Возвращаясь к вопросу об украинской элите, мы предварительно уточним, что ведущую роль в этнокультурном позиционировании элитной страты в Украине играет ее региональная принадлежность, социальное происхождение и преемственность с поздней советской бюрократическо-управленческой прослойкой. По мнению украинского эксперта Сергея Гнатюка, в Украине пока еще не произошла свойственная подавляющему большинству постсоциалистических стран «кадровая революция», т. е. смена поколений в корпусе госслужащих и управленцев. Среди представителей местных органов власти 52 % представляют те, кто находился на государственной службе в советское время, в центральных органах власти доля таких людей составляет 46 % (и позиции этой категории в силу возраста «начальственные», т. е. она формирует профессиональный стандарт и кадровую политику). Это обусловливает соответствующий менталитет, ценностные приоритеты и навыки управленческой деятельности, их трансляцию в будущее.

Поэтому говорить о том, что современные украинские управленцы реализовывают «приоритеты украинского национального государства», во многом ошибочно. Они реализовывают приоритеты, определенные актуальным состоянием государственно-административной структуры, которая лишь движется в направлении формирования несоветской национальной государственности. Региональная принадлежность чиновников обуславливает их относительную отзывчивость на локальные этнокультурные стандарты и соответствующую «историческую память», но последний фактор не стоит преувеличивать. Поэтому будет корректнее говорить о том, что мы имеем дело с управленческой элитой пост-УССР, сколь бы ни стали велики ее «буржуазные» или «национальные» мотивации. Глобальные «меседжи» и «ориентации» высшего государственного руководства, независимо от их содержания, основательно просеиваются через фильтр советской управленческой структуры. Подобные процессы, хоть и в меньшей степени, касаются научно-преподавательской, творческой и предпринимательской элиты. В последней традиционно сильны т. наз. «комсомольцы» (младшее поколение поздней советской элиты), а полукриминальный бизнес 1990-х уже надежно легитимировался через сращивание с вышеописанным государственным аппаратом и политическими структурами.

Социальное происхождение нынешней украинской элиты больше говорит не о ее национальном позиционировании (идентичности), а о локальных социальных стандартах, опирающихся на идентичность более низкого уровня. По данным другого исследователя, А. Зоткина, 58 % представителей истеблишмента родились в селах, еще 30 % — в городах с населением меньшим, чем 100 тыс. Это, конечно, говорит нам об их преимущественно украинском этническом происхождении. Сами эти факты, понятно, могут ничего нам не сказать в качественном смысле, но в конкретных украинских условиях такой контингент привносит в политический и управленческий процесс черты консервативные и свойственные замкнутому сельскому сообществу, а не современному государству с определенными моделями кадровой политики и широты административного и кадрового мышления.

Поэтому в данном случае «теоретическая» украинскость отнюдь не является залогом государственного украинского мышления, заменяясь стратегиями земляческого выживания и выстраивания групповых «кумовских» или корпоративных стратегий, абсолютно не зависящих от факта «украинскости», «российскости» или «советскости» государства, в котором все это происходит. А. Зоткин делает интересный вывод относительно «засилья» во властной элите выходцев из неразвитых (аграрных) областей Украины. Эта тенденция не имеет характера «похода на Киев», присущего мощным региональным бизнес-элитам (днепропетровской, донецкой), которые занимают сразу «командные высоты», а является результатом закономерного поглощения столицей лучшего социального капитала ближайшей периферии. Очевидно, что в этом смысле основным источником кадров являлся и является Центр страны.

Социологические данные свидетельствуют, что индустриально более развитые области Востока и Юга представлены в элитных стратах украинского общества меньше, чем Центр или Запад. Приведем цифры: Винницкая область — 5 %, Житомирская — 7 %, Черкасская — 5 %, Черниговская — 4 %, Кировоградская — 2 %. Если объединить эти данные с количеством выходцев из Киева и Киевской области (13 % и 9 % соответственно), то 44 % властной элиты Украины окажутся выходцами из центрального региона. Вместе с этим большие региональные центры представлены в высших органах власти гораздо меньше: Днепропетровская область — 3 %, Донецкая — 5 %, Харьковская — 4 %, Львовская — 3 %. Однако число выходцев из таких региональных центров среди политиков превышает «наследственный» столичный истеблишмент: Днепропетровщина — 6 %, Донецкая область — 7 %, Львовщина — 7 %. Позиции лидеров в бизнесе и среди руководителей предприятий также принадлежат выходцам с Днепропетровщины (8 %) и Донбасса (12 %).

Теперь уточним: властная страта украинского общества на 80,4 % состоит из украинцев. При этом в аспекте ценностно-поведенческих приоритетов им свойственен низкий уровень национального самосознания, государственного патриотизма, недостаток ощущения собственной «сверхзадачи» и адекватной групповой самореференции. Т. е. это еще советский государственный аппарат — «функционеры», не дорастающие до характеристик того, что социологи называют «ценностно-функциональной элитой». В данном контексте украинская элита, как и марксистский пролетариат, по сути, не имеет национальности. Во всяком случае, такой, какая бы отражалась на стиле и стратегии ее менеджмента.

Создается впечатление, что достигающие властных вершин представители финансово-промышленных групп юго-востока страны в любом случае на уровне центрального аппарата государственного управления обслуживаются представителями Центра, сформировавшимися как управленцы при советской власти. То же происходит при эпизодической смене политических лидеров и их «сверхценных идей», которые проходят такую же «усушку и утруску» в корзине УССРовской управленческой вертикали. Качество реализации идей и исполнения решений (независимо от их характера) получается соответствующее. В свою очередь, пробившиеся в «походе на Киев» группировки из «больших городов» юго-востока функционируют как пирамидально-самодостаточные замкнутые структуры, напоминающие земляческо-кумовские структуры госслужащих, происходящих из сел и местечек центра страны. В этом смысле они мало чем друг от друга отличаются, и поэтому их взаимодействие происходит на вполне прагматической основе, основанной на бизнес-интересе. Ясно, что если «юго-восточная структура» занимает господствующую политическую позицию в стране, то ее решения выполняются, но в силу неэффективности существующей управленческой модели, государственная структура просто «вибрирует» в унисон с нынешней «линией партии». Можно спорить относительно того, является ли подобная модель отношений «Центр (столица) — региональные центры» жизнеспособной в перспективе и дает ли она Украине некий «баланс» в достижении среднего между крайностями, однако подобная модель функционирования государства не способствует достижению четкости его приоритетов и векторов развития.

В любом случае, понятно, что этнокультурные регионы, определенные нами в начале книги, и очевидная советская преемственность формируют украинскую социальную реальность гораздо больше, чем этническая принадлежность управленческих кадров. Конечно, нам мог бы помочь анализ национального состава населения областей и регионов, но это будут всего лишь иноэтничные «вводные» в преимущественно украинское население регионов Украины, а на социальный статус этнических групп влияет, прежде всего, их поселенческая модель, региональная локализация и степень урбанизированности. По фактам, уже изложенным мною, наиболее выгодные позиции на украинском «этническом фоне» занимают русские, независимо от того, позиционируют ли они себя «как русские» и позиционируют ли они себя как «неукраинцы» (что им просто сложно сделать в виду известного отсутствия графы о национальности в паспорте). Поэтому вполне справедливым будет термин, используемый украинскими авторами по отношению к русскому национальному меньшинству, — «суперменьшинство». Его представители могут занимать различные социальные позиции, их вертикальная мобильность никак не ограничивается, поскольку для этого отсутствуют как правовые, так и культурные ограничители. Доступ русских к хорошим образовательным ресурсам и стабильная позиция урбанизированной этнической группы является гарантией лучшего карьерного старта и достижения престижных квалификаций, нежели для представителей относительно более аграрных украинцев. Однако существенную роль в социальном статусе русских в Украине является их дисперсная (рассеянная) поселенческая модель, при которой они вне Крыма не опираются на компактный этнический ареал, задающий культурно-идентичностные стандарты, воспроизводя (и политизируя) их этничность. Поэтому вне пределов Крыма на большей территории страны этнические русские выступают как представители определенных регионов, а не этнической группы, носители региональной идентичности, а не этнической.

В результате русские «теряются» на соответствующем региональном варианте «украинского фона» — и не в силу своей ассимилированности украинцами, а в результате регионализации украинской идентичности и продолжительной русификации украинцев. Соответственно, «доминирующие» украинцы просто не могут создать контраст, «оттенить» 8 млн русских; их (украинцев) национальная (как этническая, так и гражданская) идентичность пребывает еще лишь в процессе становления, преодолевая локальные территориальные варианты и советские анахронизмы.