Глава вторая
Ни одна страна в мире не пренебрегала публичным обсуждением своих внутренних проблем и их принципиальным осмыслением в такой степени, как это делала Вторая австрийская республика. Даже официальные праздники, в любой другой географической точке мира представляющие собой удобный для политических деятелей случай выступить с программными заявлениями, используются у нас для призывов к чему-нибудь вроде проведения «Марша здоровья». При этом полностью забывают, о чем собственно данный праздник должен нам напоминать, не говоря уже о тех коннотациях, которые возникают в восприятии австрийцев, когда власти вновь призывают народ маршировать. Интеллектуалы и люди творческие, выступавшие с критическим анализом социальных сторон австрийского своеобразия, не раз подвергались судебному преследованию, а во времена более либеральные, или, по крайней мере, связанные с некоторым смягчением окаменевшей общественной структуры, именовались в газетах людьми, подлежащими психиатрическому обследованию. И даже громкие политические разоблачения ни коим образом не способствовали хотя бы минимальному просвещению населения в области политики, а лишь закармливали его примерами пороков и недостатков отдельных личностей, и вместо просвещенной республики возникла республика моралистов.
Это нежелание обсуждать принципиальные проблемы страны у нас любят оправдывать, ссылаясь на горькую истину, усвоенную во времена Первой республики: государство может погибнуть, если в него никто не верит. Поэтому верить во Вторую республику надлежало безусловно и беззаветно. Программное утверждение политиков послевоенного времени «Нет — возврату к прошлому!» относилось не столько к фашизму, сколько к конфликтам, противоречиям, размежеваниям и критике, которые, как якобы свидетельствует опыт, могут угрожать основам существования государства. Отцы-основатели Второй республики, испытавшие на собственном опыте преследование за убеждения, решили, дабы избежать повторения подобного, создать систему, при которой можно жить в обществе, вовсе не имея каких-либо убеждений.
Эта система, именуемая системой «общественного согласия» или «социального партнерства», способствовала тому, что все без исключения общественные и политические расхождения и противоречия свелись к общему знаменателю, и потому австрийское своеобразие вскоре стало заключаться в том, что в этой стране любое выражение своеобразия потеряло всякий смысл.
Лишь сравнительно недавно эта ситуация стала меняться. Популярность австрийских писателей, неустанно подвергающих страну критическому осмыслению (Бернхард, Туррини, Хаслингер), является приметой возросшей потребности общества в самоосмыслении, а европейские события последнего времени сделали актуальным вопрос о самооценке Австрии и о ее позиции в совершенно изменившихся обстоятельствах. Перспектива скорого присоединения Австрии к крупному экономическому и политическому союзу в еще большей степени обострила споры об австрийском самосознании.
Стоит ли удивляться тому, что в ходе этих споров со всей очевидностью обнаружились дефицит исторической памяти, слабая традиция в ведении подобных дискуссий и отсутствие зрелой критической самооценки и сопутствующих ей критериев. Любая попытка описать австрийскую ситуацию сегодня сразу же воспринимается либо как пародия, либо, по меньшей мере, как преувеличение; любые очевидные аналитические выводы предстают как двусмысленные спекуляции, а всякое намерение осмыслить настоящее в его исторических связях, без которых не понять многих особенностей современного положения Второй республики, клеймится как провокация, как попытка «разбередить старые раны». Разумеется, нужно помнить об этих старых ранах, чтобы в полной мере понять политическую идею, в соответствии с которой Австрия является страной с федеративным устройством. Однако то, каким образом официальные власти обходятся с австрийской историей и австрийским самосознанием, наносит каждому мыслящему человеку все новые раны, и раны не воображаемые, а настоящие. Приведу два примера.
В 1991 году федеральный президент Вальдхайм в День независимости принес официальные извинения за сказанные им слова о том, будто он, лейтенант германского вермахта, во время войны всего лишь «исполнял свой долг». Значило ли это, что он все же осознал весь смысл сказанного, что он все же пришел к пониманию, пусть и запоздалому, но все же еще приемлемому, к пониманию того, что же он, собственно, этими словами выразил? Нет, вовсе не значило. Если обобщить смысл его высказывания, он в большей степени принес извинения за то, что после долгих лет пребывания за границей не был осведомлен о существенных изменениях духовного климата в Австрии и, соответственно, о нежелании людей соглашаться с подобными заявлениями. Знай он об этом, он бы такого не сказал.
Иными словами, государственный деятель, который большую часть срока своего президентства занимался опровержением сыпавшихся на него упреков во лжи, в конце своего пребывания у власти заявляет, что он и в этом случае с великой охотой солгал бы, будь он лучше информирован о настроениях в обществе.
Федеральный канцлер Враницкий заявил в парламенте, что Австрия несет свою долю вины за нацистские преступлениия. Спустя сорок шесть лет после окончания войны и через три года после так называемого «Года памяти и раскаяния» такое признание выглядит несколько запоздалым. Кто станет порицать Враницкого за это? Ведь можно сказать и так: наконец-то нашелся правитель, способный исправить упущение, возраст которого исчисляется десятилетиями, наконец-то получил официальное признание известный факт, что эта республика основана на исторической лжи, будто Австрия является жертвой нацистской агрессии. Как принято говорить: «Лучше поздно, чем никогда!»
Да вот только не было принципиальное заявление Враницкого связано с австрийской историей и с австрийским своеобразием. Оно прозвучало как своего рода примечание к его заявлению о ситуации в Югославии. И признание «совиновности Австрии в нацистских преступлениях» выглядело скорее как оправдание: виноваты-то мы виноваты, но виноваты отдельные соучастники преступлений, а не государство в целом. Иначе говоря, все осталось по-прежнему: государство было жертвой, потому что никто не желал его самостоятельности, да ее тогда уже и не существовало. Преступниками были даже и не граждане государства, поскольку и австрийского государства-то ведь уже не было, преступниками были отдельные люди, которые жили в этой местности, на этой территории, на которой потом, когда призрак национал-социализма исчез, было основано государство, уже свободное от вины за прошлое.
Подобным примерам несть числа. Но и этих двух вполне достаточно, чтобы обнаружить основные симптомы той дилеммы, что лежит в основе любой попытки австрийцев понять самих себя. Она строится по принципу «Или — или, а также», демонстрируя судорожную попытку ухватиться за оба края разверзающейся пропасти противоречий, пропасти, на одном краю которой ютится историческая ложь во спасение, оберегаемая от всякого практического обсуждения, а на другом располагается историческая истина, замолчать которую уже не удается. Было бы ошибкой полагать, что структурные и логические совпадения в способах аргументации у двух столь разных людей, как Вальдхайм и Враницкий, являются случайностью. Оба суждения есть прямое следствие определенной логики, которая ощущается в любом официальном или официозном высказывании представителей этой республики. То, что Австрия воплощает мудреную дилемму «Или — или, а также», было заложено в саму основу Второй республики и в обоснование ее национального самосознания.
История с горьким опытом Первой республики, послужившая уроком для основателей республики Второй, является лишь частью истины. Известно, что сами основатели принадлежали к поколению, которое сформировалось (факт в истории в высшей степени необычный, если не сказать — единственный в своем роде) под воздействием пяти различных политических и государственных систем: Габсбургской монархии, Первой республики, Австрийского корпоративного государства, нацистской Германии и, наконец, Второй республики. Этот опыт естественным образом пробудил глубокое недоверие к любой попытке однозначно определить нашу суть, сформулировать, чем мы, собственно, являемся. Поэтому все основные постулаты Второй республики были связаны со стремлением подчеркнуть, чем мы не являемся: «То-то и то-то никогда не должно повториться, а того-то и того-то мы никогда не допустим!» И каждый раз, когда принималось какое-либо конкретное решение, на практике оно превращалось в собственную противоположность. Проводят, к примеру, «денацификацию», но многие нацистские законы продолжают оставаться в силе. Проводят денацификацию, но при этом откровенно заигрывают с бывшими нацистами, чтобы получить их голоса на выборах. Странам антигитлеровской коалиции гордо демонстрируют австрийских коммунистов, боровшихся с нацизмом, и одновременно устраивают травлю австрийской компартии. Отвергают всякую роль габсбургской монархии как исторического источника австрийского самосознания, но тут же принимают законы в духе Габсбургов. И так далее, и тому подобное.
Государство было все же основано, и подобную стратегию «Или — или, а также» можно было бы счесть проявлением конъюнктурно-политического прагматизма. Однако государство еще не было суверенным. И изучение пути к этому суверенитету позволяет констатировать, что лавирование между противоположностями, аморфная позиция в отношении исторических противоречий, страх перед однозначным политическим самоопределением, проистекающий из глубоко укоренившегося страха перед историческими переменами, стали фундаментом независимости Австрии и, тем самым, основой для любых дальнейших политических действий вплоть до сегодняшнего дня. Принцип «Или — или, а также» имел в своем основании определенную систему и одновременно стал основой для системы политической.
Для достижения государственной независимости было необходимо подтверждение того, что австрийцы являются самостоятельной нацией. Только тогда можно было бы считать стремление к государственному суверенитету обоснованным, а любое подозрение в желании присоединиться к Германии — несостоятельным.
Насколько мне известно, Вторая республика является единственным национальным государством, решившимся заявить о становлении особой нации, к тому же (и это, действительно, уникальный случай) по причинам преимущественно внешнеполитического характера. С внутриполитической точки зрения не было особой необходимости объявлять себя самостоятельной нацией. Еще в 1956 году по результатам опроса населения 46 % граждан придерживались мнения, что австрийцы «относятся к немецкому народу». Можно себе представить, насколько выше был процент за десять лет до этого опроса, еще до начала массированной пропагандистской кампании в пользу национальной самостоятельности. Тезис «мы — самостоятельная нация» поначалу означал, таким образом, в переводе с австрийского на немецкий не что иное, как следующее: «Можем ли мы себе позволить быть свободными?»
Для получения подобной свободы Австрия не полагалась лишь на дипломатическую ловкость, а предпочла мобилизовать все свои ресурсы. Хотя в этом нет ничего необычного, все же та форма, в которой это происходило, обнаруживает еще одну специфическую черту становления австрийской нации: в 1946 году узкий круг лиц из австрийского правительства (федеральный канцлер, вице-канцлер, министр внешних сношений и министр внутренних дел) приняли решение о вывозе на Запад самых ценных произведений искусства из сокровищниц всех венских музеев. Основанием для подобной акции, согласованной с западными союзниками, было опасение, что Советский Союз попытается присоединить советскую зону оккупации в Австрии к Восточному блоку и таким образом разделит Австрию на части. В этом случае австрийское правительство в изгнании могло бы путем продажи вывезенных художественных сокровищ получить в свое распоряжение достаточный капитал, «чтобы иметь возможность представлять и отстаивать национальные интересы Австрии во всем мире». Произведения икусства сначала доставили в Швейцарию под предлогом, что они будут там показаны на выставке в знак благодарности за помощь в послевоенный период. Потом в составе передвижной выставки их отправили по Западной Европе, а затем, наконец, в США, откуда экспонаты вернули лишь в 1954 году, когда уже было известно о предстоящем заключении государственного договора о нейтралитете. Эта история показывает, что Австрия еще прежде, чем стать нацией в политическом смысле, уже была нацией в культурном плане: она осознавала существование своего национального культурного богатства, а также была готова использовать его в качестве материальной основы для создаваемого национального государства. Упомянутые действия тогдашнего правительства были не только чрезвычайно дальновидными. В вынужденных метаниях от идеи культурной нации к идее нации государственной и обратно уже были заложены все характерные черты национальной идеи и национального самосознания, которые впоследствии сформируются в Австрии.
Пример становления Австрии как национального государства после 1945 года позволяет в концентрированном виде представить неразрешимые австрийские противоречия, иначе говоря, увидеть то, как именно отказ от разрешения противоречий, метания от одного противоречия к другому и попытки избежать всякой однозначной позиции явили собой оригинальное и очень «австрийское» решение.
Как известно, существовало, да и сейчас существует два «классических» определения нации: одно сформулировано в рамках немецкой романтической традиции, понимающей под нацией главным образом языковую и культурную общность, другое — в духе французской революционной традиции, в соответствии с которой нация есть не что иное, как государство, образованное на основе коллективного стремления обеспечить каждому отдельному члену общества гражданские права и свободы.
Разумеется, немецкое понятие нации само по себе было неприемлемо. Поэтому ставка была полностью сделана на французскую идею нации: пропагандировалась идея австрийской нации, образованной в основном коллективной волей населения, стремящегося к свободе и независимости. Вместе с тем, принимая во внимание необходимость в пропагандистских целях еще явственней отмежеваться от Федеративной Республики Германии, вновь обратились и к немецкой идее нации, правда, лишь для того, чтобы обратить ее против немецкого влияния: в ход пошли утверждения о культурных особенностях Австрии в противовес Германии — аргумент, который на внутриполитическом уровне был сформулирован как «различие менталитетов» и подкреплен распространившимся в Австрии после 1945 года неприязненным отношением к «пифке».
Политики использовали подобное антигерманское настроение, пропагандируя идею австрийской нации, культурное своеобразие которой, по их мнению, исторически сложилось на основе слияния многообразных культурных импульсов, исходящих от бывших стран австрийской короны, одновременно игнорируя проживающие в Австрии национальные меньшинства и выбирая в качестве основы национального своеобразия немецкую языковую общность. Языку и истории отводилась ведущая роль в определении национального самосознания, при этом предпринимались неустанные попытки очистить это вымученное национальное самоощущение от опасных языковых и исторических коннотаций: пропаганда «австрийской нации» по возможности избегала прилагательного «национальный», чтобы ненароком не оказаться в сомнительной близости к пропаганде идеи великой Германии (в высшей степени поучительно было бы проследить за связанными с этой темой языковыми уловками и ужимками в правительственной газете того времени «Нойес Эстеррайх»), а апелляция к великой австрийской истории последовательно исключала любой критический анализ всего, что было сохранено современной австрийской действительностью и отдельными австрийцами из нацистского прошлого.
Сегодня, post festum, следует сказать: идея оказалась жизнеспособной. Австрия приобрела свой суверенитет, и тот факт, что Австрия — национальное государство, не подвергается в настоящее время сомнению ни в стране, ни за рубежом. По самым последним опросам населения 90 % австрийцев согласны с тем, что они являются самостоятельной нацией. Тем самым всеобщее одобрение австрийцами идеи единой австрийской нации в процентном отношении превосходит одобрение идеи единой французской нации французами, для которых понятие «нация», как известно, является синонимом понятия «государство». В то же время опросы населения свидетельствуют и о том, что ни один человек в Австрии не может со знанием дела ответить, что же, собственно, есть «нация», в чем конкретно заключаются национальные особенности Австрии. В этом нет ничего удивительного, если иметь в виду генезис австрийского национального чувства: оно ведь действительно состоит из чего-то неопределенного, точнее сказать, оно состоит из взаимоисключающих друг друга классических определений нации. Оно построено по принципу «Или — или, а также». Мы представляем собой немецкую языковую общность, которая одновременно отмежевывается от другой немецкой языковой общности. Когда за границей мы говорим по-немецки, то постоянно подчеркиваем, что мы — австрийцы, и ожидаем при этом, что к нам будут относиться лучше, чем к немцам.
Мы являемся культурной нацией, готовой продать свое культурное достояние в случае необходимости, чтобы стать нацией государственной. Мы определяем себя как людей, не могущих обойтись без гражданских свобод, в которых одновременно мы кое-кому отказываем. Поэтому мы солидарны с белым населением Южно-Африканской республики и укрепляем границы с Румынией. Определяющими для себя мы считаем наши культуру и историю, но культура в нашем понимании предстает как избирательное обращение с историческими фактами, а история — как культурное достояние, которое не стыдно показать другим. Мы — нейтральная страна, но у нас есть и свои внешние обязательства, и мы всего за одну ночь внезапно меняем законы, чтобы содействовать провозу военной техники по своей территории, не нарушая при этом собственного нейтралитета. Мы являем собой нечто особенное, независимое, но одновременно ползем на коленях в Брюссель, чтобы вновь покорнейшим образом просить, чтобы нас лишили нашей самостоятельности. Мы сидим перед телевизором и в передаче «Клуб 2» следим за дискуссией, в которой Йорг Хайдер, не встречая возражений, использует понятие нации исключительно в смысле «языковой и культурной общности», пока он, наконец, не заставляет даже Симона Визенталя согласиться с тем, что и он, Симон Визенталь, принадлежит к «немецкой нации». И нам становится ясно: да, в этом вся наша сущность. Мы считаем, что Йорг Хайдер из-за его высказываний об австрийской нации и о национал-социализме не может быть выбран главой земельного правительства Каринтии, но полагаем, что его вполне можно выбрать заместителем главы этого правительства. Одним словом, Австрия является образцовым примером для гегелевского определения идентичности, в соответствии с которым идентичность представляет собой не что иное, как идентичность с не-идентичностью. Другими словами, мы искренне убеждены в том, что не лжем, по крайней мере до тех пор, пока мы не говорим правду.
Разумеется, это взаимное «снятие» обоих классических определений нации в процессе становления австрийского государства действительно привело к возникновению совершенно новой модели нации. По этой причине с нацией, в характере которой содержится постоянное стремление к синтезу противоречий, может произойти что угодно, если этому событию есть какой-либо реальный противовес. В австрийском самовосприятии всегда присутствуют два противоположных начала. В 1956 и 1968 гг. Австрия с распростертыми объятиями принимала эмигрантов, а сегодня мы становимся свидетелями выдворения беженцев и враждебности к иностранцам.
Открытую внешнюю политику Крайского продолжает внутренняя политика, проводимая Вальдхаймом, отгораживающимся от мира. Своеобразным синтезом является политика, проводимая министром иностранных дел Мокком: он отмахивается от необходимости усиления широкого сотрудничества с восточно-европейскими странами под тем предлогом, что нашим главным приоритетом является Европейский Союз. И одновременно перед ЕС он рекламирует Австрию как страну, являющуюся наилучшим посредником в отношениях Запада с восточно-европейскими странами.
Своеобразная ирония истории заключается в том, что становление Австрии как национального государства, столь поздно начавшееся, но одновременно имевшее реальные социально-политические последствия, привело к такому типу самосознания, которое воплотилось не только во взаимном «снятии» разных его качеств, но и, в конце концов, в нейтрализации самого самосознания. Ведь наше национальное самосознание видит для себя благо в том, чтобы раствориться в Европейском Союзе. Пожалуй, Австрия несколько смахивает на троянского коня перед вратами Европейского сообщества. Внутри себя этот конь скрывает мысль о «праве на нейтралитет», и право это, как нам известно из австрийской истории, означает следующее: мы хотим в этом участвовать, а если что пойдет наперекосяк, то нас как бы при этом и не было. Не уверен, что это удастся еще раз. Не знаю также, будет ли большим злом, если Австрия войдет в ЕС, а не останется самостоятельной. Одно мне известно наверняка: при выборе из двух зол мы всегда выбираем то, которое позволяет нам впоследствии превозносить и идеализировать самих себя. Уж этому-то мы у истории научились.