Государство Русь было коллективной собственностью рода Рюриковичей, «семейным бизнесом»; его стабильность зависела преимущественно от состояния внутрисемейных отношений. К сожалению (для подданных государства), у Рюриковичей не существовало обычая строгого наследования верховной власти старшим сыном. Поэтому приходилось все время делить на всех сыновей, а им — спорить из- за старшинства. С учетом высокой плодовитости князей приходилось делить на все большее и большее число пайщиков. Поэтому понятие «феодальная раздробленность» к Руси имеет весьма отдаленное отношение. Ведь тогда можно заметить, что (за исключением сильных боярской аристократией Галича и Новгорода) всюду мера раздробленности была прямо пропорциональна росту поголовья Рюриковичей. Такие же проблемы стояли все время перед франкскими королями из династий Меровингов и Каролингов. В западной Европе это называют «долевым королевством». Но на Руси, в отличие от Франции, не сформировалась феодальная система в ее классическом варианте. То, насколько «древнерусский феодализм» непохож на «настоящий», ставит под сомнение необходимость вообще употреблять этот термин относительно наших тогдашних реалий. Но это уже вопрос не ко мне.

Повторюсь: на Руси князья или вырезали кровнородственных конкурентов, или достигали временного консенсуса — «триумвирата Ярославичей» или чего-то подобного. Члены рода мигрировали в зависимости от ситуации по городам и весям. Иногда случалось, что части Семьи «пускали корни» на определенных землях, что укрепляло эти территориальные образования. У них получалось с обзаведением «отчиной». Святославичи в Чернигове, «Рогволожи внуки» в Полоцке, Ростиславичи в Перемышле и Прикарпатье, младшие Мономаховичи в Ростове-Суздале-Владимире.

Но не было стабильной династии в Киеве. Киев был полем для военной игры в «высшей лиге» старших князей, которые опирались на свои ресурсы в регионах. Но сразу заметим, что Русь не имела официальной столицы в узком значении этого слова. Это отнюдь не является чем-то уникальным для тех времен, когда у государей были в основном различные резиденции. К Парижу как к столице древние французы привыкли лишь к концу ХІІ — в ХІІІ в., когда там начали «застревать» разные органы администрации — те, которые раньше мигрировали вместе с королем по стране. Киев, как «мать городов русских», имел статус некоего исторического старейшинства. Оно и переносилось на князя, который сидел в Киеве, даже если он совсем не старейший по возрасту. Эта система действовала до последней трети ХІІ в. После, чтобы считаться самым главным, уже было необязательно находиться непосредственно в Киеве. Но это отнюдь не значит, что кто-то мог «перенести столицу» куда либо. Скорее начали возникать новые столицы, отвечающие реалиям фактического распада единого политического пространства. Киевское государство, начиная с ХІ века (и уж точно с 1132 г.), стало лишь конгломератом меньших более крепких территориальных образований — тоже по сути государств, которые имели свою власть и администрацию, армию, внешние сношения и союзы. Пребывание в Киеве тешило самолюбие князя, но не давало ему гарантированных шансов на продолжение своей «великокняжеской» династии в стольном граде Владимира и Ярослава. Конкуренты выгоняли его в среднем через пару-тройку лет, а за это время он терял свои более надежные владения в регионах. Как переносили эту чехарду, сопровождаемую часто разграблением города, тогдашние киевляне, не берусь судить, но сочувствую землякам. В любом случае Киев был безусловной религиозной столицей, священным центром, и оставался таковым до монголов, несмотря на многочисленные попытки создать альтернативные престолы.

Исходя из вышесказанного, нельзя утверждать, что кто-то из последующих князей мог или желал «перенести столицу». «Старейшинство» нельзя перенести на «молодое» место. Наиболее увлеченные своими региональными интересами князья могли просто оставить в Киеве после себя «выжженную землю» (как намек конкурентам не лезть в их дела) и марионетку, представляющую их интересы, но они не могли утвердить «центр государства» в каком-либо ином месте — там они могли создать уже свои, новые «столицы». Киевская Русь все более превращалась в конфедерацию разбросанных по огромному пространству волостей с князьями. Их эфемерное единство было лишь сомнительной солидарностью чрезмерно разросшейся за 200 лет семьи, ведь князья вели обычную жизнь космополитической аристократии, роднясь и вмешиваясь в другие семейные дела и конфликты (половцев, поляков, венгров, скандинавов, вплоть до связей с Германией, Австрией и Англией).

Мы знаем из школьных учебников, что упомянутая раздробленность угнетала все прогрессивные умы того времени, и вопрос заключался лишь в том, когда же кто-нибудь «прозреет» и возьмется за восстановление единства. Но этому процессу воспрепятствовали татаро-монголы. Потом миссию «собирания русских земель» взяло на себя дотоле никому неведомое Московское княжество. Была Русь Киевская, стала Русь Московская. Но о «липовых» Русях мы уже поминали… Вопрос в следующем: а какого лешего она должна была непременно стать «единой», если она таковой практически никогда не являлась? Для нее естественным состоянием был конгломерат князей, земель и волостей. Тогда надо писать о том, что Московское государство с таким же основанием «собирало» и земли распавшейся Золотой Орды, как наследник и борец за единство — и ведь собрало. И уделять этому в учебниках столько же места, как и «собиранию» Руси, поскольку было собрано существенно больше.

В нашем обыденном понятии Русь представляет собой некое единство не только Рюриковичей, но и народа. Мы слышали о «древнерусской народности», которая является «колыбелью трех братских народов — русских, украинцев, белорусов». Но мне (и не только мне) очень сложно представить, как население полиэтнической империи, — объединяющей вперемешку племена славян, тюрков, балтов и финно-угров, будучи неграмотным, не говоря на общем языке, имея отдельные племенные, городские (а скорее — просто местные, волостные) самосознания, традиции и религиозные представления, ориентируясь на местную власть, а не на какой-то абстрактный и далекий Киев, — могло ощутить свою целостность не на уровне элиты, хоть как-то способной это единство вообще ощутить, а на уровне народа. Как можно стать древнерусской народностью, если живешь так, как твои предки за тысячу лет до тебя, и с опозданием на год-два узнаешь, что в ближайшем городище сменился князь/наместник, который 100 лет назад был варягом или хазаром, а сейчас русин. Разве что раз в год появятся власти — зайдут дань собрать — и все…

Что могло породнить балтийско-североморского новгородца с жителем карпатских горных долин? Словене новгородские считаются пришедшими из ареала западных славян, т. е. они весьма отдаленные родственники каким-нибудь околокиевским полянам. У них даже не было общего телеканала и любимого сериала. И программы новостей, где бы им рассказывали, «что происходит в столице, а что — в регионах». Как великий князь киевский принимал отчет «младших князей» о социально-экономическом развитии разных частей государства и журил их за бездеятельность в деле объединения Руси?

Посему, короче: если и была «древнерусская народность», то в нее входили лишь представители княжеской, боярской, дружинной и торговой элиты, а не «народность», в которую запихивают широкие народные массы. Народ — отдельно, а элита — отдельно.

Это — абсолютная норма, т. е. банальное правило для досовременного общества. Даже если мы говорим о «современной французской нации» (а не какой-то средневековой «народности»), то сначала она — это монархи, аристократы, дворяне и частично священнослужители (с учетом того, что католическая Церковь — наднациональное образование), с конца XVIII в. (Революция!) — буржуазия, и лишь с рубежа XIX–XX вв. добавилось к ней крестьянство (результат всеобщего обязательного образования и службы в армии). И это последние 200 лет одного из самых развитых европейских государств! Ну куда тут совать Русь с ее «единой народностью»? Она была такой, какой была, — со всеми присущими ей чертами общества той эпохи и того месторасположения. Не хочу ее унизить, но и не хочу «придумать» Русь такой, какой она быть просто не могла.

Кто-то думает, что древние русичи осознавали себя единым русским народом, но все, что мы о них знаем, — это летописи и документы, написанные на церковнославянском книжном (в основе — староболгарском) языке представителями этой самой элиты в рукописях времен существенно более поздних. Эта «документация» обслуживала идеологические претензии определенных князей на более высокий статус (то есть, имеем древнерусские PR-технологии) или функционировала в рамках общерусской православной церкви, жившей интересами церкви православной вообще и интересами Константинополя в частности. Мы почти не имеем свидетельств о том, на каком языке обычные люди говорили. (И странно, никто в берестяных грамотах не написал: «Аз есмь представитель древнерусской народности».)

Древнерусская народность — это выражение, по своей логике идентичное понятию «кавказской национальности». Нет такой национальности: есть Кавказ и множество его народов. Точно также есть огромная Русь — и множество ее составляющих.

И говорили эти люди Руси на разных диалектах, которые сейчас относятся к разным языкам. Поскольку диалекты (живые локальные языки) — существа очень живучие, то они и сейчас регионально весьма близки группам древнерусского населения (кроме индустриальных регионов и областей целенаправленной ассимиляции). Например, кривичи четко прослеживаются на языковой карте и через тысячу лет от Полоцка через Смоленск и дальше на северо-восток.

Сторонники теории «древнерусской народности» настаивают на значительных миграциях населения «внутри» народности, общности материальной и духовной культуры, языка. Миграции были, но эту самую диалектную карту они не меняли, поскольку мигрировавшие растворялись в той среде, в какую пришли. Иначе южнорусские названия вокруг Москвы (Владимир, Галич, Звенигород, Дорогобуж) давали бы нам сейчас украинский язык посреди России — а ведь этого нет. Население может смешиваться на таких огромных территориях и иметь общую культуру только в современном обществе, но не в средневековье.

А, кстати, сразу уточню: популярное в художественной литературе и исторической публицистике слово «русич» не встречается в документах той эпохи, кроме «Слова о полку Игоревом» (неизвестный автор мог его «изобрести» из поэтических соображений). Так что «русич» — это неологизм (новое слово), не имеющий при том женского рода, — не могли же древние русские быть исключительно мужчинами?

Если была древнерусская народность, то почему Нестор, писавший в начале XII в. после более чем 200 лет власти Рюриковичей над Средним Поднепровьем, сообщает, что поляне — «мужи мудри и смыслени», а вот древляне — вообще народ дикий и ведет себя неприлично. Стоит заметить, что древлянская земля начиналась километров за 50 к западу от Киева, в котором писал Нестор, и если, по мнению летописца, с полянами и древлянами за 200 лет никакой «интеграции» не случилось, то почему это должно было успеть произойти со всем огромным разноплеменным древнерусским пространством? Ведь уже через 130 лет после Нестора пришли монголы и прервали «естественный процесс развития древнерусских земель».

Итак, с общей древнерусской идентичностью, выходящей за пределы элиты, есть большие проблемы. То есть мы о ней почти ничего не знаем, а точнее — никто не может доказать, что она была. В похожих по структуре франкском государстве и империи Карла Великого почему- то тоже не образовалось «древнефранкской народности», и в середине ІХ в. сформировались государственные отдаленные прототипы будущих Франции и Германии — западно- и восточнофранкские королевства с промежутком в виде Лотарингии и Италии. Согласно этой логике немцам нужно было бы во время двух мировых войн просто объяснить французам, голландцам, бельгийцам, итальянцам и швейцарцам, что немцы-де «собирают» древнефранкские земли, которые должны «воссоединиться» (порой и объясняли…). Но эту аргументацию на Нюрнбергском процессе никто не оценил по достоинству.