То, что в Голубой гостиной дворца Шварценбергов именно в ту пору, когда в Германии широко обсуждали проблему самосознания нового объединенного государства, намеревались встретиться представители интеллигенции и общественные деятели, дабы выработать основы Corporate Identity Австрийской республики, живо напомнило мне музилевскую «параллельную акцию». В темной и затхлой комнате, наглядно представляющей идею «австрийского самосознания», проступили вдруг контуры книжного стеллажа, стали угадываться корешки читанных-перечитанных книг. Луч света упал на роман Музиля, и мне показалось, что в комнате стало светлей, положение дел немного прояснилось, во всяком случае, инициатива Управления федерального канцлера представилась отнюдь не лишенной смысла.

Современная австрийская действительность и в самом деле обнаруживает отчетливое сходство с той Австрией, о которой писал Музиль в «Человеке без свойств». Мы снова живем в ситуации конца времен, и не только потому, что закончился срок президентства Курта Вальдхайма. Правда, если рассматривать фигуру Вальдхайма как некий симптом или, точнее, как определенную модель эпохи — а в том, что такое рассмотрение возможно и даже необходимо, сомнений нет, — тогда следует признать: и по этой причине тоже. Ведь Вальдхайм был не только первым и единственным президентом Второй Австрийской республики, который оказал на общество просветительское воздействие (совершенно в духе «Диалектики Просвещения»), он к тому же был и последним президентом республики, отмеченной стремлением доказать свою жизнеспособность и самостоятельность. Слащавая история, которую принято именовать «Взлет и величие Второй республики», складывалась прежде всего из гордой уверенности в том, что она, эта самая Вторая республика, демонстрирует преодоление той неуверенности в себе, в которой и заключалась ошибка республики Первой. Разве в период избирательной кампании Вальдхайма, прошедшей под лозунгом «Австрийцы выберут того, кто им по нраву!», мы не стали свидетелями последней, карикатурной гримасы нашей амбиции, связанной с идеей нашей «жизнеспособности и самостоятельности»? В то же время выборы положили конец притязанию на самостоятельность, поскольку стало ясно, что победа Вальдхайма обозначила противостояние идеологического согласия в стране ее материальным интересам. Ведь давно уже было принято решение вновь включить Австрию в более широкий политический и экономический контекст. Так что претензию на жизнеспособность в одиночку стали связывать, в конечном счете, с одним-единственным человеком — с президентом, оказавшимся в международной изоляции и отсиживавшимся в Хофбурге, прозванном острословами «бункером». Его «хофбургское сидение» служило уже не гордому сопоставлению с лагерной судьбой руководителей Первой республики, а связывалось с теми робкими надеждами, которые политическая элита лелеяла отныне в ожидании республики третьей. И по сию пору идея «Третьей республики», а о ней продолжают яростно спорить, представляет собой некую расплывчатую банальность, суть которой сводится лишь к нарастающему в обществе ощущению, что Вторая республика себя полностью исчерпала.

Разумеется, и разговоры о конце Второй республики, и замаячившая впереди идея Третьей республики, и переговоры о вступлении Австрии в Европейский Союз существуют не потому, что в оценке политической стабильности и экономической жизнеспособности Австрии произошли какие-то принципиальные изменения. Дело скорее в том, что в этой стране питают особый пиетет к «концам времен». И правильнее здесь говорить именно о «концах времен», используя множественное число. Ведь истинно австрийский опыт свидетельствует, что в конце времен никакого конца не наступает. Как известно, те, кто появились на свет в конце прошлого века, пережили подобное состояние «конца» четыре раза. Сначала — конец Габсбургской монархии, затем — конец Первой республики, следом — конец Австрийского корпоративного государства, и наконец — «Восточной марки» как составной части Третьего Рейха. Это поколение с усердием и самоотверженностью созидало Вторую республику, структура которой пропитана теперь его опытом, его прагматическим идеализмом, его обмирщенным католицизмом: земное бытие истории преходяще, но всегда существует и метафизическое бытие истории, в нем-то и заключается наше спасение.

Все это существенным образом определяет наше национальное самосознание. Приведу пример. Кого сейчас в Австрии считают гордостью национальной литературы? Роберта Музиля? Хаймито фон Додерера? Освальда Винера? Что касается Музиля и Додерера, все единодушно признают: их произведения действительно относятся к национальной литературе.

Если речь заходит о Винере, то его к национальной литературе не относят, хотя и испытывают при этом некоторое замешательство. Ведь упомянутые авторы едины в главном: каждый из них намеревался создать всеохватный, панорамный, итоговый роман. Значение же и литературное мастерство каждого из них бесспорны. Музиль в «Человеке без свойств» описывает конец габсбургской монархии, Додерер в «Бесах» критически осмысляет ситуацию конца Первой республики, а Винер в романе «улучшение центральной европы» предлагает единственное в своем роде и подлинно художественное осмысление судеб Второй республики, но как раз поэтому-то его роман (а в момент его написания конец Второй республики еще не предвиделся), единственный из названных, не был воспринят как достояние национальной литературы. Споры о том, насколько литературное произведение может отражать национальное самосознание, лишь много лет спустя были спровоцированы Томасом Бернхардом, его пьесой «Площадь героев», в которой вновь поднимается тема заката Австрии.

Еще одной приметой является то, что в последнее время, после того как Вторая республика так долго пребывала в убеждении, что сможет в принципе обойтись без какого-либо самокопания и самоанализа, дело все же дошло до широких дискуссий о самосознании австрийцев, до выяснения замалчивавшихся ранее проблем австрийской истории, до публичных размышлений и раздумий на эту тему. Как известно, сова Минервы начинает свой полет в сумерках. Правда, в условиях Второй республики, как это будет показано в дальнейшем, все с самого начала было погружено в странный полумрак, который не так просто отличить от сумерек. Получается, что мы не замечаем сумерек, которые позволили бы нам сказать: сова Минервы начинает свой полет; нет, сначала мы видим сову, а уж потом делаем вывод, что наступили сумерки.

Незатихающие и поныне дискуссии об австрийском своеобразии и австрийской идентичности изначально носят ностальгический характер, т. е. всех спорщиков, как можно предположить, занимает лишь один вопрос: они хотят знать, кем они, в сущности, были раньше, если их завтра будут принимать в Брюсселе.