего, дело житейское. Но чей это будет вишневый цвет — еще неизвестно.

Она застонала, чувствуя, как на исполинском колесе закружились и школа, и земля.

„Кроковоє колесо вище тину стояло…“ — невыносимой болью врывались чьи-то голоса…

Остановись же ты, колесо мучения.

И оно послушалось ее, но на душе было так, будто туда кто-то вбросил жабу. Хотелось наброситься на Безбородько, но сдержала себя: а что, если и такое может быть?

— Вы переживаете? Вам плохо? Как вы побледнели! Вот горе! — забеспокоился Безбородько. — Не надо, Степанида Ивановна, так близко все к сердцу принимать. Может, это все вранье. Чего люди не наговорят. Язык не надо ни одалживать, ни покупать.

Он начал искать воду, а она, как подкошенная, села на стул. За окном снова отозвалась трепетная веснянка, в ней было и ожидание любви, и нивяник-зелье, и милый, который появился еще до того, как закипел корень любви. Все это было в песне, но не у нее.

Она взяла отломленную вишневую веточку и выбросила в окно.

А через несколько дней в семье Трымайводы она увидела несчастную мать, увидела и дитя, которое будет выкопанным, только без хмелин шевелюры, Устином. В честь отца его тоже назвали Устином. И тогда какое-то облегчение пришло в девичье сердце, хоть она и решила больше никогда не думать о Марке.

И в этот же вечер, когда на леваде приземистый молочный туман вбирал в свою основу серебряные лунные брызги она лицом к лицу встретилась на кладке с Марком.

— Ой! — вскрикнула от неожиданности, шагнула назад и чуть не бултыхнулась в речушку.

— Так и искупаться можно, — засмеялся и взял ее за руку. — Перенести?

— Перенесите, — неожиданно для себя выпалила и отшатнулась от Марка, но уже было поздно.

Он, как ветер, подхватил ее на руки, под ней качнулась кладка, всхлипнула вода, а над ней в исполинском небесном колесе закружились звезды. „Так вот какое оно, шагающее колесо“, — замирая, подумала тогда, и весь мир пьяно закружился вокруг нее.

Марко выскочил на берег, заглянул ей в глаза, теснее прижал к себе:

— Уже не отпущу!

— Что вы, Марко Трофимович! — только теперь перепугалась, вырываясь из рук парня. Так сразу стало страшно, словно летела в бездну.

Марко молча опустил ее на землю, и она поникла перед ним, как школьница: боялась его и все равно ждала от него самых лучших слов.

— Степанида Ивановна, вы знаете, что я люблю вас? — наклонился над ней взволнованный и суровый.

Под кладкой вскинулась рыба, в лугах отозвался коростель, в полях протарахтела телега, и совсем недалеко встрепенулась девичья песня, преисполненная надежды и сожаления.

— В самом деле? — сказала совсем не то, что думалось сказать в таком случае.

— В самом деле. Вы, несомненно, и не замечали этого?

— Не замечала.

— А я еще в больнице влюбился в вас… Там сошлись моя боль и любовь. Но вижу, вы ничуть не любите меня…

— Не знаю, Марко Трофимович, — и правду, и неправду смущенно сказала она.

— Я так и думал… Наверное, вы не моя судьба.

— Почему же?.. Никто судьбы не угадает, — тихо возразила, и он с надеждой взглянул на нее.

— Подумайте, Степанида Ивановна, подумайте, взвесьте, потом скажете… Люблю вас, как душу, — обеими руками пожал ей руку и исчез в темноте.

„Чудной какой… Почему бы еще было не постоять, не сказать какие-то слова. Милый…“ — стояла в тумане под звездами, а потом пошла по той самой тропинке, которой прошел он, думая, что не раз наступает на его следы…

Думалось недолго ей; в один вечер, как цвет, расцвело все то, что собиралось давно. И на следующий день она радостно ощутила себя невестой.

В сладком тумане, в шепоте наилучших слов и опьянении первых поцелуев промелькнули предсвадебные вечера. Простенькую, негромкую свадьбу должны были отгулять они после окончания учебного года. И вот наступил несчастный день ее свадьбы. В школу к ней подъехал в английском френче и в еще большему галифе Безбородько, и они оба стали ждать жениха. Но он не приходил. Безбородько красноречиво несколько раз стучал ногтем по стеклу лукообразных, из американского золота часов, а она краснела и бледнела в разных тяжелейших догадках, вбирала в себя невыплаканные слезы, которые боялась показать при постороннем человеке. И чувствовала, что любовь ее, будто раненная птица, бьется в последних муках.

— Уже и есть хочется, а Германа все нет, — показал свою ученость Безбородько. — У Марка все может быть. Я, кажется, вам когда-то намекал… Пойду на разведку.

Обметая двери своим галифе, он вышел из жилища, безнадежно махнул рукой вознице и исчез за хатой. Вернулся возмущенный и аж зеленый от злости.

— Вот разжились, Степанида Ивановна, на женишка себе! Какое только бездумье погнало вас в брак? Еще до свадьбы, практически, имеете уважение, а потом, глядите, каждый день будут бредни! Подумайте: ему корова дороже любви. Всего ждал, но такого — никогда.

Она уже ничего не могла сказать, лишь безмолвно, только видом скорби допытывалась у Безбородько: ’’Что же и за что такое произошло?“ А он, довольный своими предвидениями, всеми движениями, шагами, словами, как колдун, делал каменным ее сердце, тело и втискал в лед, в темень, где и надежды нет на доброе предчувствие или чувство.

— Корову в эту ночь у какой-то вдовушки украли. На рассвете бросилась она, раззява, к Марку искать помощи. А ему что? Свадьба в голове? Без колебаний, практически, натянул, извините, штаны на себя, наган в руку и, даже без рубашки, рванул по следам за ворьем. Да я в такой праздничный день свою собственную корову подарил бы той дурище, чтобы не отходить от молодой. Так есть ли в его умном чугунке и крученом сердце хоть какая-то малость любви!? — он посмотрел в окно и злорадно ткнул пальцем: — Вот, посмотрите и взгляните — идет герой, но не с молодой, а с коровой!

Больно выворачивая глаза, она увидела на улице Марка. Но какого? В одних штанах, забрызганный грязью с головы до ног, он медленно вел пузатую, тоже забрызганную корову и что-то весело рассказывал людям, которые полукругом следовали за ним.

Его веселость громом выбивает остатки ее любви и переполняет все тело самыми неприятными подозрениями и рыданием. Она уже не видела, как счастливо, с каким нетерпением взглянул Марко на ее окно. Не в силах сдерживать слезы, которые сразу брызнули на свадебное с ромашками платье, метнулась по комнате, схватила чемоданчик, что-то запихнула в него.

— Антон Иванович, умоляю, пусть ваш возница отвезет меня на станцию.

— Если имеете еще до брака вот такое уважение, то пусть, практически, везет без проволочек, — боком отвернулся от нее Безбородько.

Она завядшая, чужая среди цветов своего свадебного платья, закапанных не росой, а слезами, села на телегу, убегая от своей любви, от своих наилучших и тягчайших дней, от того шагового колеса юности, что у каждого по-своему кружит…

И вот случай снова привел ее на следы прошлого. Когда ехала к брату, она думала, что с годами растерялись все чувства. Да вышло не так. Г оды как вода — им нет возврата. А утраченные чувства, как птицы, вернулись, закружили над давним гнездом, боясь заглянуть у него…

„А почему было и не встретиться с Марком? — разом увидела перед глазами и чернявого, как предвечерье, парня, и пожилого, с сединой мужчину на костылях… — ’’Кроковоє колесо вище тину стояло, много дива видало…“ И несомненно, Марко, не столько ты видел дива, как саму смерть», — снова пожалела и свои молодые лета и